ста, чтобы позвать Молли и Лира, то разбудит только самого себя, а она исчезнет. Поэтому он лишь сказал:
— Я думаю, они любят тебя больше, хотя я тоже стараюсь, как могу.
— Вот почему, — ответила она, и он не смог понять, чему она отвечала. Он лежал очень тихо, надеясь, что сможет вспомнить точную форму ее ушей, когда проснется утром. Она сказала: — Ты теперь — истинный и смертный колдун, как тебе всегда хотелось. Счастлив ли ты?
— Да, — ответил он со спокойным смехом. — Я — не бедный Хаггард, чтобы терять желание своего сердца в обладании тем, чего желаю. Но есть колдуны и колдуны; есть черная магия и есть белая магия — и бесчисленные оттенки серого между ними, и я теперь вижу, что все это — одно и то же. Предпочту ли я быть тем, кого люди назовут мудрым и добрым волшебником, который помогает героям, перечит ведьмам, злобным лордам и несговорчивым родителям, вызывает дождь, лечит сибирскую язву и безумные порывы, снимает котов с деревьев, — или предпочту реторты, полные эликсиров и эссенций, порошки, травы и отравы, запертые на замки книги некромантов, переплетенные в кожи, которым лучше оставаться неназванными, мутный туман, собирающийся в каморке, и сладкий голос, пришепетывающий в нем? Какая разница, ведь жизнь коротка, и смогу ли я в ней много помочь или много навредить? У меня, наконец, есть моя сила, но мир по–прежнему слишком тяжел для того, чтобы я мог его сдвинуть, хотя мой друг Лир, может быть, считает иначе. — И он снова засмеялся в этом своем сне — чуточку грустно…
Единорог промолвила:
— Это правда. Ты — человек, а люди не могут сделать ничего, что имело бы какое–нибудь значение. — Но ее голос был странно медленен и чем–то отягощен. — Что же ты предпочтешь?
Волшебник рассмеялся в третий раз:
— О, это вне всякого сомнения будет добрая магия, поскольку тебе она понравится больше. Не думаю, что когда–нибудь увижу тебя снова, но я буду стараться делать то, что доставило бы тебе удовольствие, если бы ты об этом знала. А ты — где будешь ты весь остаток моей жизни? Я думал, ты уже давно ушла домой, в свой лес.
Она чуть отвернулась в сторону, и внезапный свет звезд, осветивший ее плечи, придал всей его болтовне о магии привкус песка в горле. Бабочки, мошкара и другие ночные насекомые, слишком мелкие для того, чтобы быть чем–то в отдельности, подлетали и медленно танцевали вокруг ее яркого рога, но она не выглядела от этого глупо, — наоборот, было похоже, что они, мудрые и милые, прилетели сюда в ее честь. Кот Молли терся об ее передние ноги, бродя между ними туда и сюда.
— Остальные ушли, — сказала она. — Они разбрелись по тем лесам, откуда пришли, не парами, но поодиночке, и люди будут замечать их не чаще и не легче, чем если бы они по–прежнему оставались в море. Я тоже вернусь в свой лес, но не знаю, буду ли я жить в довольстве там или же где–нибудь еще. Я была смертной, и какая–то часть меня все еще смертна. Я полна слез, голода и страха смерти, хотя не могу плакать, ничего не желаю и не могу умереть. Я теперь — не как другие, ибо никогда не рождался единорог, который мог бы сожалеть, но я — я могу. Я сожалею.
Шмендрик спрятал лицо, как дитя, хоть он и был великим волшебником.
— Прости меня, прости меня, — бормотал он в собственные запястья. — Я причинил тебе зло, как Никос — тому, другому единорогу, с тем же самым благим намерением, и переделать все это могу не больше, чем он. Мамаша Фортуна, Король Хаггард и Красный Бык вместе взятые были добрее к тебе, чем я.
Но она ответила ему нежно:
— Мой народ снова есть на свете. Никакая печаль не поселится во мне так надолго, как эта радость, — кроме одной, а я благодарю тебя и за нее тоже. Прощай, добрый волшебник. Я попытаюсь пойти домой.
Не раздалось ни единого звука, когда она покидала его, но он проснулся, а кот с вывернутым ухом одиноко мяукнул. Повернув голову, он увидел, как лунный свет подрагивает в открытых глазах Короля Лира и Молли Грю. Все трое лежали без сна до самого утра, и никто из них не произнес ни слова.
На заре Король Лир поднялся и оседлал своего коня. Прежде, чем сесть в седло, он сказал Шмендрику и Молли:
— Я бы хотел, чтобы вы однажды приехали повидать меня.
Они заверили его, что приедут, но он все еще медлил, наматывая на пальцы болтавшиеся поводья.
— Она приснилась мне сегодня ночью! — сказал он.
Молли воскликнула:
— И мне тоже! — А Шмендрик открыл рот, но потом снова закрыл его.
Король Лир хрипло вымолвил:
— Во имя нашей дружбы умоляю вас — расскажите, что она вам сказала. — Он стиснул руку каждого из них — и его хватка была холодной и болезненной.
Шмендрик слабо улыбнулся ему в ответ:
— Мой Лорд, я так редко запоминаю свои сны. Мне кажется, что мы с важностью беседовали о каких–то глупостях, как это обычно бывает — о суровой чепухе, пустой и эфемерной… — Король отпустил его руку и перевел полубезумный взгляд на Молли Грю.
