«Потом восстанавливаться».
Мысль не вызывала ни радости, ни даже удовлетворения. Ей хотелось одного — лежать. Даже если сквозь матрас сверху будут беспрестанно пердеть.
Она проснулась за несколько минут до того, как в келью пожаловал гость, — вздрогнула, резко и испуганно открыла глаза, облегченного выдохнула, когда поняла, что вокруг никого — лишь она, голые стены и тонкий соломенный матрас.
В келью на втором этаже ее посадили медитировать — ловить умные мысли, — однако она заснула сразу же, стоило принять более-менее удобную позу. И, понятное дело, ни мыслей, ни мудрости вселенной, ни даже самой захудалой идеи на нее не снизошло.
Стало грустно. Пока она однозначно не улавливала ни распорядка, ни процесса, ни задач, которые ей полагалось, как ученику, понимать. Конечно, поначалу всегда тяжело, но чтобы тяжело настолько?
Белинда в который уже раз чувствовала себя неудачницей. Почему никто ничего не объясняет? Почему не расскажет о процессе медитации, не поделится нужным советом? Как обучаться незнакомому языку без книг и словарей, как…
Курить ей теперь и то хотелось лишь в теории — не поднимется на верхний этаж на перетруженных ногах, попросту не сможет.
В дверь кельи постучали как раз тогда, когда она решила, что пора начинать себя жалеть.
Фигура Мастера Шицу благословенно покоилась на коврике между двумя чашами с воткнутыми в песочный наполнитель курящимися благовониями. Старец опять сидел в неудобной позе со скрещенными ногами и, кажется, чувствовал себя превосходно. Кивнул, когда Лин вошла и кое-как уселась напротив, сверкнул глазами, принялся ждать начала беседы — задавай, мол, вопросы, странница.
А у странницы ноль вопросов — вакуум в голове. Это с утра их был миллион, а после пробежки, купания и ползания на пузе не осталось ни одного. Нет, один. Его Белинда задала, хмурясь и созерцая собственные исцарапанные ладони.
— Зачем так сразу?
Она имела в виду — зачем же нагружать новичка так сразу? А как же подготовительные работы, упражнения для начинающих — как же благоразумный подход к началу тренировок того, кто совершенно не готов?
Шицу, помолчав, ответил, как ей почудилось, совершенно не о том:
— Вопросы рождает смятенный разум. Разум спокойный порождает ответы.
Ее разум походил на пустыню после бури — тихий, блеклый, монотонный.
Она не смотрела на Мастера, Мастер не смотрел на нее:
— Мысли ведают о беспокойстве, беспокойство о страхе. В страхе ни слепому, ни зрячему не видно дороги. Пребывай в тишине, уходи от бесполезных вопрошаний и тогда сможешь двигаться дальше. Только так.
Белинда уже чувствовала, что ее «вопрошания» бесполезны. Рим говорила, что Шицу позволяет задать ученику всего один вопрос в день, и свой она уже задала. Даже ответ получила, вот только полноценно растолковать его не умела — как уходить от мыслей? Разве от них кто-то спасся? Прогонишь одну, и на ее место, как муха на теплое дерьмо, тут же сядет другая.
Они молчали долго; ее не гнали, но и к беседе не поощряли. Пора было уходить, а она, кажется, снова провалилась.
— Когда я могу приходить к Вам, Мастер?
Почти черные глаза взглянули на нее ровно и безмятежно:
— Когда почуешь в том нужду.
— Хорошо. Спасибо.
Поднимаясь с ковра, Лин наверняка знала одно: ужин она в себя затолкнет, даже если не появится аппетит. А после будет спать. И плевать, что к тому времени даже солнце за горизонт не зайдет.
Лапша с рыбой. Глиняные миски, тихие послушники по бокам от нее. Краснолицый повар; закат за высокими стенами — зачем она здесь? Почему до сих пор не ушла? Она может зажить обычной жизнью — ее никто и ничего не держит…
«Вопросы задает разум смятенный».
Ей не рады в комнате; на нее наплевать всем, кто ходит по коридорам. А завтра снова будет тяжело — зачем?
Лин смотрела на рыбу, наткнутую на вилку, ковырялась в лапше и старалась не думать. Может, Шицу прав, и однажды она все поймет?
Прелесть «дыры в стене» заключалась в том, что через нее в келью проникало мало света, и, если отвернуться и закрыть глаза, казалось, что уже ночь.
Казалось бы. Если бы с кем-то незнакомым через порог не переругивалась Рим. Кажется, ее о чем-то просили, а та недовольно препиралась.
Белинда делала вид, что никого не слышит: ее до состояния довольной амебы устраивала мнимая глухота и горизонтальное положение собственного тела.
Интересно, что бы она чувствовала, если бы сегодня был не «вечер номер один», а «вечер номер тридцать?» Тогда пришел бы друг-медведь. Сейчас ей не помнилось толком ни его лицо, ни даже то, зачем она просила его назвать свое имя. Человек и человек — чужой ей, как и все здесь.
— Слышь ты, спишь уже? — недобро спросила соседка, забираясь на верхнюю полку.
Лин не ответила — чуяла, что в ответе не нуждались.
— Ну как, достигла уже своего предела или завтра сдашься? Побежишь отсюда с поджатым хвостом.
И откуда столько злости? Подумаешь, поселили вместе.
