Я не знал, что был столь пуст, чтобы быть столь полным.
Леди Амальтея лежала там же, где упала, но теперь пыталась подняться, и Принц Лир по–прежнему охранял ее, воздев свои пустые руки против огромной фигуры, что громоздилась над ним. Кончик языка высовывался из уголка его рта, и Принц был так серьезен, что походил на ребенка, занятого разбиранием игрушки на части. Много долгих лет спустя, когда имя Шмендрика стало еще более великим, чем имя Никоса, и намного более ужасным, чем те имена, при одном звуке которых сдавались злобные африты, он никогда не мог сотворить ни малейшего чуда, не видя перед собою Принца Лира с прищуренными от яркости глазами и старательно высунутым кончиком языка.
Красный Бык опять топнул ногой — и Лир упал лицом вниз и поднялся снова, обливаясь кровью. В глубинах Быка зародилось ворчание, и слепая распухшая голова начала клониться вниз, как, чаша весов Страшного Суда. Доблестное сердце Лира повисло меж бледных рогов, уже почти стекая с них каплями, и сам он был уже почти раздавлен и разбросан: его рот слегка кривился, но он не двигался. Звук внутри Быка стал громче — а рога между тем опускались все ниже.
Тогда Шмендрик ступил на открытое место и произнес несколько слов. Это были короткие слова, неразборчивые ни по мелодии, ни по жесткости, и сам Шмендрик не мог их расслышать за ужасным воем Красного Быка. Но он знал, что они значили, и он точно знал, как их надо произносить, и он знал, что сможет произнести их снова, когда захочет — так же, как сейчас, или же по–другому. Сейчас он говорил их нежно и с радостью, и, произнося их, чувствовал, как бессмертие опадает с него словно латы — или словно саван.
При первых звуках заклинания Леди Амальтея вскрикнула тонко и горько. Она снова потянулась к Принцу Лиру, но тот стоял к ней спиной, защищая ее, и не мог ничего услышать. Молли Грю, полная сердечной боли, поймала Шмендрика за руку, но волшебник продолжал говорить. И даже когда там, где была Леди Амальтея, расцвело чудо — белое, как море, белое, словно море, безгранично прекрасное — так же, как был могущественен Бык, — Леди Амальтея все–таки льнула к самой себе еще какой–то миг. Ее там уже не было, но ее лицо все парило дыханием в холодном тошнотворном свете.
Принцу Лиру лучше было бы вовсе не оборачиваться, пока она не исчезла совсем, но он обернулся. Он увидел единорога, и девушка сияла в единороге, как в стекле, но он воззвал к другой — к отброшенной, к Леди Амальтее. Звук его голоса был ее концом: она сгинула, стоило ему выкрикнуть ее имя, будто прокукарекав наступление дня.
Все произошло и быстро, и медленно, как все и случается в снах, где «быстро» и «медленно» — на самом деле одно и то же. Единорог стояла очень спокойно, глядя на всех потерянными, нездешними глазами. Она казалась еще прекрасней, чем помнил Шмендрик, ибо никому не удается держать единорога в памяти слишком долго; и все же она стала не такой, как раньше — как и он сам, впрочем. Молли Грю бросилась было к ней, но единорог ничем не показала, что узнала ее. Дивный рог оставался тусклым, словно дождь.
С ревом, заставившим стены берлоги надуться колоколами и лопнуть цирковым шатром, Красный Бык во второй раз ринулся вперед. Единорог бежала через всю пещеру — и дальше, прочь, во тьму. Принц Лир, поворачиваясь, немного отступил в сторону и прежде, чем смог снова отскочить, был повержен наземь прыжком Быка. Его оглушило, и он упал с открытым ртом.
Молли хотела подбежать к нему, но Шмендрик схватил ее и потащил с собой вслед за Быком и единорогом. Ни одного из зверей видно уже не было, но тоннель еще грохотал от их отчаянного бега. Ошеломленная и растерянная, Молли спотыкалась рядом с яростным незнакомцем, который не давал ей упасть, но и шага своего не сбавлял. Она чувствовала, как и над ее головой, и вокруг них замок стонет и потрескивает в скале ослабленным зубом. У нее в памяти снова и снова брякал ведьмин стишок:
Но лишь кто–то из Хагсгейта
Замок этот ниспровергнет.
Их шаги вдруг задержал песок, а вокруг уже витал запах моря — тоже холодный, как и тот, другой, но такой хороший, такой дружелюбный, что они оба остановились и громко рассмеялись. Над ними, на вершине утеса замок Короля Хаггарда выплескивался к серо–зеленому утреннему небу, заляпанному жидкими молочными облачками. Молли была уверена, что сам Король, должно быть, наблюдает за ними с одной из трепетных башен, но увидеть его не могла. Несколько звезд все еще дрожали в тяжелом синем небе над водой. Прибоя не было, и лысый пляж серо и влажно поблескивал обнажившимися ракушками и медузами, а за дальним краем береговой полосы море выгибалось дугой тугого лука, и Молли поняла, что отлив кончился.
Единорог и Красный Бык стояли друг против друга прямо в изгибе этого лука, и спина единорога была обращена к морю. Бык надвигался на нее медленно, не атакуя, а почти нежно прижимая ее к воде и ни разу не притронувшись к ней. Она ему не сопротивлялась. Ее рог был темен, голова опущена, и Бык сейчас был настолько же ее повелителем, насколько и на равнине Хагсгейта — еще до того, как она стала Леди Амальтеей. Это могло бы показаться той же самой безнадежной зарей, если бы не море.