— Я никогда вам не скажу, — ответила та немного испуганно, но странно при этом покраснела. — Я помню, но не скажу никому, если даже придется за это умереть — даже вам, мой Лорд. — Говоря это, она смотрела не на него, а на Шмендрика.
Король Лир уронил и ее руку, а потом бросил себя в седло так яростно, что конь попятился к восходу, затрубив, как жеребенок. Но Лир удержался на нем и сверху метнул взгляд на Молли и Шмендрика: его лицо было таким мрачным, изрубленным и впавшим, что могло показаться, будто он был королем ровно столько же, сколько до него сам Хаггард.
— Она ничего мне не сказала, — прошептал он. — Понимаете? Она мне ничего не сказала, ни единого слова.
Затем его лицо смягчилось точно так же, как лицо Короля Хаггарда становилось нежнее, когда тот наблюдал за единорогами в море. На этот единственный миг он снова стал тем молодым принцем, которому нравилось сидеть с Молли в каморке за кухней. Он сказал:
— Она смотрела на меня. Во сне она лишь смотрела на меня и ничего не говорила.
Он уехал прочь, не попрощавшись, и они провожали его взглядом, покуда он не скрылся за холмами — прямой, печальный всадник, возвращавшийся домой, чтобы быть королем. Молли не выдержала:
— Ох, бедняга. Бедный Лир.
— У него все вышло далеко не худшим образом, — ответил волшебник. — Великим героям нужны великие печали и тяготы, или половина их величия проходит незамеченной. Все это — часть волшебной сказки. — Но в его голосе звучало немного сомнения, и он мягко обнял Молли за плечи. — Если любишь единорога, — продолжал он, — это не может быть несчастьем. Это несомненно должно быть самым драгоценным везением, хотя оно достается тяжелее всего.
Вскоре он отстранил ее от себя и, касаясь ее одними кончиками пальцев, спросил:
— Ну, так теперь ты мне скажешь, что же она тебе сказала?
Но Молли Грю только рассмеялась в ответ и покачала головой, и волосы ее рассыпались, и она стала еще прекраснее Леди Амальтеи. Волшебник вздохнул:
— Очень хорошо. Тогда я снова найду единорога, и она, вероятно, скажет мне это сама.
И он спокойно отвернулся, свистом подзывая к себе лошадей.
Молли не вымолвила ни слова, пока он седлал свою лошаль, но стоило ему приняться за ее каурую кобылку, как она положила руку ему на плечо:
— А ты думаешь… ты действительно надеешься, что мы сможем ее найти? Я кое–что забыла ей сказать.
Шмендрик взглянул на Молли через плечо. В утреннем свете солнца его глаза казались веселыми, словно трава; но когда он то и дело наклонялся и попадал в тень лошади, в его взгляде шевелилась более глубокая зелень — зелень сосновых иголок, в которой есть слабая прохладная горечь. Он ответил:
— Я боюсь этого — ради нее самой. Это будет значить, что она сейчас тоже скиталец, а скитания — удел людей, а не единорогов. Но я надеюсь — конечно, я надеюсь. — Затем он улыбнулся Молли и взял ее ладонь в свою. — Все равно, коль скоро ты и я должны выбрать одну дорогу из многих, что ведут в конце в одно и то же место, то с таким же успехом это может быть та дорога, по которой пошла единорог. Мы, возможно, никогда не увидим ее, но мы всегда будем знать, где она побывала. Значит, идем. Идем со мной.
Так они начали свое новое путешествие, которое в свой черед вводило их в большинство складок этого милого, коварного, морщинистого мира и выводило из них, и в конце концов привело к их собственной странной и чудесной судьбе. Но все это было потом, а сперва, не успели они и на десять минут отъехать от королевства Лира, как встретили деву, пешком спешившую им навстречу. Ее наряд был изорван и испачкан, но богатство его все еще было хорошо заметно; и хотя волосы ее были взлохмачены и полны колючек, руки исцарапаны, а прекрасное лицо в грязи, невозможно было ошибиться и принять ее за кого–то иного, нежели за принцессу в прискорбно бедственном положении. Шмендрик сиганул с лошади, чтобы поддержать ее, а она схватилась за него обеими руками, словно тот был кожурой грейпфрута.
— На помощь! — воскликнула она. — На помощь, аu sесоurs! Ежели вы — человек с характером и состраданием, то помогите же мне. Прозываюсь я Принцессой Алисон Жоселин, дочерью доброго Короля Жиля, убитого предательски братом его, кровавым Герцогом Вульфом, пленившим трех братьев моих — Принцев Корина, Колина и Калвина, и заточившим их в премерзкую темницу как заложников, дабы я обвенчалась с жирным сыном его, Лордом Дудли, но я подкупила стражника, бросила собакам кусок…
Тут Шмендрик–Волщебник поднял руку — и она умолкла, в изумлении уставившись на него своими сиреневыми глазами.
— Прекрасная Принцесса, — сурово сказал ей он. — Человек, который вам нужен, только что поехал вон туда. — И он ткнул пальцем назад, в сторону той земли, которую они только что покинули. — Возьмите моего коня, и вы его нагоните, не успеет ваша тень уйти у вас из–за спины.
Он подставил руки, и Принцесса Алисон Жоселин устало и в некотором недоумении вскарабкалась в седло. Шмендрик развернул ей лошадь с такими словами:
— Вы определенно с легкостью догоните его, ибо ехать он будет медленно. Он — хороший человек и герой более великий, чем какие бы то ни было подвиги. Я посылаю к нему всех моих принцесс. Его зовут Лир.