и на лбу меж закрытых глаз небольшую отметинку — бугорок чуть темнее, чем кожа вокруг. Это не было похоже ни на шрам, ни на ушиб. Это было похоже на цветок.
— В каком смысле — что я наделал? — переспросил он Молли, не прекращавшую тихо стонать. — Всего–навсего спас ее от Быка посредством магии — вот что я наделал. Магией, женщина, моей собственной настоящей магией! — Теперь он был беспомощен от восторга, ибо хотел и танцевать, и пребывать в полной неподвижности, его сотрясали кличи и речи, но ему нечего было сказать. Все завершилось для него дурацким смехом. Он обхватил себя руками так крепко, что сам не ожидал, ахнул и растянулся перед Молли, потому что ноги его уже не держали.
— Дай мне свой плащ, — сказала Молли. Волшебник лишь моргал, глупо сияя ей в ответ. Она протянула руку и, не церемонясь, стянула изодранный плащ с его плеч. Затем она обернула им спавшую девушку так, чтобы не разбудить ее. Девушка сверкала сквозь него, как солнце сквозь листву.
— Без сомнения, тебя сейчас интересует, как я собираюсь вернуть ей подобающий облик, — предположил Шмендрик. — Не задавайся этим вопросом. Сила вернется ко мне, когда мне будет нужно — я уже знаю это. Однажды она придет — когда я призову ее, но это время пока не настало. — В порыве он прижал к себе Молли Грю, обхватив ее голову своими длинными руками. — Но ты была права! — вскричал он. — Ты была права! Она — здесь, и она — моя!
Молли высвободилась из его объятий — одна щека у нее покраснела, а уши запылали. Девушка у нее на коленях вздохнула, перестала улыбаться и отвернулась от восходившего солнечного света. Молли сказала:
— Шмендрик, бедный ты человек, ты, волшебник, неужели ты не видишь…
— Что — не видишь? Здесь нечего видеть. — Но его голос вдруг стал жестким и осторожным, а в зеленых глазах заскользил страх. — Красный Бык искал единорога, поэтому единорогу надо было стать кем–то другим. Ты же сама умоляла меня превратить ее — чем же ты теперь недовольна?
Молли покачала головой, и голова ее при этом мелко тряслась, как у старухи:
— Я не знала, что ты собираешься превращать ее в девушку — в человека. Лучше б ты сделал… — Она не закончила фразу и отвернулась от него, одной рукой продолжая поглаживать девушку по волосам.
— Это магия выбирала форму, а не я, — ответил Шмендрик. — Только шарлатан может выбирать тот или иной трюк для обмана, а волшебник — лишь носильщик, лишь осел, везущий своего хозяина куда надо. Волшебник призывает, а магия выбирает. Если она превращает единорога в человеческое существо, значит, это — единственное, что можно было сделать. — Его лихорадило в злом полубреду, отчего лицо его казалось еще моложе. — Я носитель, — пел он. — Я — обиталище. Я — посланец…
— Ты — идиот, — яростно произнесла Молли Грю. — Ты слышишь меня? Да, ты волшебник, но ты глупый волшебник.
А девушка тем временем уже пыталась проснуться: ее пальцы сжимались и разжимались, а веки трепетали, как грудка у птички. Пока Молли и Шмендрик смотрели на нее, она что–то тихо произнесла и открыла глаза.
Они были расставлены шире, чем у обычных людей, и как–то глубоко посажены; и они темнели, словно глубокое море, и светились изнутри, как море, — они освещались странными мерцавшими существами, которые никогда не поднимаются к поверхности. Единорога можно было превратить в ящерицу, подумала Молли, или в акулу, в слизня, в гусыню — и ее глаза все равно бы выдали превращение. Мне, по крайней мере. Я бы узнала.
Девушка лежала без движения, а ее глаза искали себя во взгляде Молли и Шмендрика. Потом одним–единственным движением она оказалась на ногах, а черный плащ опал на колени Молли. Какие–то мгновения она кружилась вокруг себя, глядя на свои руки и держа их высоко и бесполезно близко к груди. Ее движения были неровными и суетливыми — как у обезьянки, пытавшейся проделать какой–то трюк, а лицо становилось глупым, изумленным лицом жертвы жестокого шутника. И, несмотря на это, ни одно ее движение не было безобразным. Ее загнанный в ловушку ужас был милее любой радости, которой Молли когда–либо была свидетелем — и это было самым ужасным.
— Осел, — сказала Молли. — Посланец.
— Я могу превратить ее обратно, — хрипло ответил волшебник. — Не беспокойся об этом. Я могу превратить ее обратно.
Сияя на солнце, белая девушка металась взад и вперед на своих сильных молодых ногах. Вдруг она споткнулась и упала — и упала очень плохо, поскольку не знала, как ловить себя при помощи рук. Молли подлетела к ней, но девушка съежилась на земле, встретив ее взглядом, и очень тихим голосом произнесла:
— Что вы сделали со мною?
Молли Грю заплакала.
Шмендрик вышел вперед. Его лило было холодно и влажно, голос ровен:
— Я превратил тебя в человеческое существо, чтобы спасти от Красного Быка. Больше я ничего сделать не мог. Я превращу тебя в тебя снова, как только смогу.
— Красный Бык, — прошептала девушка. — Ах! — Ее била свирепая дрожь, словно что–то тряслось и колотилось в ней изнутри. — Он был слишком силен. Слишком силен. Его силе не было конца и не было начала. Он старше меня.
