И Лин больше не хотела разъединяться. Пусть у нее будут эти три дня.
А потом они выиграют самую главную битву своей жизни.
В обед она наварила суп – да какой! Выгребла из ямы старую картошку, обжарила на крышке котелка в сале из банки жухлый лучок, всыпала в него по щепотке порошка из понравившихся ей по запаху пакетиков, бросила полкружки риса… Олаф ходил кругами, гладил голое пузо и стонал – сияли на его каске начищенные рога.
– Женщина, что ж ты делаешь? Ты сюда сейчас всех наемников запахом привлечешь…
– Ага, и всех тварей заодно, – бубнил Фрэнки, прихлебывая алкоголь.
– Эй, ты зачем все время пьешь? – впервые беззлобно спросила его Белинда.
– Зачем? А зачем пьют вино? Из-за вины, понятное дело. Топят…
– Да, несчастная любовь у него. Пришел сюда «топиться», – хмыкнул усач, – да все никак утонуть не может.
– Ты, смотри, в супе не утони.
– А мне супа-то тут – на глоток!
– Тебе точно… Не прокормишь.
– А тебя не «пропоишь».
Белинда их не слушала. Она была счастлива – жила в настоящем моменте. Помешивала суп, смотрела, как поднимаются со дна пузырьки, как сидит на кончике старенького ножа блик от солнца.
Где-то здесь был тот, к кому она шла всю жизнь, – Уоррен Бойд. Она вдруг как никогда ясно ощутила это теперь.
Все шаги, все километры… они все были к нему.
И она, наконец, пришла.
К вечеру она отправилась к вагону, села на крылечко, долго смотрела на свою ладонь.
– Спасибо, Мира.
Качалась рядом со ступенями трава с высокими стрелками-кисточками в небо – щекотала брюхо ветру.
«Спасибо, что привела меня к нему».
Угасал закат; если зазвонит колокол, она услышит. А пока есть момент – такой, который ей бы растянуть в вечность.
– И тебе, Мор, спасибо…
«Что учил про гордыню». Кажется, она впервые поняла, как это здорово, если засунуть ее себе в задницу. Как легко и здорово на душе становится.
– Спасибо вам обоим.
– У меня белый пиджак! – хохотал и носился по поляне, как пацан, Мор. Иногда останавливался и оглядывал себя вновь. – Ты видела, у меня белый пиджак! А мне ведь идет!
Мира смеялась рядом с ним, развевались мягкие волосы – у Богини Любви на платье вдруг обнаружились черные бархатные полоски и черная шнуровка. И в унисон им черные туфельки.
– Мадам, вы великолепны!
– Нравится? Как необычно!
– Замечательно просто…
Чуть поодаль на крыльце сидела девчонка, которая больше не пыталась переделать мир, а принимала его таким, каким он был, – целым.
– А можно пригласить Вас на танец?
Мор коснулся рук своей спутницы, осторожно притянул ее к себе. Заглянул в глаза, прошептал:
– Любовь, как это здорово… Когда ты способен любить… я немножко белый внутри…
– А у меня внутри чуть-чуть страха, – отвечали ему, – и это так здорово.
– Здорово?
– Да, немножко стыдно и волнительно. И так по-настоящему, как будто я человек. Послушай, да они ведь должны быть счастливы… Когда есть тьма, свет сияет ярче. Я не знала.
Мор впервые не хотел говорить.
Он танцевал, он двигался, он любил. И будто впервые жил. Вдруг понял, что трава зеленая, и это прекрасно, небо синее – и оно идеально. Вдруг впервые простил людей за грехи, хотя и не знал, что обижен на них.
– Мира…
– Мор.
– Давай отныне будем так делать, а?
– Как?
– Не по отдельности, как раньше, а вместе? Чтобы они, как эта Белинда, приходили к гармонии. Давай, а?
Он смотрел на нее с трепетом, как мальчишка.
– Давай.
И он прижался к той, с кем танцевал, лбом. И душой.
(Lara Fabian – Intoxicated)
Бойд пришел к вагону, когда стемнело. Не стал рычать «куда пропала?», хотя было видно, что искал, – просто опустился рядом на ступени, достал из кармана самокрутку.
– Ты куришь?
– Курю иногда. Если хочется.
Ей протянули сигарету, но Лин качнула головой – не сейчас.
Уоррен закурил. Луна осветила их фигуры, фанерные стены хлипкого штаба, поросшую колею. Короткая трава казалась иссиня-пепельной.
Они синхронно удивлялись одному и тому же – как получилось, что встретились здесь, в Лесу? И в городе друг друга навряд ли отыскали бы за жизнь, но в Чернолесье? Оба непостижимым образом подошли к последней черте, чтобы вдруг обрести казалось бы ненужную надежду. И оба боялись предполагать, что будет дальше. И каким будет их «дальше».
– Знаешь, что мы сделаем первым делом, когда выйдем?
Белинду особенно порадовали два слова: «выйдем» и «мы».
– Что?
– Надерем жопу твоему мудаку Килли.
Она хмыкнула.
– А стоит ли?
– Конечно.
– Думаешь, сама не могу?
– Не в том дело.
– А в чем?
Ее спутник замялся. Долго смолил молча, глядя вперед. Затем пояснил:
– В том, что ты женщина. И, значит, нуждаешься в защите.
Ей вновь сделалось тепло, хоть ночь остывала все ощутимее.
