– Да.
– Хочешь знать, зачем я поставила на тебе знак?
– Пожалуйста, скажите…
– Чтобы однажды ты обрела себя. Чтобы тебя приняли те, кто помогает тебе в этом. Чтобы однажды ты ответила себе на вопрос: для чего и зачем ты живешь?
– А для чего же я живу? Как же мне понять? Что делать?
– Через других обретешь это знание. Когда начнешь заботиться о ком-то помимо себя, когда начнешь находить в этом радость.
Лин не помнила ни того, как уходила из домика, ни того, как проснулась.
Помнила только, что шла назад через лес Духов и никто ее не трогал. Обычная тропка; луна над головой, шорох листьев под подошвами.
К утру показались впереди высокие башни Тин-До.
Глава 5
(Lara Fabian – Je t'aime encore (radio edit))
Сейчас.
– Белинда? – она смотрела на лицо Джона, но не видела его – не замечала. – Мы будем сегодня заниматься?
– Нет.
Первый честный ответ за два последних года (или за всю жизнь?) Почему она никогда не позволяла себе этого – быть честной, даже если это кому-то не нравится? Даже если это не нравится ей самой?
Почему? Хороший вопрос. Отличный вопрос.
Пятница, вечер. Знакомый кабинет с экраном – здесь была лекция в прошлый раз. И этой дверью она после хлопнула, оставив на месте себя недоумение.
– Тебе этого больше не хочется?
– Хочется. Дело не в этом.
– Тогда в чем?
В чем?
В чем.
В том, что она все предыдущие дни до этой самой пятницы думала об одном и том же – почему она забыла прописную истину? Ведь Мастер Шицу, а после и другие ученики твердили ей об одном и том же: чувства нельзя присваивать. Она не понимала. Не понимала, что, присвоенные, они начинают разрушать ее, гнить внутри, превращаться в отходы. «Если ты испытываешь чувство, – говорил Шицу, – его нужно отдать тому, для кого оно родилось. Ведь чувство – это, как пушка. Если она не стреляет вовне…»
…то она стреляет по твоим собственным потрохам.
Сколько Лин выстреливала себе в кишки? В голову, в живот, локти, колени и пах? Через какое время ее настигла бы физическая болезнь? Скоро. А пока не настигла лишь за счет интенсивных тренировок.
Все равно недуга ждать оставалось недолго.
Почему она забыла?
Сколько она любила Джона, но не говорила ему об этом?
– Джон…
Она снова забыла про запрет на произнесение его имени, но человек в серебристой одежде не обиделся – он смотрел на нее пытливо, с беспокойством. Наверное, она закрылась так глубоко, так сильно, что даже он, обладающий сверхнавыками по чтению эмоций, более не мог ее распознать.
«Чувства, как еда… Что станет, если вы навсегда присвоите себе еду?»
Дура. Она начала разлагаться изнутри.
– Я должна Вам кое о чем сказать. Я должна была уже давно, но я… боялась.
С чего начинать? Сейчас ей будет больно.
И поделом…
Но как же страшно – до паники, до дрожи.
«Джон, я Вас люблю?»
Не сможет. Лучше упадет на пол и умрет от стыда с навсегда заклеившимся ртом. Но ведь за этим сюда и пришла – отдать принадлежащее не ей чувство…
– У меня есть кое-что не свое. Ваше.
Взгляд серо-зеленых глаз сделался недоуменным, вопросительным. И Лин пояснила:
– Чувство. Для Вас…
Она больше не могла на него смотреть – только на свои руки.
– Я не говорила Вам всей правды, простите меня, – ей себя теперь надо прощать… Это потом. – Я испытывала к Вам больше, чем ученица должна чувствовать к учителю.
Теперь, наверное, он смотрит на нее, как на идиотку и извращенку. Наверное, с осуждением, но она не узнает этого, не поднимет глаз.
– Не знаю, когда это началось – наверное, тогда, когда Вы пришли ко мне в келью с печкой – лечили. А после предложили свою помощь. И я вдруг увидела в Вас друга – первого в своей жизни. А после захотела большего…
Теперь она чувствовала себя Рим – бритой, некрасивой, с кривыми зубами – в общем, страшной. А еще так, как будто по ее башке туда-сюда бегали вши. Стыдной.
Почему она никогда не растила ногтей? Не красила их лаком, не следила за собой? Может, тогда у нее был бы шанс, может, тогда Джон бы сам…
Пришлось прервать попытавшийся ее спасти от горестной участи мысленный поток «не в ту степь».
– Я мечтала о Вас. Думала постоянно. Даже думала о том, что мы… мы…
Тут в горле и вовсе встала кость. И пришлось поднять глаза.
Она никогда не видела, чтобы Мастер Мастеров смотрел так – так глубоко, с печалью, с затаенной болью где-то так далеко, что и не добраться. И в то же время так открыто.
– Простите меня…
Он молчал. И его молчание оголяло ее душу, как оголяет капустную кочерыжку, отрезая листы, острый нож.
– Я думала, что мы можем быть вместе. Потому что я Вас… – скажет? Сможет? Должна. – …любила.
Произнесла. И прикрыла глаза, понимая, что, наконец, позволила себе быть идиоткой – полной и беспросветной. И почему бы тогда не быть ей до конца, с триумфом?
