Кое–кто в толпе хихикнул. Когти гарпии сжали насест так, что дерево застонало.
— Тебе нужно оказаться на свободе прежде, чем освободится она, — произнес волшебник. — Она не должна застать тебя в клетке.
— Я не осмеливаюсь дотронуться до железа, — ответила единорог. — Я бы открыла замок рогом, но не могу достать его. Я не смогу выйти. — Она дрожала от ужаса перед гарпией, но голос ее оставался довольно спокойным.
Шмендрик–Волшебник весь подобрался и вырос еще на несколько дюймов, чего она никак от него не ожидала.
— Не страшись ничего, — величественно произнес он. — Я напускаю на себя таинственность , а на самом деле у меня — чувствительное сердце… — Но тут его прервало приближение Руха и следовавшей за ним толпы, уже намного более спокойной, чем вначале, когда все они грязно потешались над мантикором. Волшебник удрал, успев лишь тихо бросить напоследок: — Не бойся, Шмендрик с тобой. Ничего не делай, пока я не дам тебе знать!..
Его голос достиг слуха единорога, такой слабый и одинокий, что она не была уверена, действительно ли что–то услышала или же лишь почувствовала, как эхо обмахнуло ее.
Темнело. Толпа стояла перед ее клеткой, всматриваясь внутрь со странной робостью. Рух сказал просто:
— Единорог. — И отошел в сторону.
Единорог слышала, как у них прыгали сердца, закипали слезы и внутри замирало дыхание, но никто не произносил ни слова. В их лицах была печаль, была утрата, была нежность, и она поняла, что ее узнали, и приняла их голод по чуду как дань себе. Она подумала о прабабке охотника и спросила себя: как это — «стареть» и как это — «плакать»?..
— Большинство представлений, — сказал Рух через некоторое время, — на этом бы и закончились, ибо что еще вам могли бы показать после настоящего единорога? Но в Полночном Карнавале Мамаши Фортуны есть еще одна тайна — Демон разрушительнее дракона, чудовищнее мантикора, отвратительнее гарпии, и, конечно же, — более всеобщий, нежели все единороги на свете.
Он взмахнул рукой по направлению к последнему фургону — и черные полотнища, медленно извиваясь, стали сползать с него, хотя за их концы никто не тянул.
— Смотрите же на нее! — вскричал Рух. — Узрите Последнее, узрите Самый Конец! Зрите Элли!
За решетками было темнее, чем вечер снаружи, и холод шевелился там, как что–то живое. В этом холоде что–то двигалось, и единорог увидела там Элли — старую, костлявую, оборванную женщину. Та съежилась в клетке, раскачиваясь из стороны в сторону и пытаясь согреться над огнем, которого там не было. Она выглядела такой хрупкой, что, казалось, тьма должна была раздавить ее своей тяжестью, такой беззащитной и одинокой, что зрители должны были бы в жалости поспешить к ней и освободить ее. Но те вместо этого начали тесниться в молчании назад, словно Элли, как призрак, преследовала их. Она же на них и не смотрела. Она сидела в темноте и поскрипывала себе под нос песенку: ее голос походил на скрежет пилы, вгрызавшейся в дерево, и, как это дерево, казалось, готов был упасть куда–то вниз.
Украденного — не забыть,
Что сорвано — взойдет,
Что убито — будет жить,
Что уйдет — уйдет.
— Не очень внушительна на вид, а? — спросил Рух. — Но ни один герой не выстоит перед ней, ни один бог ее не одолеет, никакие волшебства от нее не уберегут и ее не удержат, ибо она — не наш пленник. Даже пока мы ее здесь вам показываем, она бродит среди вас, касаясь вас и беря от вас. Ибо Элли — это сама Старость.
Холод из клетки дотянулся до единорогам и там, где он коснулся ее, она ощутила дрожь и слабость. Она чувствовала, как увядает, расслабляется, чувствовала, как красота покидает ее с каждым выдохом. Уродство цеплялось за гриву, пригибало вниз голову, дергало за хвост, иссушало кожу, вгрызалось в тело и впивалось в мысли воспоминаниями о том, какой она была когда–то. Где–то поблизости гарпия вскрикнула низко и нетерпеливо, но она с радостью бы свернулась в тени бронзовых крыльев — только бы спрятаться от этого последнего демона. Песня Элли зубьями пилы рассекала ей сердце:
Морское — на земле умрет,
И мягкое — сгниет.
Подарок руку обожжет,
А что уйдет — уйдет.
Представление окончилось. Толпа украдкой расходилась, и никто не уходил поодиночке, все держались парами, кучками, незнакомые люди брали друг друга за руки, то и дело оглядываясь, не бредет ли вслед за ними Элли. Рух жалобно прокричал им вдогонку:
— Не желают ли джентльмены остаться и услышать рассказ про сатира? — И кисло при этом расхохотался, только ускорив их медленный уход. — Ночные существа при свете естества! — Они торопливо протискивались мимо клетки единорога в густевшем воздухе — и дальше, прочь, а хохот Руха подхлестывал их, подгонял домой, а Элли все пела и пела.
Все это — иллюзия, говорила себе единорог. Все это — обман. Ей чудом удалось поднять потяжелевшую от смерти голову и взглянуть в глубь темноты последней клетки — и увидела она вовсе никакую не Старость, а саму Мамашу Фортуну. Та потягивалась, посмеивалась и сползала на землю со своей прежней жутковатой грацией. И единорог поняла, что вовсе не стала смертной и безобразной, — но и прекрасной себя она тоже больше не ощущала. Может быть, это тоже иллюзия, устало подумала она.
