Нет, ей не хотелось, как тот юнец-подмастерье, валяться здесь под дверьми трое суток напролет и молить «пустите» — совершенно не хотелось. Но и в Тхар нельзя — духи там, да и этот плосколицый уже недобро смотрит. Что же сказать? Что прокричать, пока не ушел совсем? Ведь не вернется второй раз — изверг, — намеренно не вернется.
Лин резко оттолкнулась от запертых дверей и всхлипнула.
— Сволочи вы! Я же столько шла! Тяжело, далеко — холм-то ваш — гребаный холм — высокий!
Как теперь с него спускаться? Не на земле же ночевать, ей-богу?
— Думаете, сама я сюда поперлась? Делать мне больше нечего?
Теперь Белинда каркала раненой вороной — отчаянно, зло, сквозь слезы. Этим неприветливым монахам хотелось не то отомстить напоследок, не то выплакаться.
— Это все Мира — Мира с гребаного моста. Дура какая-то. Иди, говорит, в Тин-до — туда твоя дорога. И чего я пришла? Зачем? Какого черта я так долго сюда перлась — чтобы передо мной закрыли двери?!
Лин вновь с отчаянием долбанула створки — уже не для того, чтобы они распахнулись, а чтобы сбить с души злость.
Но они вдруг распахнулись — эти самые створки. И на нее вновь взглянули прищуренные черные глаза — все такие же недобрые, как и раньше, но на этот раз с едва заметной искрой недоверия и удивления на их дне.
— Мира? — отрывисто спросил босоногий монах в халате и еще сильнее нахмурился.
Лин опешила.
Она не слышала, как он вернулся к воротам, да и не думала, что он вообще ее слушал.
— Мира, — выплюнула ему в лицо обиженно. — Сама я, что ли, сюда бы поперлась? Вот не поперлась бы!
— Иди.
В какой-то момент ей показалось, что ее посылают подальше — к соседнему холму. Или еще похуже — на грязный орган такого же, как этот, монаха в халате — мол, иди отсюда подобру-поздорову.
Но дверь распахнулась шире. Мужик в халате отступил.
— Иди идти.
Лицо Белинды вытянулось от удивления — это что, в переводе на нормальный «Давай пошли»?
— Время. Ночь, духи, — раздраженно поторопил широколицый. — Ходи внутрь.
Ее не пришлось приглашать дважды — на это раз замок лязгнул за ее спиной.
Пока они шагали по траве, которую Белинда продавливала подошвами кроссовок, а мужик впереди пятками, она задавалась преимущественно двумя вопросами: как ее провожатый услышал бубен издалека и как еще не околел, расхаживая по сырой земле босыми ногами? Она бы околела. Точнее, она уже околела — дождь в последнее время не просто сделался нежеланной погодой — он стал ей глубоко ненавистен.
А монаху хоть бы хны — идет впереди, в ус не дует и даже не дрожит, в то время как Лин отчетливо за его спиной лязгает зубами.
Храм высился прямо по курсу темной громадой.
Не иначе, как монах просто шатался где-то поблизости к воротам. Иначе бы не услышал. Вот не услышал бы…
А вокруг ни тропок, ни дорожек — некошеный луг; куда идут, когда из-за ночного ливня вокруг не видно не зги? Кажется, к сплошной стене. По запаху он, что ли, ориентируются? А запах, к слову сказать, стоял специфический — поодаль, слева и справа, накрытые крышками, чадили здоровенные, наполненные некой субстанцией горшки.
— Что это? — не удержалась и спросила Белинда, ткнув рукой в ближайшую «урну». На ответ она, однако, не надеялась, почему и удивилась, услышав отрывистое:
— Духи. Гнать.
Ах да — духи.
Куда гнать? Кого гнать? И зачем? Сбрендившие они тут все. Впрочем, монахи всегда немного «того», а местные, видать, и подавно.
— Зачем гнать-то? Может, хорошие?
В ответ тишина.
— А что в горшках?
— Тултан.
Последнее слово она не поняла вовсе, а пояснений не последовало — ну и черт с ним.
Еще пара минут безмолвной ходьбы; стена будто бы сделалась ближе. Вероятно, она не сплошная, и где-то есть вход — мужику в халате виднее. Интересно, куда именно он ее поведет, когда они войдут внутрь? На совет старейшин, чтобы решить, что делать с гостьей? Вряд ли — поздно.
«Лучше бы привел на кухню…» — жрать хотелось неимоверно.
Осень здесь клубилась паром изо рта, цапалась холодным туманом и кололась ледяным дождем — того и гляди пойдет снег.
— А вы не мерзнете? Так?
Босой.
Праздный вопрос. И не праздный. Как можно по стылой земле без тапок?
— Земля. Греть.
Угу. Греть. Кого греть, а кого и морозить. Тут помрешь, и могилу не выроешь — будешь лопаткой стучать по крытому инеем насту.
Дымные чаши остались позади, мягкая почва под ногами превратился в плотную утоптанную землю; храм теперь высился над головой до самого неба; путники уперлись в дверь.
Ну, вот и пришли. Создатель ей в помощь — чего дальше ждать? На что надеяться?
К этому моменту своей жизни Белинда надеялась лишь на то, что комната, в которой ее положат спать, окажется достаточно теплой, а на кровати — если там вообще обнаружится кровать — отыщется одеяло.
