– Слушай, – вдруг произнес он удивленно. – А ты знаешь, что ты хуже, чем я?
– Правда?
– Правда. Ведь это любовь толкает людей на необдуманные поступки. На идиотские, я бы даже сказал, поступки. И из-за тебя она сегодня собирается побывать там, где ей не место.
– Верно, из-за меня.
– То-то же! – обрадовался мужчина в пиджаке. – Из-за меня бы она точно не сунулась в лес. А вот ты…
И он не закончил фразу. Лишь растянул тонкие губы в улыбке: «Ты точно хуже».
Еще никогда, несмотря на то, что исполняла его каждый вечер, Белинда не получала такого удовольствия от танца. Будто сама только что побывала и грозовыми облаками, и скалами у горизонта, и дикими морскими брызгами, бьющими об утес. Это по ее ладоням катилось только что небесное светило, это ее платье украшали звезды, это ее мягкими и короткими волосами стелилась вдоль земли трава.
Когда танец завершился, Мастер Саин приблизился к Лин, поклонился и аккуратно взял ее за руку. Потянул ее за запястье, будто хотел поцеловать ладонь, но вместо поцелуя лишь указал на нее пальцем.
– О! – сказал восхищенно и удовлетворенно. А после развернулся и зашагал прочь.
Белинда опустила на свою руку взгляд, и сердце тут же ухнуло вниз.
На ладони смелыми белыми линиями светилась звезда Миры.
(Ramin Djawadi – The North Remembers)
У кромки леса она стояла, как у невидимой границы, – с ухающим в груди сердцем всматривалась в пространство между стволами, откровенно боялась.
Я должна отпустить страх…
Но страх – дрожащий и холодный, как мокрый дворовый кот, – будто приклеился к ее ногам. Чем больше Белинда вглядывалась в спокойный с виду ночной лес, тем темнее от паники делалось ей в сердце.
«Дыши, дыши, – учила она саму себя, – ты его пройдешь. Манол же прошел. И Рим прошла…»
Только умом тронулась.
Пришлось вспомнить засветившуюся после танца на ладони звезду.
– Я пройду… я пройду, – как зачарованные, шептали губы.
Пройдет. Только постоит у границы, не входя, еще минуту-другую.
Кажется, там ухали птицы. И вопреки опаске, что не будет хватать света, тропка виднелась разборчиво – помогла всплывшая из-за холма луна.
Средь деревьев никто не ходил – по крайней мере, заметный.
Почему она не спросила, как они выглядят? Почему ей так страшно? Так должно быть? Или это знак о том, что ходить ей не надо?
Не позволяя себе одуматься, ухватив мелькнувшую на секунду решимость за хвост, Лин сделала шаг вперед.
И сразу же под ногой, словно сигнал для призраков, отчетливо хрустнула ветка.
Вперед она шагала на деревянных ногах, как узник на казнь. Где-то там (неизвестно на каком шаге) ей станет плохо. Где-то там ей завладеет отчаяние, где-то там навалится нечто непостижимое – то, с чем она не справится…
Ее распахнутые глаза-плошки все время выискивали что-либо, способное спровоцировать рефлексы на бег – некое движение, тени, хлопки крыльев, злой смех?
«Это хуже, чем монстры…» – некстати повторял в голове голос Тоно.
Блин, лучше бы драться, лучше бы сразу в рог… Бить она умела. Не бояться – нет.
Но лес плыл по сторонам – ночной, пустой, тихий. Подозрительно тихий. В противовес ему непозволительно громко бился боем барабана под кожей пульс.
Еще три шага – ничего. Еще десять шагов – ничего. Пятьдесят, сто, сто пятьдесят…
Страх Белинды постепенно сменялся подозрительностью, подозрительность недоумением, недоумение поверхностным облегчением – здесь никого нет! Совсем.
«Может, это просто пугалка для учеников?… Сказка? Чтобы преодолевали себя, чтобы учились идти туда, куда страшнее всего. А внутри самого страха уже не страшно – ведь так говорят…»
Ни монстры, ни тени все не появлялись – никого.
«Так я дойду до холма, – мыслила Лин, – так потихоньку, пока ничего не происходит, я дойду до Миры».
Попыталось было проглянуть сквозь тучи беспокойства хмельное веселье. Попыталось и испарилось – не выдержало нервозности.
Пока никого. Но это не значит, что так будет дальше.
Хуже всего, что она не могла измерить расстояние до южного холма. Сколько до него – три километра, четыре? Если так, то идти ей, даже если медленным шагом, час-полтора. Если тропка виляет, то два или три.
Долго. Но терпимо, если вокруг пусто.
Зачем Тоно наврал ей? Тоно врал… Они все ее тестируют, проверяют, пугают… И ни один (почти ни один) не может просто взять и объяснить что-либо. Похлопать по плечу, поддержать. Ведь человека не всегда нужно тестировать, иногда его просто необходимо оставить в покое – не унижать, не проверять на прочность, не давить на больные места.
Лин злилась.
Лес пустой – пустой лес. И зачем тогда врала ей Рим? Про то, что вернулась отсюда едва ли не сумасшедшей? Чтобы поддержать легенду?
А Мастер Мастеров?
От возникшего в голове образа человека с волевым лицом и равнодушными глазами Белинда моментально впала в тоскливое уныние – все они заодно… Даже он.
