Лин совершенно четко уловила – те слова были о ней и для нее. И с той поры напряглась до предела: «спасти человека» означало спасти Роштайна. И, значит, уходить ни в коем случае нельзя, ни сейчас, ни позже. Пока не минует опасность, которая еще не случилась.
Иан качал головой:
– Все пустое. Это отнимает у Вас столько времени, что не хватает ни на что другое.
– Хватает.
Она и так ничем не занималась: не медитировала, не тренировалась толком, сбила себе весь режим. А в чужом доме, хоть она принципиально больше не ловила энергетические точки (надоело ошибаться и пугать идиотскими позами служаку-Ивара), она хотя бы прибиралась. И пыль не так сильно скапливалась в собственных мозгах, не позволяла остаткам мудрости превратиться в труху и зарасти паутиной.
– Мне нормально. Правда.
А в голове фраза «Ее миссия – спасти человека».
Роштайн сдался после пятой попытки «уволить» Лин с работы.
Ей полегчало, когда он отстал, но с каждым днем становилось все страшнее: а что, если она в таком состоянии проспит приближение беды? Что, если зазевается, отвлечется, не заметит? И вернулось вдруг дерьмовое и забывшееся давным-давно самобичевание.
Что сделало с ней это признание Джону? Зачем? Лучше бы… как раньше.
Однако как раньше уже не получалось. И винить некого.
Только как же быть с предчувствием беды? Что делать?
Будь рядом с ней Шицу, она незамедлительно призналась бы ему: «Мастер, я потеряла покой и в голове, и в сердце. Я чувствую беду, но не знаю, откуда она придет, я боюсь…»
И тот ответил бы ей умно и точно. И унялась бы тревога, отступил бы страх, улеглось волнение.
Но старика рядом не было.
Прав был Тоно, когда решил еще чуть-чуть пожить в монастыре.
Она ушла слишком быстро, поторопилась. Хотя, реальная жизнь – она ведь здесь, а в храме будто зеркало, отражение реальной жизни. Застывшее и нестрашное – там есть время его рассмотреть и подумать.
На худой конец ей бы выплакаться Рим – получить пару оплеух, услышать презрительное «ну ты и дурында, малявка!», и, глядишь, полегчало бы…
Вот только Рим не рядом.
И в Тин-До не позвонить.
Лин день за днем жила в собственном зазеркалье, где комната ужасов становилась все темнее, а демоны подкрадывались все ближе.
Коллапс пришелся на утро субботы.
Все потому, что она впервые в жизни сознательно пропустила тренировку с Джоном (бесценную тренировку – бесценные знания!), а после корила себя так, что почти до рассвета не могла уснуть. Проснулась, ясное дело, вялая, помятая и с черными кругами усталости под глазами.
Роштайн заметил.
И тут же нашелся:
– Эй, моя хорошая, так не пойдет! А знаете ли Вы, что сегодня я весь день проведу вне дома? И Вам советую.
– Конечно, я буду с Вами, – Белинда выпрямилась солдатиком.
Черт, ей придется слоняться по городу в таком состоянии…
– Нет-нет, я не о том. Я буду у друга. Киллан, мой знакомый профессор, празднует день рождения, и я буду там, у него в поместье.
– И я…
– Нет необходимости, – махнул рукой Иан, – со мной будет Ивар, который отвезет и привезет меня, к тому же я буду окружен гостями, которых будет около десятка. Так что, я в безопасности. А вот Вам я очень советую взять выходной – отправиться домой, выспаться и вообще… почистить перышки.
Лин едва ли подозревала о том, что означала последняя фраза, но совершенно точно уловила другое – точнее, уловила она это еще вчера, но не сумела ничего с этим поделать. Пушка снова выстрелила в потроха – Белинда печалилась. А наружу печаль вывести не умела – ей бы поплакать, только отвыкла. А вот, если выходной, если бутылка вина, грустная музыка и… сигаретка…
Предательская мысль о сигарете посетила ее впервые и тут же стала (сделалась) настолько заманчивой, что глаза Лин остекленели, как у осла при виде морковки. Если она сегодня выходная, то можно что угодно – покурить, выпить…
– Ну, что, берете?
«Нельзя! – голосила интуиция. – Нельзя!!! Ты на службе…»
«Но мне нужно вывести печаль.
Выведешь позже.
Я с ней внутри недееспособная.
Дееспособная. Такая ты лучше, чем никакой тебя…
Он будет в гостях. Ничего не случится. Автомобиль у него брониро…
Наверное, она поступила малодушно – кивнула до того, как закончила звучать в голове последняя мысль.
– Да. Я беру выходной.
Ей казалось, что все повторяется: бегущий непонятно куда коротко стриженный подросток – за плечами рюкзачок, на голове капюшон, а на ногах промокшие от холодной грязи кроссовки. Черт бы подрал рано выпавший и постоянно тающий снег.
На улице шум, гам от машин, протяжные и злые клаксоны, ор невовремя ступивших на проезжую часть пешеходов; и хмурое небо над всеми.
«Надо было остаться с Роштайном…» – попыталась было постучаться в голову логика, но Лин ловко засунула ее в задницу: «Не сегодня, милочка, сегодня хочу без тебя…»
Самый близкий супермаркет находился на углу Ортон и Тамат-драйв.