(Flipsyde — Someday)
Окруженная сводами, арками, толстыми каменными стенами, потолками и расписанными неведомыми рунами колоннами, Белинда чувствовала себя так же нелепо, как персонаж боевика, случайно оказавшийся на страницах спокойной книги по духовному развитию. Нелепо, глупо и полностью неуместно. У нее синяки и подбитые ребра — здесь мерно переливающиеся языки пламени в гигантских лампадах; у нее драные кроссовки «Лимо» на носках из супермаркета «Минипи» — здесь повсюду отпечатки босых подошв людей, расхаживающих в халатах с прорезями на боку. Она — бритая под ноль пацанка — здесь, похоже, у любого затхлого старца на голове найдется больше волос, чем она когда-либо сможет отрастить, даже если не будет ходить в парикмахерскую лет пять кряду. Она думает исключительно о страхе и мести — здесь же все пропитано незримым, но осязаемым покоем. Покоем, покоем, покоем…
Нонсенс. Храм и она. Она и храм.
Несовместимо.
«Ничего, это ненадолго».
Дым от сигареты тянулся в щель между двумя стенами — здесь это именовалось окном. Вытянутый вверх, ведущий наружу проем — ни стекла, ни тряпки, чтобы заткнуть, ни москитной сетки. Нет, насекомые в это время года наверняка беспокоили обитателей мало, но Лин убивал сам факт, что в комнату, куда ее привели, в стене отыскалась самая настоящая ничем не заткнутая дыра. Просто. Дыра. Та самая дыра «просунь руку, и отморозишь пальцы».
Теперь Белинда курила возле нее, смотрела на тонкую серебряную нить реки, вьющуюся меж холмами, — эта стена монастыря высилась прямехонько над обрывом (искала уступ? Вот уж где идеальное место), — однако о смерти в этот момент не думалось — наоборот. Пусть неуклюже и натужно, но в душе все-таки клокотало довольство — она добралась до пресловутого храма, — комната, хоть и не теплая, особенно не продувалась, а в углу стояла кровать. С одеялом! Так что, если тут обитали духи или боги, то молитвы они однозначно слышали, за что им низкий поклон и хвала.
Сигарета тлела в пальцах — единственно привычный ритуал среди множества непривычных вещей: затяжка, вдох, мысли ни о чем, выдох. После во рту будет гадко, а у нее нет зубной пасты, но так ли это важно на фоне других многочисленных изменений и неудобств?
А провожатый даже не попрощался. Ушел и не сказал, что дальше.
Куда? Когда? Надолго?
Жрать дадут?
Вопрос жратвы вставал все острее — чудесные бутерброды Рианы кончились давным-давно.
А Килли даже представить не может, где я… Да и плевать ему.
Белинда вдруг поняла, что сейчас — вот прямо сейчас — она бы выпила. Хорошо, мощно — так, чтобы сразу забыться, чтобы не ощущать более странную звенящую пустоту в башке. Даже подселенец временно заткнулся — видимо, околел от осознания факта, что до монастыря она все-таки добралась.
«Так тебе и надо, засранец».
Да, выпила бы. Коньяка, портвейна, водки, спирта — не важно. Лишь бы не думать о непонятном прошлом — духах, разговорах, галлюцинациях — и о собственном туманном будущем. Выпила бы, чтобы отключиться.
И потому, когда в комнату зашел довольно молодой незнакомый парень, в руках которого дымилась тарелка с какой-то едой, Лин неожиданно для себя хрипло спросила:
— А вы тут пьете?
Одетый в длинную тунику и штаны незнакомец мигнул. Постоял несколько секунд, затем двинулся к кровати, поставил то, что принес, на низкую тумбу и удалился из комнаты — запер за собой деревянную дверь на скрипучих петлях. Кажется, глянул на нее укоризненно.
«Сам пидор!» — хотелось крикнуть ей вслед — взметнулось фонтаном чувство вины. Ну, подумаешь, спросила — а кто бы в такой ситуации ни спросил? Вдруг она имела в виду воду?
«Наверное, надо было поблагодарить. Б№я…»
Ну и черт с ними, со святошами.
Еда, еда, еда… А заснет она и так — заест пару таблеток обезболивающего ложкой супа и отключится до самого утра. Вот назло им и самой себе отключится.
(Various — Love)
Глубокой ночью в окно светила луна; Лин мерзла под одеялом. И, наверное, в первый раз в жизни не обращала внимания на то, что ощущает тело, потому как слишком много в этот момент чувствовала душа. Ровный и полупрозрачный бриз одиночества, выцветшее сожаление о том, что осталось позади, смутная и застенчивая надежда на что-то хорошее.
Ведь впереди еще может быть что-то хорошее? Далекое невидимое пока место, которое она когда-нибудь назовет домом: теплое кресло, ступеньки крыльца, вид занавесок сквозь закапанное дождем стекло… Своих занавесок. На той кухне, где ты сам повесил картину, где на полке в шкафу поставил любимую кружку, где под столом привычным движением босых ступней ищешь на полу тапочки.
Ведь это все не вечно — монастырь, незнакомые места, перемены. Ведь у каждой перемены есть начало и есть конец — тот самый конец, когда подруга-судьба вдруг скажет: «Присядь, передохни». И ты посидишь, никуда уже не спеша, с чашкой дымящегося кофе в руках, посмотришь, как на ветвях по утрам висят капельки росы, и, может быть, глубоко вдохнешь и ощутишь жизнь. Всю сразу в одном моменте — в одном дне, в одной минуте — за секунду всю жизнь.