Однако, она была не совсем еще побеждена. Она пятилась, пока одной задней ногой не вступила в воду. При этом она сразу же прыгнула сквозь тусклое марево Красного Быка и побежала прочь по пляжу — так быстро и легко, что ветер, поднятый ее бегом, сметал с песка следы ее копыт. Бык бросился за нею.
— Сделай что–нибудь, — сказал Шмендрику хриплый голос, как когда–то давно говорила ему Молли. За его спиной стоял Принц Лир — лицо в крови, глаза безумны. Сейчас он был похож на Короля Хаггарда. — Сделай что–нибудь. У тебя есть сила. Ты превратил ее в единорога — теперь сделай что–нибудь, чтобы спасти ее. Я убью тебя, если ты этого не сделаешь. — И он показал волшебнику свои руки.
— Я не могу, — спокойно ответил ему Шмендрик. — Даже вся магия в мире не может ей теперь помочь. Если она не вступит с ним в бой, она должна будет уйти в море вместе с остальными. Ни волшебство, ни убийство не помогут ей.
Молли слышала, как маленькие волны шлепают по песку — начинался прилив. В воде она не видела никаких ворочавшихся единорогов, хотя изо всех сил искала их глазами, желая, чтобы они там оказались. Что если уже слишком поздно? Что если они уплыли вместе с последней волной отлива — прочь, в глубочайшее море, куда корабли не заплывают из–за кракенов и змеев, обитающих в плавучих джунглях из обломков тысяч кораблекрушений, в которых запутываются и тонут даже морские чудовища? Она их тогда никогда не найдет. Останется ли она со мной?
— Зачем же тогда вообще волшебство? — дико вскричал Принц Лир. — Что пользы в колдовстве, если оно не может спасти единорога? — Он жестко стиснул плечо волшебника, чтобы не упасть самому.
Шмендрик не повернул головы. С оттенком грустной насмешки в голосе он произнес:
— Вот для этого как раз и существуют герои.
За огромностью Быка они не могли рассмотреть единорога, но та внезапно повернулась и понеслась по пляжу тем же самым путем им навстречу. Слепой и терпеливый, словно море, Красный Бык преследовал ее, и его копыта выдавливали во влажном песке огромные канавы. Дым и пламя, брызги и буря — они слились воедино, ни одна из стихий не брала верх, и Принц Лир с пониманием тихо проворчал что–то, а потом добавил:
— Да, конечно… Именно для этого и существуют герои. Сами по себе колдуны не могут ничего значить, потому и говорят, что ничто ничего не значит, но герои предназначены для того, чтобы умирать за единорогов. — Он отпустил плечо Шмендрика, улыбаясь самому себе.
— В твоей аргументации есть один коренной недостаток… — негодующе начал Шмендрик, но Принц так никогда и не услышал, в чем тот заключался. Единорог сверкнула мимо них — ее дыхание парило белым и голубым, а голова была вздернута как–то чересчур уж высоко, и Принц Лир, прыгнув, встал на пути Красного Быка. На какой–то миг он исчез полностью, точно перышко в пламени. Бык пробежал над ним и оставил его лежать на земле. Одна сторона его лица как–то слишком глубоко вжалась в песок, а одна нога три раза дернулась в воздухе, прежде чем замереть неподвижно.
Он пал без единого крика, и Шмендрик с Молли были равно поражены молчанием, как и он сам, но единорог обернулась. Красный Бык тоже остановился, когда остановилась она, и начал обходить ее с одной стороны, чтобы она снова оказалась между ним и морем. Пританцовывая, он возобновил свое сминающее наступление, но внимание, которое она уделила ему, было не большим, чем если б он оказался женихавшимся петушком. Она стояла без движения и смотрела только на изломанное тело Принца Лира.
Прилив уже, рокоча, наступал, и пляж убывал ломтиками, становясь все уже и уже. Волны с гребешками и барашками разливались в распластавшемся рассвете, но Молли по–прежнему не видела ни одного единорога, кроме своего. Над замком небо было алым, и Король Хаггард стоял на самой высокой башне так же черно и отчетлииво, как дерево зимой. Молли могла разглядеть прямой шрам его рта и ногти, темневшие, когда он крепче сжимал пальцами парапет. Но замок же не может пасть сейчас, думала она. Только Лир мог бы заставить его пасть.
Внезапно единорог закричала. Ее крик был вовсе не похож на трубный вызов, которым она впервые встретила Красного Быка, — то был уродливый, квакающий вой тоски, утраты и ярости, каких никогда не испускало ни одно бессмертное существо. Замок колыхнулся, и Король Хаггард попятился, закрывая одной рукой лицо. Красный Бык чуть помедлил, шевеля в песке ногами и в сомнении пригибаясь.
Единорог вскричала вновь и поднялась на задние ноги, точно ятаган. Славный взмах ее тела заставил Молли зажмуриться, но она открыла глаза как раз вовремя, чтобы увидеть, как единорог прыгнула на Красного Быка — и Бык метнулся вбок, прочь с ее пути. Ее рог был светел снова, он пылал и вздрагивал мотыльком.