И — сердце пропустило удар — храм на ней.
Бежать с больными коленями и ноющей при каждом шаге грудной клеткой? Нет, ни за что.
Но она бежала.
Неслась вниз, рискуя переломать шею, скользила по влажной траве, едва успевала перепрыгивать через поваленные стволы, пеньки и шишки, вся вымокла, потому что рванула прямо через кусты, через бурелом с такой скоростью, которую не ожидала увидеть от себя самой.
Хорошие бутерброды. Зарядили силами.
Мелькали ребристые подошвы кроссовок, мелькали в голове дурацкие мысли — теперь веселые и вольные, почти что сумасшедшие.
Зато не придется ночевать на горе, не придется искать путь вниз, не придется… искать обрыв. Она дурочка, дурочка, что даже задумалась о таком! А ведь Мира не обманула. Мира, молодец, умница, зацеловать бы тебя сейчас… Мира, Мира, Мирочка…
Белинда чувствовала себя пьяной безо всякого алкоголя.
Не придется спать в лесу… Она не идиотка, она видела не галлюцинации — храм есть! ЕСТЬ ХРАМ!
И он действительно был.
Здесь, на этой стороне, где гора вдруг милостиво делалась покатой, высилось защищенное высокой каменной стеной строение во много этажей. На вид старое, как будто стоящее здесь еще со времен образования местного ландшафта, с множеством мелких оконных пройм, с покатыми треугольниками крыш, с несколькими острыми шпилями, венчающими три возвышающиеся к небу башни. Колокола? Ей действительно виделись в арочных просветах колокола?
Слишком далеко — не разглядишь.
А еще горели по периметру костры. Стелился над ровными прямоугольниками не то садов, не то газонов дым, тускло светились окна — монастырь был обитаем.
Лин не пережила бы, если бы, добравшись сюда, обнаружила пустующие развалины. Но теперь, спеша к стенам внушительной даже с далекого расстояния громады (совершенно, к слову сказать, неуютной на вид), она будто бы бежала к теплой и уютной избушке, способной сокрыть ее от сырой и дождливой ночи.
Лишь бы пустили, лишь бы открыли ворота. Пустили хотя бы на ночь.
Ничего, храм нашелся, а остальное… потом, все потом.
Ей бы смотреть под ноги, волноваться о том, не подкосятся ли перетружденные длинным восхождением колени, но Лин намертво приклеилась взглядом к храму Тин-До: ярусам-ступеням природного происхождения, на которых он лежал, отвесным — глазу не за что зацепиться — стенам, многочисленным, соединяющим сложные переходы лестницам — каждая минимум ступеней по сто-двести…
Сколько калорий сожжется, если бегать по таким каждый день?
Не о том мысли, не о том.
Но ведь кто-то по ним бегал?
Интересное место для строительства собственного жилища выбрали местные монахи — защищенное от глаз и от ветров, защищенное как будто даже от времени — тихое, монолитное, величавое. За дальней стеной монастыря виднелся обрыв, а с башен, должно быть, открывался удивительный вид — слишком нелюдимый для городского жителя, но идеальный для монаха.
Что ждет ее там, у ворот? Что?
И, боже мой, она все-таки послушалась призрачную женщину на мосту. Она пришла сюда.
В Тин-До.
Вблизи стена оказалась высокой — в два человеческих роста, — сложенной из грубо отесанных, скользких от дождей и туманов булыжников — не взобраться, не перелезть. Наскоро отдышавшись, Белинда даже попыталась взять ее штурмом, но стоило кроссовкам дважды соскользнуть с неглубоких уступов, как попытки были брошены — к воротам!
Эти самые ворота (центральные или нет?) она приметила еще издали, с вершины — над ними полукругом высилась арка, — вот только пока доберется, снаружи окончательно стемнеет, а ведь ей еще звонить «в колокольчик»… или что у них там приделано?
Продираясь сквозь заросли вдоль стены — тропки, как назло, не нашлось, — Лин изо всех сил надеялась, что «что-нибудь приделано», а то ведь так и сядет у входа, как попрошайка или нерадивый мастер-ученик, которому для того, чтобы открылся заветный проход, придется просидеть с мольбой на устах три дня и три ночи подряд. Этот задрипанный сюжет помнился ей из какого-то фильма, в котором глупого юнца намеренно держали перед закрытыми дверьми, проверяя волю и желание сделаться однажды мастером-воином, на холоде почти неделю.
Неделю! Ироды.
Нет, ей не надо мастером, ей не надо воином — лишь бы не ночевать на холодной земле, лишь бы в тепле.
И вот — аллилуйя! — спустя «миллион» шагов, изодранную кофту и расцарапанные об ветки лицо, спустя дважды вывихнутую лодыжку — оба раза правую — Лин, наконец, добралась до места. И остановилась перед толстыми деревянными, закрытыми наглухо воротами.
Воротами, рядом с которыми висел старый начищенный… бубен.
Бубен, диск, барабан, гонг? Как бы ни называлась эта странная, чуть выпуклая, расписанная непонятными символами штукенция, Белинда долго в нее колотила. Сначала кулаком, потом, решившись на грубость, чтобы громче, камнем. И при каждом соприкосновении булыжника о металлическую поверхность, раздавался дребезжащий противный звук — совершенно не мелодичный и довольно, как ей казалось, тихий.
