— В свое время на меня охотились с колоколами и флагами, — сообщила она ему. — Люди знали, что охотиться на меня можно, только сделав саму погоню такой причудливой, чтобы я не удержалась и подошла посмотреть поближе. Но даже тогда меня никому не удавалось поймать.
— У меня, наверное, нога подвернулась, — сказал человек. — Постой, постой, милашка.
— Я никогда не понимала, — размышляла она, пока человек готовился к очередному броску, — что же вы мечтаете сделать со мною, когда поймаете.
Человек снова прыгнул, и она ускользнула от него, словно дождик.
— Мне кажется, вы не знаете самих себя, — сказала она.
— Ну, постой, погоди, полегче давай. — Лицо человека, мокрое от пота, теперь было исполосовано грязью, а сам он уже едва переводил дух.
— Милая, — хватал он ртом воздух. — Ух ты, милая маленькая кобылка.
— Кобылка?? — Единорог так пронзительно протрубила это слово, что человек бросил гоняться за ней и зажал уши руками. — Кобылка? — негодующе повторила она. — Я — лошадь? Так вот за кого ты меня принимаешь? Вот что ты видишь?
— Хорошая лошадка, — задыхался толстяк. Он уже опирался на свою ограду и вытирал лицо. — Почистить тебя, отмыть — и ты будешь самой красивой кобылой на свете. — Он снова потянулся к ней ременной петлей. — Возьму тебя на ярмарку, — сказал он. — Пойдем, лошадка.
— Лошадка, — произнесла она. — Так вот что ты пытался поймать. Белую кобылу с гривой, полной репьев. — Когда человек снова подобрался чуть ближе, она продела свой рог в петлю, выдернула ремень у него из рук и зашвырнула его в маргаритки, что росли на полянке через дорогу. — Лошадь, значит, да? — фыркнула она. — Как бы не так!
На какое–то мгновение человек оказался так близко к ней, что она заглянула своими огромными глазами в его глаза — маленькие, усталые и изумленные. Потом повернулась и понеслась прочь по дороге — да так быстро, что те, кто видел ее, восклицали:
— Вот это лошадь! Настоящая лошадь!
А один старик тихо сказал своей жене:
— Это арабский скакун. Я однажды плавал на судне, и там был один арабский скакун.
После этого случая она избегала городков — даже ночью, если только совсем уж не было окружного пути. Но все равно находились люди, бросавшиеся за ней в погоню, — правда, они всегда гонялись за бродячей белой кобылой и никогда не делали этого в той веселой и почтительной манере, какая подобает настоящей погоне за единорогом. Они носились с веревками, сетями, кусками сахара, они свистели и называли ее «Бесс» и «Нелли». Иногда она замедляла бег ровно настолько, чтобы их кони могли поймать ее запах, а потом наблюдала, как животные пятятся, разворачиваются и убегают прочь вместе со своими перепуганными седоками. Кони всегда ее признавали.
— Как это может быть? — размышляла она. — Наверное, я могла бы понять, если б люди просто забыли единорогов, или если б люди изменились настолько, что стали их всех ненавидеть и пытались бы их убивать при каждой встрече. Но не замечать единорогов вовсе, смотреть на них при встрече и видеть что–то совсем другое — каковы же они тогда друг для друга? Каковы для них деревья, дома, настоящие лошади или их собственные дети?
Иногда она думала: если люди больше не понимают того, на что смотрят, то где–нибудь в мире еще могут оставаться единороги, неведомые людям и довольные этим.
Но без всякой надежды и тщеславия она уже знала, что люди изменились, а с ними изменился и мир — потому что единорогов больше не было. И все же она бежала дальше до жесткой дороге, хотя с каждым днем немножечко сильнее жалела, что покинула свой лес.
А как–то днем из ветерка выпорхнул мотылек и опустился на самый кончик ее рога. Он был совершенно бархатным, темным и пыльным, с золотыми пятнышками на крылышках — тоненьким, будто лепесток цветка. Танцуя взад и вперед по рогу, он приветствовал ее завитками своих усиков:
— Я — бродячий игрок. Как поживаете?
Единорог рассмеялась впервые за все путешествие:
— Мотылек, что ты здесь делаешь в такой ветреный день? Ты простудишься и умрешь задолго до срока.
— Смерть отбирает то, что человек хранит, — ответил мотылек, — и оставляет то, что он теряет. Дуй, ветер, щеки раздувай. Я грею руки у очага жизни, и помощь мне идет с четырех сторон. — Он мерцал на роге осколком сумерек.
— А знаешь ли ты, что я такое, мотылек? — с надеждой спросила единорог, и тот ответил:
— Распрекрасно знаю, ты торгуешь рыбой. Ты — мое все на свете, ты — мое солнышко, ты стара, сера и полна сна, ты — моя шалунья, чахоточная Мэри Хуана. — Он сделал паузу, трепеща крылышками против ветра и весьма обыденным тоном добавил: — Имя твое — золотой колокольчик, что звенит в моем сердце. Я в куски разобьюсь, лишь однажды назвав твое имя.
— Назови же тогда мое имя! — взмолилась она. — Если ты его знаешь, скорее скажи мне его.
— Румпельштильцхен, — довольно ответил мотылек. — Получила? Нет у тебя никакой медали. — Он приплясывал и подмигивал на ее роге, распевая: — Пойдем же домой, Билл Бейли, пойдем же домой — он когда–то не мог вернуться в дом свой. Застегнись, Винсоки, и лови звезду. Только глина лежит, а кровь — она бродит, меня должны звать сорвиголовой в целом приходе. — Его глазки ало поблескивали в мерцании рога.