– Да, каждую минуту, каждый день. Я мечтала, что однажды Вы сможете стать моим мужчиной… Представляете, насколько я глупая? Ведь если Вы хотели бы, Вы бы…
– Я не могу, – ответили ей хрипло, и то были первые слова Мастера Мастеров. – Даже если бы захотел, не смог бы.
«Если бы захотел… Если…» – это вспороло капустные листы вместе с кочерыжкой.
– Белинда, мне жаль это говорить, но я не человек. Мы – представители Комиссии – другие. Человеческие женщины не могут нас касаться. Хочешь, я сниму перчатки, и ты проверишь?
– Я верю, – отозвалась Лин легко и грустно, как будто ей только что сказали, что Волшебник, приносящий подарки на Новый Год, не Волшебник вовсе, а кусок теплого дерьма – хочешь потрогать? Зачем трогать, если сказки уже и так нет.
– Нельзя касаться, значит…
Она не понимала, что именно испытала в этот момент? Боль? Или облегчение?
– Значит, я ошибалась. И Вы не могли быть моим мужчиной…
Сколько времени и эмоций она сохранила бы, признайся она во всем с самого начала?
– Не мог бы. Прости меня.
Перед ней никто и никогда так не извинялся – с такой искренностью.
– Что Вы… Это Вы…
– … но я могу быть тебе другом. Всегда.
Большое предложение, щедрое. Но Лин слышалось другое: «Вы не выиграли джекпот, увы, но мы можем предложить вам поощрительный приз – набор носовых платочков…»
– Спасибо.
Сколько они провели в молчании? В тупом, колющем ее, как шипы.
– Я пойду, ладно? Вы не обижайтесь.
Ей почему-то было стыдно за ту печаль, которая затаилась в его глазах. Она совсем этого не хотела…
– Помни, что ты всегда можешь сюда прийти. В любое время.
– Я буду, – Лин уже шагала к двери, которой хлопнула в прошлый раз. – Помнить.
«Спасибо», – добавила уже в коридоре.
«Ну и как? – спрашивала себя, шагая к лифтам. – Было просто или сложно?»
Препарированной душе было плевать на вопросы с психологическим подтекстом – душе хотелось плакать – надрывно и долго.
И не трогайте меня никто.
Вместе с закрывшимися дверями лифта, Белинда прикрыла веки.
Сиблинг не знал, придет ли она еще – он знал другое: он только что соврал. В нем все смешалось воедино – сожаление и радость. Сожаление, от того, что Белинде пришлось отказать – она ему нравилась, но он ее не любил. Уважал – да, относился с заботой, учил.
Пальцы нащупали в кармане записку, некоторое время назад подброшенную ему в машину неизвестным отправителем: «Твоя вторая половина существует. Яна Касинская. Мир: Земля. Город: Екатеринбург. Проверь».
В его жизнь вернулась надежда. И дурная, почти сумасшедшая, не имеющая ничего общего с логикой радость.
Джону как никогда сильно хотелось курить.
За окном впервые за долгую дождливую осень хлопьями валил снег.
(Massive Attack – Silent Spring (feat. Liz Fraser))
После признания ей стало легко и сложно: не терзали более невысказанные вслух чувства, но неожиданно рассыпались и раскатились ладно работающие ранее в голове шестеренки. И уже не первый день Белинда мысленно поднимала то одну из них, то другую, силилась приладить друг к дружке, но механизм, как будто, испортился бесповоротно. Пропал интерес к медитациям, а заодно и размышлениям о жизни; исчезло желание смотреть на мандалу Шицу. Даже свиток – ее ненаглядную грамоту, награду – не хотелось больше брать в руки.
Беда.
Предстоящую пятницу Лин ждала не с радостью или беспокойством, как ранее, а с тоской. Не потому что вновь увидит Джона (или не увидит – ей вдруг стало все равно), а потому что разошлись во мнениях голова и сердце. Ум твердил, что тренировки продолжать стоит, иначе как стать лучшей женщиной-бойцом на Уровнях и заслужить всеобщую любовь и уважение? «А что ты скажешь Шицу? Что бросила? Значит, все зря?»
А она собирается увидеть Шицу?
«А что ты скажешь Рим? Ой, прости, я передумала практиковаться. Я – ленивая жопа. Надоело».
Но Лин знала, что она не «ленивая жопа», – дело было в другом. Сердце после слов, прозвучавших перед Мастером Мастеров, окаменело и оглохло. Ему стало наплевать на тренировки, на знания и занятия, ему стало наплевать на себя. И по утрам Белинда бегала и отжималась исключительно по старой привычке, пугаясь того, что вскоре забросит и это.
Неужели она скатилась в хандру? Начала себя жалеть?
А выбираться почему-то не хотелось, и от того на душе становилось все муторнее. Что-то в ней сломалось.
Роштайн все чаще сомневался, верно ли сделал, пригласив в дом телохранителя, ведь звонков больше нет. Угроз тоже. Может, домой?
Лин решительно крутила головой – нет, домой не поедет. Из-за оплаченных денег? Нет, не из-за них. А потому что беспокойства добавил увиденный пару дней назад сон, в котором стояли в чужой темной комнате Мира и Мор (кажется, там кто-то спал на диване – другой мир, ночь). И Мира вдруг учуяла ее, Белинды, присутствие, и произнесла: «Знаешь, я ведь так и не сказала ей о том, что ее миссия – спасти человека…»