В него Белинда и завернула.
С выбором спиртного проблем не возникло – она еще со времен жизни с Килли любила красное терпкое вино марки «Вилата», его и взяла.
На подошедшую к продуктовой транспортерной ленте покупательницу кассирша взглянула неприязненно, и этот взгляд почему-то чиркнул по Лин лезвием перочинного ножа. Раньше бы прошел насквозь, не задев, теперь ранил. И захотелось тут же доказать всему миру, что «она не такая, что она – отличный человек и пьет раз в столетие…», но Белинда себя обрубила.
Хватит!
Да, нутро действительно запылилось, надо чистить. И не медитацией.
– Мне еще пачку сигарет «Трон».
– Это все? – спросили язвительно, подразумевая «может, еще какую дрянь добавить в этот набор – жвачку, гондоны, средство от похмелья?»
– Все, – огрызнулась Лин и оплатила покупки картой.
В такси она слушала радио и думала о том, что ей бы край как не помешала музыка – хорошая, заунывная, настраивающая на плакательный лад. Раньше у нее был плеер, наушники и любимый трек-лист, но то раньше. А теперь чужой дом и ничего в нем.
Накатывало злое и циничное настроение – стреляла и стреляла «эмоциональная» пушка. Куда попадала? Кажется, все время в мозги.
Вот если бы подруга, как когда-то Кони, то Лин бы не понадобилось ни вино, ни сигарета, ни музыка – хватило бы вопроса «ну, как дела?» И полились бы водопадом сопли и слезы. Но не теперь.
Кони далеко, но дело даже не в этом – Кони в пролете.
А смогла бы она признаться Рим? – усмехнулась Белинда мысленно. Смогла бы выплакаться, несмотря на слова «размазня, сопливая дура, никчемная тупорылая малявка?»
И сжала челюсти – смогла бы. Потому что с Рим они вместе прошли огонь и воду: сраного жесткого Бурама, а так же стылое, как кишки покойника в камере морга, ледяное озеро. Каждое утро. Вместе.
Да, Рим она рассказала бы все с самого начала и до самого конца: про Джона, про чувства, про свое недавнее идиотское признание. И вместе они разделили бы и вино, и сигареты, и одно на двоих горе.
А так придется искать музыку.
Дома ни радио, ни ноутбука.
Но нашелся вдруг в углу пыльный музыкальный центр, который она никогда раньше не замечала и не включала, а так же подборка дисков: Лана Крер, «Кеккелин», «Трое на двоих», Омелия и… такая знакомая и родная Фаби Ториан.
Все, сопли ей обеспечены!
Осталось найти зажигалку, пепельницу и штопор.
(Lara Fabian – I am Who I am)
Сигаретный дым творил с головой странное: одевал ум в пуховик, набитый глупостью, превращал видение с объемного в тоннельное, – но ясность ума Белинде сегодня и не требовалась. Ей требовалось одно – чувствовать.
И чтобы делать это, выпив сразу полстакана вина, она вышла на крыльцо, уселась на перила.
Еще не стемнело; с неба повалил снег – такой легкий и густой, как будто с обратной стороны – той, где всегда светило солнце, – кто-то озорной и несдержанный вовсю колотил палкой по облачным подушкам.
Но ей виделся не задний двор, усыпанный тающими кляксами снега – ей виделся Тин-До.
И вернулась к истоку мысль: почему она не сказала Джону о чувствах сразу?
Тогда не умела. И все равно не хватило бы смелости.
Опять же: сумела бы, и что? Разложила бы на части собственный мотиватор, а собрать его назад не сумела, как не сумела теперь. Кем тогда она стала бы? Еще более несчастной девахой, чем та, которая пришла в монастырь? Стала бы она тренироваться и испытывать собственную волю на прочность? Нет. Стала бы мириться с положением вещей и жить в одной келье с ненавистной ей тогда Рим? Нет. Стала бы внимать Шицу?
Нет.
И, значит, она все сделала верно. Что не тогда – что сейчас.
Ей помнилось и другое: то, как Джон почти по минуте стоял у дверей Храма, проводив ее обратно. И только теперь стало ясно, для чего – он напитывался ей. Чувствовал ее чувства. Она его обожала, и он об этом знал – каким-то образом купался в ее эмоциях. Теплых, волнующих, ласковых…
Конечно, кто еще ему их дарил, если с женщинами нельзя?
Вот только, если он знал об обожании, знал ли о ее любви? Ведь знал? Не мог не догадываться…. И молчал.
На этом моменте сигарета вдруг показалась ей спасительной и, несмотря на горечь, вкусной, потому что хлестануло по нервам чувство вины, а никотин, как всегда, сгладил удар.
«Мог бы и сам… Жестоко ведь…» – злилась Белинда.
Но нет, мужики – они и есть мужики. Если их любят, ни в жизнь сами от этого не отопрутся! Зачем говорить: «Эй, у нас все равно не получится?» Пусть любит, дура, – потом сама придет и все узнает…
Как противно. Как унизительно, как гадко.
Почему об нее всегда трут ноги? Неужели за все свои добрые дела, которых, может быть, было не так уж много (но ведь были!), она не заслужила нормального мужчину? Простого женского счастья? Любви?
Кажется, настало время песни. И таких нужных, давно просящихся наружу слез.