То продержись ему месяц, то по имени не называй, то смей, это не смей, «ходь туда, ходь сюда…»
Неужели ее просто нельзя полюбить? Ведь не уродина, не кромешная дура, не трусиха – сколько раз доказывала им всем, что не трусиха. Да и в этом ли достижение женщины?
Этой спокойной и тихой ночью на Белинду навалилась вдруг вся та невыпущенная наружу злость, которая, оказывается, вопреки постоянной тишине разума и медитациям, копилась внутри.
Они – сволочи.
Люди вообще все сволочи… Никому нет до ближнего дела, все обеспокоены лишь собственным алчным внутренним миром: Джордан, Кони, все ее бывшие знакомые – все чмошники! Все одинаковые: придурошные, эгоистичные, бесчувственные… Все, кого она встречала, – бесчувственные твари!
Она не заметила, когда психологически расклеилась окончательно. Тропка вилась меж стволами; Лин утирала слезы.
Сколько раз в этой жизни она открывала душу? Зачем? Сколько раз надеялась на чужое тепло – нахрена?
С нее, словно слишком долго пролежавшее на одном месте и вдруг соскользнувшее пыльное покрывало, слетело всякое напускное спокойствие. И наружу проступило другое – нечто старое, глубинное и отнюдь не растворившееся, но полусгнившее под досками того нового сверкающего дома, который Лин мысленно вокруг себя строила, находясь в Тин-До.
«Она никогда никому не была нужна…» Никогда. Никому. Ее били, унижали, ее отпихивали с дороги, как бродячую псину, об нее вытирали подошвы. В прямом смысле.
И вот она настоящая – вот! Под этими старыми досками…
Медитации-хредитации – ничего никуда не делось. Вот оно все дерьмо, и вот она правда: она – уродка и неудачница.
Лин разрыдалась, опала на колени. Впервые взвыла в голос, по-волчьи задрав лицо к луне.
Зачем она идет к Мире? Чтобы та тоже сообщила ей: «Ой, милочка, ну, подумаешь, звезда? Хотела тебе помочь немного, сделать так, чтобы тебя, дуру, приютили хотя бы монахи…»
И какая, в задницу, секретная миссия? Зачем она сама себе постоянно врет? Жалкая, несчастная, разгребающая землю в поисках ростков надежды – и сама же губящая ее корни.
Почему все это стало ясно только здесь, только в лесу?
Нет, она врет себе и верит в то, что хочет верить. Но не видит того, кем на самом является, – ничтожеством. Ничтожеством в полном смысле этого слова – апатичным, уже наполовину умершим человеком изнутри. Постоянно боящимся чего-то, так и не научившимся жить.
И ей не нужно к Мире… Ей вообще больше никуда не нужно.
Когда она заползла под ближайший куст? Когда уселась у дерева, навалилась на него спиной, поджав под себя ноги?
Кто ее ждет в чужом домике? Кто ее вообще где-то ждет?
Никто.
И, может, пора перестать себе лгать? Просто закрыть глаза, просто успокоиться, принять жизнь и себя такой, каковой она на деле является?
Белинда горько плакала, закрыв глаза, – от души жалела саму себя.
Вот все и стало понятно, вот все и открылось.
И больше не нужно никуда идти. Можно возвращаться.
Уходить. Возвращаться. Чего непонятного?
Лин по какой-то причине продолжала сидеть под деревом. Тепло, сухо, не кусают; с неба за ней наблюдал молчаливый лунный диск.
Да, она вернется. И Шицу ей ничего не скажет. Промолчит Рим, ни о чем тактично не спросит Ума, заглянет в глаза и распознает затравленное выражение Тоно: «Я же говорил: не готова».
Потихоньку Белинда успокоилась, перестала плакать, вытерла слезы ладонью и на этой же ладони, приложившись к ней щекой, уснула.
Во сне ей увиделось странное. Во сне она стояла чуть в стороне от себя и видела ту Белинду, что спала поодаль от тропки за кустом.
И в той Белинде кто-то сидел. Прямо внутри. Он влез в нее целиком, но даже не уместился весь, и часть черного клуба плавала по сторонам от ее тела. А вокруг – между древесными стволами – неторопливо перемещались другие – подобные тому, что сидел внутри, темные сгустки. Не то наблюдали за чем-то, не то ждали своей очереди…
Проснулась она рывком – вынырнула из сна, как из-под поверхности ледяной воды, – резко и хрипло втянула в легкие воздух.
После сжалась, притаилась, замерла.
И вдруг поняла, что этот кто-то в ней так и сидит. Не она – кто-то чужой.
«Страх, – вдруг впервые помог осознать происходящее подселенец, – это не ты, это страх».
«Неужели мой?»
«Чужой».
Чужой.
Но почему он в ней? Зачем?
Поворочалась, опустила ладони, уперлась ими в комковатую и сухую землю – ощутила, что страх притаился тоже и уже почти не чувствуется.
Она похолодела, когда поняла, что может так и уйти с ним из леса. Забрать его с собой и носить всю оставшуюся жизнь.
«Страх одиночества».
Эта мысль вдруг пролила свет – озарила ее пыльный умственный чердак и все разрозненные лежащие на нем предметы, с первого взгляда не подходящие друг к другу.