Единорог вздохнула и побрела дальше, удивленная и разочарованная одновременно.
— Так тебе и надо, — говорила она себе. — Нашла у кого спрашивать собственное имя — у мотылька. Они знают только песни да стихи, да только то, что где–нибудь услышат. Они зла не держат, но все у них получается как–то не так. Да и с чего бы ему быть так? Ведь они умирают так рано.
Мотылек между тем выделывался у нее перед глазами, горланя:
— Раз, два, три, о–лэйри! — и кружился, кружился, декламируя: — Нет, о нет — не гнилой комфорт, взгляни, как та дорога к одиночеству ведет. Что за проклятые мгновенья проводит он над тем, кто сомневается — и любит. Мирт, торопись и приведи с собою тьму гневных прихотей, которым я — командир, и которые поступят в распродажу лишь на три дня по летним сниженным ценам. Люблю, люблю тебя, о ужас, и прочь, ведьма, прочь — ты в самом деле неподходящее избрала место, чтоб захромать, о ива, ива, ива. — Его голосок звякал в голове единорога дождем серебряных монеток.
Мотылек путешествовал с нею весь остаток склонявшегося к закату дня, а когда солнце зашло и небо наполнилось розоватыми рыбками, он слетел с рога и затрепетал перед ней в воздухе:
— Я должен сесть в поезд «А», — вежливо вымолвил он. На фоне освещенных закатом облаков единорогу было видно, что его бархатные крылышки пронизаны сеточкой тонких черных жилок.
— Прощай, — сказала она. — Надеюсь, ты еще услышишь очень много песен. — Это был самый лучший способ попрощаться с мотыльком, который она могла придумать. Но вместо того, чтобы улететь, мотылек по–прежнему порхал у нее над головой. Вся его лихость вдруг куда–то пропала, и он, похоже, немножко нервничал в синем вечернем воздухе.
— Улетай, что же ты? — сказала единорог. — На улице становится слишком холодно для тебя. — Но мотылек медлил, бормоча что–то себе под нос.
— Они ездят на лошади, которую вы называете Македонай, — рассеянно произнес он нараспев. И потом — уже очень внятно: — Единорог. По–старофранцузски — «юникорн». По–латыни — «уникорнис». Буквальное значение — «однорогий»: «унус» — один, а «корну» — рог. Сказочное животное, напоминающее лошадь с одним рогом. О, я — и кок, и капитан, и смелый штурман «Нэнси». Кто–нибудь видел Келли? — Мотылек радостно прорулил по воздуху, и первые светлячки удивленно и с серьезным сомнением замигали вокруг.
Единорог была так поражена и так счастлива услышать, наконец, свое имя, что пропустила мимо ушей замечание про лошадь.
— О, да ты знаешь меня! — воскликнула она, и ее восторженным дыханием мотылька отнесло на двадцать футов. Когда он снова до нее добрался, она взмолилась: — Мотылек, если ты в самом деле знаешь, кто я, то скажи, не видел ли ты кого–нибудь похожего на меня, скажи. Куда мне идти, чтобы отыскать их. Куда они ушли?
— Мотылек–мотылек, где же мне спрятаться? — пропел тот в меркнувшем свете. — Милый и неизлечимый дурень сейчас появится. Боже, любимая — в моих объятьях, я же — в постели опять. — Он снова присел отдохнуть к ней на рог, и она почувствовала, как он дрожит.
— Пожалуйста, — попросила она. — Мне нужно узнать только одно — есть ли еще где–нибудь на свете другие единороги. Мотылек, скажи мне, что они еще есть, и я поверю тебе и пойду домой в свой лес. Меня там так долго не было, а я обещала вернуться очень быстро.
— За лунные горы, — начал мотылек, — в Долину Теней скачи, скачи смело. — Он внезапно остановился и произнес странным голосом: — Нет–нет, слушай, не слушай меня, слушай. Ты сможешь отыскать свой народ, если будешь храбра. Они прошли по всем дорогам очень давно, и за ними бежал Красный Бык и затаптывал их следы. Пусть ничто не смутит тебя, но не будь в безопасности лишь наполовину. — Крылышки его скользнули по коже единорога.
— Красный Бык? — переспросила она. — Что такое Красный Бык?
В ответ мотылек запел:
— Пойдем вниз со мной. Пойдем вниз со мной. Пойдем вниз со мной. — Но затем яростно потряс головой и продекламировал: — Его первенец–бычок обладает величием, а рога его — рога дикого быка. Ими толкать он будет все народы к краям земли. Слушай, слушай, слушай быстро.
— Да слушаю я! — вскричала единорог. — Где мой народ и что такое Красный Бык?
Но мотылек, смеясь, уже слетел к ее уху:
— Мне снятся кошмары, я ползаю по земле, — пропел он. — Песики Трэй, Бланш, Сью гавкают на меня, змейки шипят на меня, попрошайки идут в городок. А потом, наконец, приходят улитки.
Еще какое–то мгновение он танцевал в сумерках перед единорогом, а затем его унесло прочь, в фиолетовые придорожные тени, вместе с его победным кличем:
— Или ты, или я, моль! Рука об руку об руку об руку об руку…
Последним она успела разглядеть какое–то крохотное трепыхание среди деревьев, да и то, может быть, глаза обманули ее, поскольку ночь уже наполнялась хлопаньем крыльев.