На этот раз раздалось царапанье кремнистых фраз, и окровавленные руки Шмендрика замелькали по небу. Что–то серое и ухмыляющееся, что–то похожее на медведя, но больше, чем медведь, что–то мутно хмыкающее, хромая, вылезло откуда–то, готовое расколоть клетку, как орех, и выташить оттуда куски плоти единорога своими когтями. Шмендрик приказал ему убираться обратно, в ночь, но оно уходить не хотело.
Единорог забилась в угол и опустила голову. Но тут гарпия, позванивая, мягко зашевелилась в своей клетке, и серая безликая тварь повернула то, что должно было быть ее головой, и увидела гарпию. Тень твари издала приглушенное блеянье ужаса и исчезла.
Волшебник чертыхнулся и поежился:
— Я уже призывал его когда–то очень давно и в тот раз тоже не мог с ним справиться. Теперь мы обязаны нашими жизнями гарпии, а она еще может прийти за ними прежде, чем взойдет солнце.
Он молча замер, сплетая израненные пальцы и ожидая, что единорог ответит ему что–нибудь.
— Я попытаюсь еще раз, — наконец, произнес он. — Хорошо?
Единорогу показалось, что она еще видит, как вскипает ночь там, куда исчезла серая тень.
— Да, — ответила она.
Шмендрик глубоко вздохнул, три раза плюнул и произнес слова, звучавшие, словно колокольчики в толще морских вод. Над своими плевками он разбросал пригоршню порошка и торжествующе улыбнулся, когда порошок пыхнул единой зеленой тихой вспышкой. Когда пламя угасло, он сказал еще три слова. Они были похожи на звук, который могли бы издавать пчелы, если бы их улей стоял на Луне.
Клетка начала уменьшаться. Единорогу не было видно, как двигались прутья, но каждый раз, когда Шмендрик произносил: «О, нет!» — единорогу оставалось все меньше и меньше места. Повернуться она бы уже не смогла. Решетки втягивались внутрь, будто безжалостный прибой или рассвет. Они бы наверняка рассекли ее тело и окружили бы собой ее сердце, которое уже готовы были сделать своим пленником навсегда. В тот раз, когда тварь, вызванная Шмендриком, скалясь, шла к ней, единорог не проронила ни звука, но сейчас она вскрикнула. Крик ее был крохотным и отчаянным — но она не сдавалась.
Шмендрик остановил решетки, хотя единорог не знала, как именно. Если тот и произносил какие–то магические слова, то она их не слышала. Клетка прекратила ссыхаться, когда от прутьев до ее кожи оставалось лишь одно дыхание. Единорог все равно их ощущала — каждый из них был маленьким холодным ветерком, мяукающим от голода. Но дотянуться до нее они не могли.
Руки волшебника упали вниз.
— Я больше не осмеливаюсь, — тяжко вымолвил он. — В следующий раз у меня может не получиться… — Его голос жалобно затих, а в глазах было такое же поражение, как и в руках. — Ведьма во мне не ошиблась, — сказал он.
— Попытайся еще, — сказала единорог. — Ты мой друг. Попытайся еще раз.
Но Шмендрик, горько улыбаясь, уже шарил по карманам в поисках чего–то, что бренчало и звякало.
— Я знал, что до этого дойдет, — бормотал он. — Мне снилось по–другому, но я знал. — Он извлек кольцо, на котором болталось несколько ржавых ключей. — Ты достойна службы великого колдуна, — сказал он единорогу, — но, боюсь, тебе придется довольствоваться услугами второсортного карманника. Единороги не знают ничего ни о нужде, ни о стыде, ни о сомнении, ни о долгах, но, как ты, быть может, уже заметила, смертные берут все, что могут взять. А Рух умеет сосредотачиваться только на чем–то одном зараз.
Единорог вдруг поняла, что ни одно животное Полночного Карнавала не спит — всё было тихо, но все наблюдали за ней. В соседней клетке гарпия начала медленно переминаться с ноги на ногу.
— Торопись, — сказала единорог. — Торопись.
Шмендрик уже вставлял ключ в презрительно хихикавший замок. При первой попытке, которая не удалась, тот молчал, но стоило Шмендрику подобрать второй ключ, как замок громко завопил:
— Хо–хо, вот так волшебник! Вот так волшебник! — У него был голос Мамаши Фортуны.
— Ах, заткнись и посиней, — в сердцах пробурчал Шмендрик, но единорог почувствовала, как тот покраснел. Ключ повернулся, замок щелкнул и разомкнулся, по–прежнему презрительно хрюкая. Шмендрик широко распахнул дверцу клетки и тихо сказал:
— Выходите, леди. Вы свободны.
Единорог легко ступила на землю, и Шмендрик–Волшебник отпрянул во внезапном изумлении:
— О, — прошептал он. — Когда между нами была решетка, ты была другой. Ты была меньше и не такой… ах… О, Боже…
Единорог снова стояла в своем лесу, черном, мокром и разоренном, потому что ее там так долго не было. Кто–то издалека звал ее, но она уже была дома — согревала деревья и пробуждала траву ото сна.
Потом она услыхала голос Руха — будто лодка скребла днищем по гальке:
— Ладно, Шмендрик, я сдаюсь. Так почему ворон похож на письменный стол?
Единорог перешла в глубочайшую тень, и Рух увидел только волшебника и пустую ссохшуюся клетку. Его рука метнулась к карману, потом отскочила снова.
