Куда лежал их путь на самом деле, они не знали. Холодный ветер казался реальным — как и та холодная вонь, которую он нес с собою, а тьма пропускала их сквозь себя гораздо неохотнее часов. Сама дорога была достаточно реальна для того, чтобы ранить им ноги там, где она частично задыхалась под грузом настоящих камней и настоящей земли, осыпавшихся со стен подземелья. Но несмотря на окружавшую их реальность, весь их путь оказывался невозможным путем сна: наклонный и косой, он то и дело замыкался на самом себе; он то почти отвесно падал, то, казалось, немного поднимался; то уводил прочь и медленно вел вниз, то забредал обратно и, возможно, снова заводил их под большой зал, где старый Король Хаггард, должно быть, все еще неистовствовал над опрокинутыми часами и раздавленными черепом. Определенно, ведьмовская работа, думал Шмендрик, а все, что сделано ведьмой, — в конечном итоге нереально. Затем он мысленно прибавил: но ведь это и должно быть конечным итогом. И это все станет достаточно реальным, если оно — не конечный итог.
Пока они, спотыкаясь, брели по этой тропе, он торопливо рассказывал Принцу Лиру сказку об их приключениях, начиная со своей собственной странной истории и еще более странной судьбы; пересказывал подробности краха Полночного Карнавала и своего бегства вместе с единорогом, последовавшей за этим встречи с Молли Грю, путешествия в Хагсгейт и истории Дринна о двойном проклятии на город и на башню. Здесь он остановился, ибо дальше лежала ночь Красного Быка, ночь, которая — к добру ли, к худу ли — кончилась магией и обнаженной девушкой, бившейся в собственном теле, как билась бы корова в зыбучих песках. Он надеялся, что Принца больше заинтересует история его собственного героического рождения, чем история происхождения Леди Амальтеи.
Тот дивился рассказу волшебника, но с подозрением — а одновременно это делать довольно неловко.
— Я очень давно знал, что Король — не мой отец, — говорил он. — Но я все равно старался быть ему хорошим сыном. Я — враг любому, кто замыслит против него, и чтобы заставить меня ускорить его падение, понадобится намного больше, чем болтовня какой–то старой карги. Что же касается второго, то, я думаю, никаких единорогов больше нет, и я знаю, что Король Хаггард ни одного никогда не видел. Разве может какой–нибудь человек, хотя бы разок взглянувший на единорога, не говоря уже о тысячах в каждом приливе, быть таким печальным, как Хаггард? О, увидеть бы мне единорога один лишь раз и никогда больше… — Теперь уже он сам замолчал, сконфузившись, ибо тоже почувствовал, что разговор уходит к какой–то печали, из которой вызволить его больше никогда не удастся. Шея и плечи Молли вслушивались во все это очень внимательно, но если Леди Амальтея и могла слышать, о чем говорили мужчины, то виду она не подала.
— И все же Король прячет какую–то радость где–то в своей жизни, — заметил Шмендрик. — Ты разве никогда не видел ее следа — никогда не замечал ее следа у него в глазах? Я заметил. Подумай немного, Принц Лир.
Принц замолчал, и они петляли по тропе все дальше и дальше в мерзкую тьму. Они не всегда могли точно определить, карабкаются они вверх или спускаются вниз, изгибается ли коридор иногда вообще, пока постоянно ощущавшаяся корявая близость камня у их плеч не превращалась внезапно в блеклую терку стены у самой щеки. До них не доносилось ни малейшего отзвука Красного Быка, ни малейшего отсвета его коварного огня; но когда Шмендрик коснулся рукою своего влажного лица, с пальцев его стек бычий запах.
Принц Лир произнес:
— Иногда, когда он стоит на башне, что–то есть в его лице. Не совсем свет, но — ясность. Я помню. Я был маленьким, а когда он смотрел на меня — или на что–нибудь другое — то никогда таким не был. А у меня был сон. — Теперь он шел очень медленно, еле волоча ноги. — У меня раньше был сон — один и тот же, снова и снова: я стою у своего окна посреди ночи и вижу Быка, вижу, как Красный Бык… — Он не окончил.
— Видишь, как Красный Бык гонит единорогов в море, — сказал Шмендрик. — Это был не сон. У Хаггарда теперь они все плавают взад–вперед в прибое для его собственного удовольствия — все, кроме одной. — Волшебник набрал в грудь побольше воздуха. — Этот один — Леди Амальтея.
— Да, — ответил ему Принц Лир. — Да, я знаю.
Шмендрик вытаращился на него:
— То есть как — «знаешь»? — рассерженно потребовал он. — Как ты вообще можешь знать, что Леди Амальтея — единорог? Она же не могла тебе сказать этого сама, потому что сама она этого просто не помнит. С тех пор, как ты завладел ее воображением, она только о том и думает, как ей стать смертной женщиной. — Он очень хорошо знал, что истина — как раз в обратном, но сейчас это не имело для него никакого значения. — Откуда ты знаешь? — снова спросил он.
Принц Лир остановился совсем и повернулся лицом к волшебнику. Было слишком темно, чтобы Шмендрик мог видеть что–нибудь, кроме прохладного молочного сияния в том месте, где были глаза.
— До сих пор я и не знал, что это так, — ответил Принц. — Но когда я впервые увидел ее, я понял, что она — что–то большее, чем видно мне. Единорог, русалка, ламия, колдунья, Горгона — ни одно из имен, которые ты мог бы мне сообщить, не удивило и не испугало бы меня. Я люблю того, кого я люблю.