Ее глаза широко раскрылись, и Молли показалось, что в них шевелится Бык, преодолевая морские глубины пылающей рыбой и исчезая в них. Девушка стала робко трогать свое лицо, вздрагивая и отвергая собственные черты. Согнутыми пальцами она провела по отметке на лбу, закрыла глаза и выпустила тонкий, пронзительный вой утраты, усталости и крайнего отчаянья.
— Что вы сделали со мной? — вскричала она. — Я умру здесь!
Руками она вцепилась в свое тело так, что вслед раздиравшим кожу пальцам потекла кровь.
— Я умру здесь! Я умру! — Но все же в ее лице не было страха, хотя страх неистовствовал в голосе, в руках и ногах, в белых волосах, ниспадавших по всему ее новому телу. Только лицо оставалось спокойным и безмятежным.
Молли хлопотала над ней, насколько осмеливалась приблизиться, умоляя не вредить себе. Шмендрик же произнес:
— Замри. — И два этих слога треснули осенними ветками. — Магия знала, что делала. Замри и слушай.
— Почему ты не позволил Быку убить меня? — стонала белая девушка. — Почему ты не оставил меня гарпии? Это было бы добрее, чем запирать меня в эту клетку.
Волшебник отпрянул, вспомнив издевательское обвинение Молли Грю, но когда он заговорил снова, в его голосе звучало спокойствие отчаянья:
— Во–первых, это довольно привлекательная форма. Если бы даже всю свою жизнь ты была человеком, то лучше бы вряд ли получилось.
Она скинула себя взглядом: вбок, по плечам и вдоль рук, потом вниз по исцарапанному и исполосованному телу. Она встала на одну ногу, чтобы обследовать пятку второй; закатила глаза наверх, чтоб увидеть серебряные брови, скосила вниз, на щеки, поймала молнию своего носа; и даже вгляделась в вены цвета морской волны, которые бились внутри ее запястий, таких же веселых, как молодые выдры. Наконец, обернула лицо к волшебнику, и у того снова перехватило дыхание. Я сделал чудо, подумал он, но печаль остро подмигивала у него в горле, словно там все глубже укреплялся рыболовный крючок.
— Ладно, — сказал он. — Тебе бы, конечно, не было никакой разницы, если б я превратил тебя даже в носорога — в то, с чего и начался, собственно, весь этот глупый миф. Но вот в этом облике у тебя есть хоть какой–то шанс достичь Короля Хаггарда и разузнать, что стало с твоим народом. Оставаясь единорогом, ты бы просто разделила их муки и участь — если, конечно, ты не считаешь, что сумела бы победить Быка, если бы встретилась с ним еще раз.
Белая девушка лишь покачала головой:
— Нет, — ответила она. — Никогда. В другой раз я бы столько не выстояла. — Ее голос был так мягок и тих, словно все кости в теле были переломаны. Она продолжала: — Мой народ ушел, и я вскоре пойду за ними, в какое бы обличье ты меня ни поймал. Но сама я избрала бы своей тюрьмой любую форму, только не эту. Носорог так же уродлив, как и человеческое существо и тоже рано или поздно умрет — но, по крайней мере, он никогда не считает себя прекрасным.
— Да, он никогда об этом не думает, — согласился волшебник. — Именно поэтому он продолжает оставаться носорогом, и его никогда не пригласят ко двору даже такого короля, как Хаггард. Молодая же девушка — девушка, для которой то, что она не носорог, никогда не будет ничего значить, — пока Король со своим сыном тщатся разгадать ее, такая девушка сможет разворачивать свою собственную загадку, пока не обнаружит ее ядрышко. Носороги — не те звери, что пускаются в странствия; в странствия пускаются только молодые девушки.
Небо было жарким и сворачивалось, как молоко; солнце уже растаяло и стало лужицей львиного цвета; а на равнине Хагсгейта не шевелилось ничего, кроме застоявшегося тяжелого ветра. Обнаженная девушка с цветком на лбу молча смотрела на зеленоглазого человека, а женщина наблюдала за ними обоими. В это желто–рыжее утро замок Короля Хаггарда не выглядел ни темным, ни проклятым — просто закопченным, запущенным и плохо спроектированным. Его костлявые шпили походили вовсе не на бычьи рога, а, скорее, на рожки шутовского колпака. Или на рога дилеммы, подумал Шмендрик. Только двух рогов у дилемм никогда не бывает.
Белая девушка сказала:
— Я — по–прежнему я. Это тело умирает. Я чувствую, как оно гниет вокруг меня. Как может быть настоящим то, что собирается умереть? Как оно может быть истинно прекрасным?
Молли Грю снова обернула ей плечи плащом волшебника — не и скромности или пристойности, а от странной жалости, словно стараясь не дать ей увидеть себя.
— Я рассказу тебе одну историю, — сказал Шмендрик. — Ребенком я поступил в обучение к могущественнейшему волшебнику из всех, к великому Никосу, о котором уже упоминал прежде. Но даже Никос, который мог обращать котов в скотов, снежинки — в подснежники, а единорогов — в людей, не мог превратить меня ни во что, кроме карнавального шулера. После многих попыток он, наконец, сказал мне: «Сын мой, твоя бездарность настолько безгранична, твое незнание настолько бездонно, что я уверен — тебя населяет б