— Ах ты вредный воришка! — оскалился железом он. — Она нанижет тебя на колючую проволоку и сделает бусы для гарпии. — Он развернулся и двинулся прямиком к фургону Мамаши Фортуны.
— Беги, — сказал волшебник. Одним отчаянным, глупым, летящим прыжком он оказался на спине Руха, наглухо и наслепо обхватив его длинными руками. Они повалились наземь вместе, но Шмендрик выкарабкался быстрее и коленями прижал плечи Руха к земле.
— Колючая проволока, — хватал он ртом воздух, — ах ты куча камней, ах ты мусор, ах ты мерзость запустения, да я набью тебя напастями, пока они у тебя из глаз не полезут. Я превращу твое сердце в зеленую травку, а всё, что ты любишь, — в баранов. Я превращу тебя в писаку–поэта с его мечтаньями. Я заставлю твои ногти расти внутрь — только попробуй связаться со мной.
Рух потряс головой и сел, отшвырнув Шмендрика футов на десять.
— Что ты мелешь? — хмыкнул он. — Ты даже сметану в масло превратить не можешь.
Волшебник уже поднялся было на ноги, но Рух толкнул его обратно и уселся на него сверху.
— Ты никогда мне не нравился, — приятно сообщил он. — Ты любишь важничать и не очень силен. — Тяжелые, будто сама ночь, его ручищи сомкнулись на горле волшебника.
Единорог всего этого не видела. Она стояла у самой дальней клетки, где рычал, повизгивал и пластался по полу мантикор. Единорог коснулась замка кончиком рога и перешла к клетке с драконом, даже не оглянувшись. Одного за другим выпустила она всех — сатира, Цербера, Мидгардского Змея. Заклятия пропадали, как только они оказывались на свободе, снова чувствуя себя львом, обезьяной, змеей, крокодилом, радостной собакой. Все они прыгали, ковыляли или соскальзывали в ночь, и никто не сказал единорогу спасибо, да та и не смотрела, как они уходили.
Лишь паучиха не обратила никакого внимания, когда единорог позвала ее в открытую дверь. Арахна ткала паутину, которая ей самой казалась Млечным Путем, начинавшим опадать, как снег. Единорог прошептала:
— Ткачиха, свобода — лучше, свобода — лучше. — Но паучиха, не слыша, перебегала вверх и вниз по своему железному станку. Она не остановилась, даже когда единорог воскликнула: — Она на самом деле очень симпатичная, Арахна, но это ведь не искусство. — Новая паутина опадала по прутьям клетки, словно снег.
Потом поднялся ветер. Паутину сдуло единорогу прямо в глаза, и она исчезла. Гарпия начала бить крыльями, призывая всю свою силу, будто подкравшаяся волна с ревом тащила за собой на берег воду и песок. Налитая кровью луна вырвалась из облаков, и единорог увидела гарпию — набухшее золото, ее развевавшиеся волосы разгорались, а холодные, медленные крылья раскачивали клетку. Гарпия смеялась.
В тени клетки единорога на коленях стояли Рух и Шмендрик. Волшебник сжимал тяжелую связку ключей, а Рух тер руками голову и моргал. Их лица, обращенные к восстававшей гарпии, были слепы от ужаса, и оба они гнулись по ветру. Ветер сталкивал их вместе, и их кости звенели.
Единорог зашагала к клетке гарпии. Шмендрик–Волшебник, крошечный и бледный, все открывал и закрывал рот, обернув лицо навстречу единорогу, и та знала, что он кричал ей изо всех сил, хотя ничего не могла услышать:
— Она убьет тебя, она убьет тебя! Убегай, глупая, пока она еще в плену! Она убьет тебя, если ты ее освободишь! — Но единорог шла дальше, следуя свету своего рога, пока не остановилась перед Селаэно — Темной Гарпией.
На мгновение ледяные крылья молча зависли в воздухе, словно облака, и старые желтые глаза впились в сердце единорога и притянули его ближе.
«Я убью тебя, если ты меня освободишь, — говорил этот взгляд. — Освободи меня.»
Единорог опустила голову, и рог ее коснулся замка на двери клетки. Дверь не распахнулась, и железные решетки не растаяли в свете звезд: гарпия расправила крылья, и четыре стены ее тюрьмы медленно раскрылись и опали, словно лепестки какого–то огромного цветка, пробудившегося в ночи. А сама гарпия расцвела во всем этом разорении, ужасная и свободная, крича кошмарным криком, с развевающимися волосами, подобными мечу. Луна съежилась и трусливо бежала.
Единорог слышала собственный голос — она кричала не в ужасе, но в изумлении:
— О, ты — как я! — Она радостно встала на дыбы, чтобы встретить стремительное падение гарпии, и ее рог взметнулся ввысь, навстречу злобному ветру. Гарпия нанесла один удар, промахнулась и развернулась прочь. Ее крылья бряцали, дыхание извергало жар и вонь. Она пылала над головой единорога, и та видела свое отражение в бронзовой груди гарпии и чувствовала, как от тела чудовища исходит сияние. Так они кружили друг напротив друга, будто двойная звезда, и под ссохшимся небом не было ничего реальнее их. Гарпия смеялась от восторга, и ее глаза стали медового цвета. Единорог знала, что она готовится к новому удару.
Вот она сложила крылья и звездой пала вниз — но не на единорога, а куда–то за нее, так близко, что какое–то перышко до крови оцарапало ей плечо: яркие когти гарпии тянулись к сердцу Мамаши Фортуны, которая распростерла острые руки, точно призывая гарпию домой.