— Шла бы ты, — огрызнулась Белинда.
— А если по харе? — свесилась вниз голова с ирокезом.
— Тебе полегчает?
— Мне? Мне точно полегчает.
Рим скалилась и выглядела настолько довольной, что Белинда уверилась: той полегчает.
«Когда-нибудь я сама дам тебе по харе», — подумала Лин и отрешенно ужаснулась той непроглядной ненависти-черноте, которую при этом испытала.
Пусть чернота, пусть что угодно — лишь бы дали поспать.
А утром она свалилась с кровати. В прямом смысле.
Хотела с нее встать, но не смогла — со стоном перекатилась на бок и рухнула на холодный каменный пол, где так и стояла на карачках, пока что-то орал на непонятном языке годзилла-тренер. Орал не на Белинду — на Рим. О чем-то спрашивал, та с воплями отвечала, за что получила нагоняй и была выдворена на пробежку.
Белинда стонала. Она не могла ни подняться, ни толком сесть, ни встать. За ночь мышцы будто заложило плотной, пропитанной бетоном стекловатой, и каждое движение превратилось в адскую пытку:
— Не могу, — мычала она, качая головой, — не могу бежать, не могу…
Ее, словно окоченевший труп с полусогнутыми конечностями, закинули обратно на кровать.
А через полчала в сопровождении незнакомого монаха отправили посетить Мастера Сэнгуя. До просторного зала, куда вел монах, она не шла, а медленно ковыляла, двигаясь, словно ржавый робот. После чего, скрипя зубами от боли, разложила свое тело-сломанную игрушку на плотный расстеленный мат.
Сэнгуй оказался седым, как лунь, с почти что вертикальными кустиками бровей и раскосыми глазами. А еще с исключительно крепкими руками.
— Я давить. Ты орать.
И он давил. Тер ей шею ребрами сухих ладоней и нажимал на одному ему известные точки с такой силой, что Белинда сотрясала стены ревом.
— А-а-а-а!!! Да, что ж вы делаете-то! Бо-о-о-ольно!
Мастер притворялся оглохшим. За сорок минуту «массажа» он отыскал на ее теле — ни больше, ни меньше — ровно тридцать три исключительно болезненных точки и на каждую надавил так, что у нее из глаз искры сыпали ворохом.
— Не могу-у-у-у! Не дави-и-и-те! А-а-а-а!
Наверное, ее слышал весь этаж. Или весь монастырь.
Но назад к своей келье — почти нонсенс! — она шагала на своих двоих. Ощущение стекловаты в мышцах уменьшилось, руки и ноги худо-бедно задвигались, вот только глаза, кажется, так и остались выпученными.
— Просто выбрасывать руку вперед. Быстра. И сжимать. Палец наружа.
Солнечный полдень; цикады. Даже вечно стылый ветер прогрелся.
Они сидели на траве поодаль от монастыря вдвоем — Ума-Тэ учил ее формировать кулак для удара. Старался, как умел: показывал, объяснял, путался в словах, тер лоб, вспоминал нужные.
— Если палец внутрь, ты ее ломать.
— Его.
— Да. Иво.
Их отправили сюда, чтобы Белинда не провела весь оставшийся день в праздной лежке и научилась хотя бы чему-то полезному. И она училась — выбрасывала руку вперед, формировала боевой кулак и морщилась, когда понимала, что у нее не выходит так быстро и так качественно, как у Умы.
— Кулак — важно. Неправильный кулак — плохой удар.
Он не наседал на нее, как «годзилла»-тренер, не требовал невозможного, не рычал при неудачах.
— Ума, почему ты говоришь с акцентом?
— Акцентам?
Лин отсыхала душой и телом, радуясь передышке, — хорошо, что не пришлось сегодня бежать, прыгать в озеро, нестись вдоль бесконечной стены. Сегодня бегали другие — она, как пнутая нерадивым хозяином кошка, нежилась на солнышке.
— Не говоришь на нашем… моем языке.
— С ашипками? А-а-а… Я — манол. Мы всегда говорить свой язык. Так правильно. Каждый манол позна или рана находит путь в монастырь.
«Но я не Манол, я — обычная, — подумала Лин. — Но я здесь».
— Давай, делай кулаки.
Левая рука вперед, права, левая, снова правая. Получалось медленно и неуклюже, как тупая физическая разминка. Сложно представить, чтобы таким хлипким кулаком получилось кого-нибудь качественно ударить, но Белинда прилежно продолжала.
— Вы сегодня снова плавали в озере?
— Да. Каждый утра.
— Зачем?
— Закалять дух.
— И ты не мерзнешь?
— Мерзна. Знаю, что мерзна, но не чувствая.
— Чувствую.
Она поправляла его автоматически, не упрекая.
— А как я смогу выучить ваш язык без книг?
— Тишина. Она все рассказывать.
Он уже не впервые пытался ей объяснить, что тишина во время медитаций — инструмент волшебный: она объяснит язык Манолов, ответит на сложные вопросы, позволит шире и глубже познать мир. Лин верила и не верила. Если эта самая тишина столь чудодейственна, почему обычные люди не практикуют ее? Или же чудодейственно само место? Второе показалось ей наиболее вероятным. Может, кельи намолены? В них выстроены каналы связи со Вселенной?
— Ты когда-нибудь слышал про Миру?