Разве такой можно услышать издалека?
Удар, два, три… десять, двадцать, тридцать… — она была готова колотить столько, сколько придется. И не только колотить: висел бы рядом рог, дула бы в рог, нашелся бы рядом барабан — стучала бы по нему руками и ногами, — прочла бы инструкцию: «станцуйте танец» — не раздумывая, принялась бы плясать. Хоть голая, хоть с факелами, хоть с матерными подвываниями или обмотавшись папоротниками. Лишь бы открыли.
— Эй, есть там кто-нибудь? Кто-нибудь живой?
Интересно, больше ли шансов у местных услышать голос, нежели звук бубна?
— Э-э-э-э! Откройте!
А поверхность гонга, между прочим, от ее буйных попыток привлечь к себе внимание, уже оцарапалась. Нехорошо.
«Ай, ладно, — кольнувшую совесть пришлось унять, — починят. Заплачу за испорченное имущество».
— Эй! Эй! Эй! Кто-нибудь, откройте! Слышите меня? Есть кто-нибудь живой?
Стук-стук-стук!
— Я тут замерзаю!
Стук-стук!
— Холодно же на улице!
Стук-стук-стук!
— Ну, откройте! Го-о-ости! Гости к вам!
В шею бы сама таких гостей гнала.
Но ведь монахи терпеливые? Они на все смотрят иначе — с любовью, с пониманием, со смирением.
Или как?
В тот момент, когда рука Лин отклонилась назад, чтобы ударить по старинному гонгу и оставить на нем очередную царапину, с обратной стороны дверей раздался металлический скрип. Послышались чьи-то шаги, лязг отворяемого засова, шорох приминаемой тяжелым порогом травы.
Наконец-то! Наконец-то ее услышали!
Массивная дверь отъехала назад, но не намного — недостаточно, чтобы протиснуться внутрь, — а на Белинду взглянули узкие, черные глаза.
Совершенно не смиренные и не терпеливые.
— Впустите. Хотя бы переночевать. Я очень долго добиралась сюда — думала, вашего монастыря не существует, — проголодала, одрогла… То есть продрогла, оголодала…
Все это она причитала в тот момент, пока странного вида человек — мужчина, одетый в плотный коричневый халат, накинутый поверх однотонных кофты и штанов, — вышел наружу и теперь сурово и внимательно оглядывал поврежденный бубен.
— Простите, я не хотела его портить, боялась, что не услышите.
Монах — если то вообще был монах (на которого открывший двери мужчина, по мнению Лин, совершенно не подходил) — не издавал ни звука. Разрезанные по бокам полы длинного плотного халата оттопыривали длинные узкие ножны, по бокам головы у ушей болтались два тонких, перехваченных нитями, хвостика. Хвост подлиннее — нет, очень длинный хвост — до самых ягодиц — болтался сзади, перехваченный уже не ниткой, но витой заколкой. На ногах ни обуви, ни даже носок — босой, — и в руках ничего. Лицо жесткое, скуластое, неприветливое.
— Эй, пожалуйста, — ей вдруг показалось, что ее не пустят. Черт, зря она попортила бубен, — выслушайте меня…
— Портить. Тхар, — отрезал незнакомец и — о, ужас — направился обратно к двери, не взглянув на гостью. — Духи. Карать.
Духи?
Белинда посеменила за монахом, надеясь протиснуться следом за ним в дверь, а уже там внутри объяснить, что к чему и извиниться.
Но ее не пустили.
Человек с собранными в три хвоста волосами и черными широкими бровями на плоском лице, протиснулся в ворота, развернулся и преградил Лин дорогу.
— Не ходить.
Говорил он странно, обрывисто и крайне непонятно, как если бы переводил собственные слова с чужого непривычного слуху языка.
— Пустите. Пожалуйста! Я ведь здесь не просто так.
— Тхар. Духи. Карать.
Да, дался ему этот Тхар!
— Я заплачу!
— Заплачишь.
И дверь перед ее лицом захлопнулась.
Тхар. Значит, их священный — так его растак — бубен назывался Тхаром. Чудесно. И из-за него она теперь стоит в сгущающихся сумерках — еще несколько минут, и тьма опустится, хоть глаз выколи, — трясется от холода в мокрой одежде, стучит зубами от усталости и голода и слушает, как с другой стороны ворот удаляются шаги.
Чудесно.
Чудесно, просто замечательно!
Стоило взбираться на этот гребаный холм целый день, чтобы к вечеру все-таки заночевать перед закрытыми воротами.
Может, снова в бубен? В Тхар?
Ей вдруг представилось, как после очередного удара по изрядно оцарапанному уже Тхару она получит в свой «тхар», то бишь в тыкву. И этим добавит себе еще пару фингалов под глазами.
Уж этот не промахнется, как Джордан.
Сосны поодаль стены застыли неприветливыми часовыми; по вытоптанному перед воротами пятаку и булыжникам зашуршало — с неба хлынул дождь.
Этого еще не хватало.
А шаги продолжали удаляться.
Нет, нет, только не это…
Лин в отчаянии навалилась на массивные деревянные ворота и подолбила по ним кулаками.
— Пустите, пустите! Что вы — не люди? Хоть на одну ночь!
Скребли шершавую поверхность короткие ногти, упирался в доски лоб — двери пахли сырой древесиной.