— Мне понравилось, — сказала Мамаша Фортуна Руху. Мне всегда нравится. Я, наверное, в душе актриса.
— Ты лучше проверь эту чертову гарпию, — ответил Рух. — Я в этот раз просто чувствовал, как она высвобождается. Как будто веревка, что ее держит, — это я, и она меня развязывает. — Он поежился и понизил голос. — Избавься от нее, — хрипло вымолвил он, — прежде, чем она расшвыряет нас по небу, как кровавые облака. Она все время только об этом и думает. Я просто знаю, как она об этом думает.
— Тихо, дурень? — собственный голос ведьмы был яростен от страха. — Если она удерет, я могу превратить ее в ветер, или в снег, или в семь нот музыки. Но я предпочитаю сохранить ее. Ни у одной ведьмы на свете нет в плену настоящей гарпии, и ни у одной ее никогда не будет. Я буду ее держать, даже если для этого придется каждый день кормить ее куском твоей печенки.
— О, очень мило, — сказал Рух, подавшись от нее в сторону. — А что, если она захочет только твоей печенки? Что ты тогда сделаешь? — требовательно спросил он.
— Все равно отдам ей твою, — ответила Мамаша Фортуна. — Ей все равно. Гарпии не очень сообразительны.
Одна в лунном свете, старуха скользила от клетки к клетке, гремя замками и щупая свои чары, как хозяйка на рынке пробует на ощупь арбузы. Когда она подошла к клетке гарпии, чудовище издало звук, пронзительный, словно копье, и расправило крылья во всем их ужасающем великолепии. Единорогу на мгновение почудилось, что прутья клетки начали корчиться и стекать вниз струйками дождя, но Мамаша Фортуна щелкнула узловатыми пальцами, — и прутья вновь стали железом, а гарпия опять опустилась в ожидании на насест.
— Пока рано, — произнесла ведьма. — Пока рано.
Они глядели друг на друга одинаковыми глазами. Мамаша Фортуна сказала:
— Ты моя. Если ты убьешь меня, ты моя.
Гарпия не пошевельнулась, но луну скрыло облако.
— Еще рано, — повторила Мамаша Фортуна и отвернулась к клетке единорога. — Ну? — произнесла она своим сладким дымчатым голосом. — Я тебя попугала немножко, правда? — Она рассмеялась, как будто спешащие куда–то змеи поползли внезапно через скользкую грязь, и шагнула поближе: — Что бы там ни говорил твой друг волшебник, каким–то маленьким искусством я все же владею. Одурачить единорога так, чтобы та поверила, что она на самом деле стара и грязна — я бы сказала, что для этого нужно кое–какое умение. Это что — «грошовые чары» удерживают у нас нашу Темную Пленницу? Никого иного, пока я…
— Не хвастайся, старуха, — перебила ее единорог. — Твоя смерть сидит вон в той клетке и слышит тебя.
— Да, — спокойно ответила Мамаша Фортуна. — Но я, по крайней мере, знаю, где она сидит. Ты же за своей собственной смертью вышла охотиться на дорогу. — И она снова рассмеялась. — А я вот знаю, где и твоя смерть. Но я избавила тебя от этой находки, и ты должна мне за это спасибо сказать.
Забыв, где она находится, единорог кинулась на старуху — и наткнулась на решетку. Ей было больно, но она не отступала:
— Красный Бык, — вымолвила она. — Где мне найти Красного Быка?
Мамаша Фортуна шагнула к клетке еще ближе:
— Красный Бык Короля Хаггарда, — пробормотала она. — Значит, про Быка ты знаешь. — Она обнажила два оставшихся во рту зуба. — Что ж, он тебя не получит. Ты принадлежишь мне.
Единорог покачала головой.
— Ты же сама все знаешь, — нежно ответила она. — Освободи гарпию, пока еще есть время, и меня отпусти тоже. Оставь себе свои бедные тени, если хочешь, но выпусти нас.
Застоявшийся взгляд ведьмы вспыхнул с такой дикой яркостью, что обтрепанная компания лунных мотыльков, отправлявшаяся на ночную гулянку, впорхнула ей чуть ли не в самые глаза и зашипела, обращаясь в снежинки пепла.
— Да я скорее вообще брошу шоу–бизнес! — рявкнула она. — Тащиться сквозь вечность, влача на себе свои доморощенные кошмары, — ты думаешь, я об этом мечтала, когда была юной и полной зла? Ты думаешь, я избрала эту скудную магию, произрастающую из глупости, потому, что никогда не знала истинного ведовства? Я проделываю свои трюки с собаками и мартышками, потому что не могу коснуться травы — но я знаю разницу. А теперь ты просишь, чтобы я сама отказалась постоянно видеть тебя, отказалась от присутствия твоей силы. Я сказала Руху, что, если придется, скормила бы его печень гарпии — и скормлю. А чтобы удержать тебя, я бы взяла твоего друга Шмендрика и я бы… — В припадке ярости она довела себя до какой–то совершенной тарабарщины и, наконец, умолкла.
— Кстати о печени, — сказала единорог. — Настоящего волшебства никогда не добиться, если делать подношения из чужой печени. Надо вырвать свою и не рассчитывать потом получить ее обратно. Все настоящие колдуньи это знают.