– А как быть с тем, что я женщина, которую учил бою Джон Сиблинг?
– Все равно женщина. Баба.
– Клуша, курица, – Лин рассмеялась.
Бойда не переделать, но она и не хотела.
Лишь расслышала в его молчании главное – «моя курица». Какое-то время вдыхала дым от его сигареты – крепкий, дерущий горло даже ей.
– Знаешь, я пришла к выводу, что действия, совершенные по злости или из чувства мести, ни к чему хорошему не ведут. Если ты когда-то злился, значит, боялся. А боялся потому, что тебя самого у себя в тот момент не было. Это неосознанность. Проще говоря: действие по шаблону, когда ты еще не проснулся…
Уоррен долго слушал про «пробуждение», «сон наяву», про способы проверки наличия присутствия у внутреннего «я», а после бросил бычок в траву.
– Я понял: это твоя монастырская херня. Но жопу Килли я все-таки надеру.
Поднялся и протянул ей руку – пора в лагерь, мол.
У старой сосны он свернул отлить, и вот тогда они ей встретились – два незнакомых человека. Вынырнули тихо, будто из ниоткуда – оба вооруженные до зубов. Чернявый и бородатый с золотыми зубами сразу слащаво зацыкал:
– Глазам своим не верю – крошка-крошка-крошка. Не бойся, дядя не обидит, кис-кис…
Белинда моментально достала ножи, интуитивно ощутила – смертники.
– Иди сюда, моя хорошая…
Она приготовилась отсечь им головы.
Но тут, словно ледокол-таран, ввинтился в их напряженное пространство Бойд. Взял Лин за локоть, повел в лагерь. Мужикам бросил:
– Не отставать.
– Чего хотели?
– Нам бы банки четыре мяса, две упаковки перловки и табачку, если есть. Закончился.
Лин сидела на бревне рядом с Олафом – рассудила, что так надежнее. Наемники то и дело озирались на нее, как на зверушку из зоопарка, – зыркали дико и похотливо, – таких бы не остановил вид ее ножей, перли бы напролом.
Второй понравился ей еще меньше первого – с узким лицом и выпуклым сверху черепом. А взгляд пристальный, но пустой – про таких говорят: «дома никого нет».
Даже Фрэнк временно прекратил пить и как будто сделался трезвым.
Уоррен быстро отыскал гостям необходимое, вручил холщевую сумку «яйцеголовому».
– Все, шуруйте.
– Это, босс, слышь, какое дело, – златозубый покосился на Белинду, – может, девку нам дашь? Пусть поживет с нами чуток, ну, хоть пару деньков. А то и недельку.
– Нет.
– Жалко, что ли?
– Девка – моя.
Рыкнул Бойд так, что все вопросы у смертников отвалились. Они даже в глаза ему смотреть перестали, отвернулись в стороны, как от тигра, который пометил сразу весь лес.
– За табачок…э-э-э… спасибо.
– Растягивайте. Следующий приход только через неделю.
– Ага…
Неприятные и пугающие типы удалились в чащу.
Почти сразу же пихнул в бок Олаф, да так пихнул, что Белинда чуть с бревна не свалилась.
– Хороший выбор, – усмехнулся в усы. – Одобряю.
И достал давно не чищенную секиру.
Почти полночь, а никому не спалось.
Официально дежурил Фрэнки, от костра никто не отходил. Олаф то и дело кидал взгляды на сидящую у палатки парочку, которая разглядывала карту Леса и о чем-то спорила. Бородач прислушался:
– … в дождь они становятся слабее раза в два. Не любят влагу.
– И как часто дождь?
– Месяц на месяц не приходится. Бывает, через день зарядит, а иногда по месяцу нет.
– Значит, полагаться на дождь мы не можем.
– Но очень бы нам помог.
– Сколько его ждать, Бойд?
И тишина в ответ.
– Чего-то затевают, – хмыкнул Олаф. И подумал о том, что затевают как будто что-то серьезное, – чуялка у него работала.
– Да, девки, они и есть девки, – с горечью сплюнул на землю Фрэнк, которому любой женский силуэт напоминал лишь о сердечной болию. – Думаешь, чего хорошего ему предлагает? Сейчас составят они план, ага, а потом – р-р-раз! – и след ее простыл. Все ветреные.
– Эта не ветреная, – улыбался усач в каске. – Эта надежная.
– Ты жил с ней как будто.
– Не жил, но вижу. Никому не далась, ему далась – выбрала. Значит, не уйдет.
Забулдыга достал флягу и выругался протяжным и обреченным звуком «э-э-э-э!». Один только Чен поглядывал на Белинду с интересом, но чуть обиженно.
– Интересно, есть у нее подруга?
– А ты спроси.
– Да, зачем я буду спрашивать. Все равно…
«В Лесу», – прозвучало безнадежно.
– А ты все равно спроси, – улыбнулся Олаф. – Никогда не знаешь.
– Бабы! – скривился Фрэнк, демонстративно повернулся ко всем спиной и запрокинул назад голову – приложился к спирту.
Утром.
– Чен, держись, я сейчас!
Мужики волокли его к костру – бледного, содрогающегося в конвульсиях, со слюной у рта, а злополучный шип все еще торчал из шеи.
Слова Бойда «опасайтесь шипов!», которые он трижды орал во время битвы она всерьез восприняла только теперь, когда увидела, во что всего за одну минуту превратился их товарищ.