— Это очень милый сантимент, — сказал Шмендрик. — Но когда я снова превращу ее в истинную ее самое — с тем, чтобы она могла сразиться с Красным Быком и освободить свой народ…
— Я люблю того, кого я люблю, — твердо повторил Принц Лир. — У тебя нет власти ни над чем, что имеет значение.
Прежде, чем волшебник смог ему что–то ответить, между ними возникла Леди Амальтея, хотя ни один из мужчин не видел и не слышал, как она вернулась к ним по проходу. Во тьме она мерцала и дрожала, словно бегущая вода.
— Я дальше не пойду, — произнесла она.
Она сказала это Принцу, но ответил ей Шмендрик:
— Выбора нет. Мы можем идти только вперед.
Молли Грю подошла поближе — один встревоженный глаз и бледный исток скулы. Волшебник повторил:
— Мы можем идти только вперед.
Леди Амальтея избегала смотреть прямо на него.
— Он не должен изменять меня, — сказала она Принцу Лиру. — Не давай ему наводить на меня чары. Быку ни к чему человеческие существа — мы сможем выйти мимо него наружу и спастись. Бык желает только единорога. Скажи ему, чтобы он меня не превращал.
Принц Лир до хруста сплетал и расплетал пальцы. Шмендрик вымолвил:
— Это правда. Мы можем запросто избежать встречи с Быком даже сейчас — так же, как спаслись от него прежде. Но если мы это сделаем, то другого случая у нас уже никогда не будет. Все единороги на свете тогда навечно останутся его пленниками — кроме одной, да и та умрет. Она просто состарится и умрет.
— Вс умирает, — произнесла она, по–прежнему обращаясь только к Принцу Лиру. — Это хорошо, что все умирает. Я хочу умереть, когда умрешь ты. Не дай ему очаровать меня, не дай ему сделать меня бессмертной. Я не единорог, я никакое не волшебное существо. Я — человек, и я люблю тебя.
Он ответил ей очень нежно:
— Я почти ничего не знаю о чарах, кроме того, как их разбивать. Но я знаю, что даже самые величайшие колдуны бессильны против двоих, если эти двое держатся друг за друга, — а здесь, в конце концов, всего лишь наш бедный Шмендрик. Не бойся. Ничего не бойся. Чем бы ты ни была, ты теперь моя. Я могу удержать тебя.
Она повернулась, чтобы, наконец, посмотреть волшебнику в глаза, — и даже сквозь тьму тот почувствовал ужас в ее взгляде.
— Нет, — вымолвила она. — Нет, мы недостаточно сильны. Он превратит меня, и что бы ни случилось после, ты и я потеряем друг друга. Я не буду любить тебя, когда стану единорогом, а ты будешь любить меня только потому, что ничего не сможешь с этим сделать. Я буду прекраснее, чем что бы то ни было на свете, — и буду жить вечно.
Шмендрик заговорил было, но от звука его голоса она задрожала, словно пламя свечи:
— Я не вынесу этого. Я не вынесу, чтобы это было так. — Она переводила взгляд с Принца на волшебника, стягивая свой голос, будто края раны. — Если останется хотя бы один–единственный миг любви, когда он превратит меня, то ты будешь знать это, ибо я позволю Красному Быку загнать меня в море, к остальным. Тогда я хотя бы останусь рядом с тобой.
— Во всем этом нет нужды, — Шмендрик говорил легко, пытаясь заставить себя смеяться. — Сомневаюсь, что мне удалось бы превратить тебя обратно, даже если бы ты этого сама захотела. Даже Никос так никогда и не смог превратить человека в единорога — а ты теперь истинно человек. Ты можешь любить и бояться, запрещать вещам быть тем, что они ость, и переигрывать… Пусть тогда все это здесь и закончится, пусть странствие завершится. Стал ли мир хуже от того, что потерял единорогов, и станет ли он хоть сколько–нибудь лучше, если они вновь окажутся на свободе? Одной хорошей женщиной в мире больше — это стоит утраты всех единорогов до единого. Пускай все закончится. Выходи за Принца и живите впредь счастливо.
Проход, казалось, становился светлее, и Шмендрик вообразил, как к ним подкрадывается Красный Бык — нелепо осторожный, ставя копыта на землю чопорно и аккуратно, как цапля. Тонкое мерцание скулы Молли Грю погасло, когда она отвернулась.
— Да, — произнесла Леди Амальтея. — Таково мое желание.
Но в то же самое мгновение Принц Лир сказал:
— Нет.
Слово вырвалось у него внезапно, как апчхи, как какой–то вопросительный писк — голос глупого молодого человека, до смерти обескураженного богатым и ужасным подарком.
— Нет, — повторил он, и на этот раз слово прозвенело другим голосом — королевским, голосом не Хаггарда, но такого короля, который скорбил не по тому, чего у него нет, но по тому, что он не мог отдать. — Моя Леди, — продолжал он, — я — герой. Это — ремесло, не более, как ткачество или пивоварение. Как и там, в нем есть свои собственные навыки, трюки и маленькие искусства. Есть способы различать ведьм и распознавать отравленные ручьи, есть определенные слабые места, которые имеют все драконы, и определенные загадки, которые обычно задают незнакомцы в капюшонах. Но подлинный секрет геройства лежит в знании порядка вещей. Когда свинопас отправляется на поиски приключений, он не может быть уже женат на принцессе, а мальчик не может постучаться к ведьме, когда та на каникулах. Все вещи должны случаться, когда им приходит пора случиться. Странствия и поиски не могут быть просто прерваны; пророчества не могут оставаться гнить несобранными плодами; единороги могут ходить неспасенными очень долго, но не вечно. Счастливый конец не может наступить в середине истории.