Все чаще молчала во время медитации «херня». Упарилась доказывать хозяйке, что она — одно-единственное в этом мире, что стоит слушать. Лин научилась смотреть сквозь «подселенца». Не мешала ему вещать, не упрекала его, не вступала в диалог. И голос, обиженный, как растерявший всю аудиторию диктор радио, утихал. И утихал все чаще.
А еще Белинда отыскала «место». Укромное место, о котором никто, кроме нее, не знал — на крыше между развалившихся колонн. Туда она уходила после вечерней отработки ударов и набора энергии — выдуманного танца, якобы наполняющего ее энергией. И плевать, работал ли он, — двигаться и представлять себя всемогущей было приятно.
На крыше она молчала. Молчала головой, мыслями. Смотрела на небо и понимала, что никогда не видела его раньше. Да, задирала голову, да, вскользь отмечала, есть ли тучи, хмурилась тому, что придется взять зонт… Здесь она любовалась красками. Будто заново обнаружила, что ее глаза способны видеть. Не смотреть сквозь что-то или зачем-то, косвенно замечая цвета, формы и оттенки предметов и людей. А смотреть именно на предмет, чтобы видеть его — каждую деталь, каждую черту. Это было так просто и одновременно так поразительно, что у нее от удивления замирало дыхание. Волшебство вдруг начало проявляться в малом.
Оно не начало проявляться только в отношениях с Рим, которая, заметив, что соседка приходит поздно, как-то желчно поинтересовалась:
— Ты где бродишь до ночи? Трахаешься?
— Я же халявщица, — хмыкнула Белинда. — Конечно, трахаюсь. На халяву. Я же за этим сюда пришла.
И рассмеялась тому, насколько тупо и скабрезно это прозвучало.
Рим отвалила. Война между ними из стальной и агрессивной превратилась в молчаливую и пассивную. Они перестали друг друга замечать.
Ей странным образом помогали диалоги с Мастером Шицу. Старик много и охотно говорил. Спроси его одно, а он тебе о другом — о том, что реакции человека есть индикатор того, что урок не пройден, что их — реакций — вообще не должно остаться, и тогда Лин недоверчиво изумлялась:
— Если не будет реакций, ты будешь, как труп?
— Нет. Ты станешь пустым.
— Но зачем быть совсем-совсем пустым?
— Чтобы при необходимости наполняться тем, чем нужно. Полный мешок заново не набить.
— Но, если я буду совершенно пустой, разве я буду чего-то хотеть?
— Ты будешь сама выбирать, чего хотеть.
— Нет, тогда я, наверное, стану святой и уйду из этого мира.
Мастер Шицу смеялся, будто покашливал.
Она уходила, чтобы вернуться с новым вопросом.
— Мастер Шицу, а Вы поняли, что «хорошо», а что «плохо»?
И старик опять ее удивил. Он всегда удивлял:
— Научись не оценивать вещи, Белинда-По. Не пытайся делить то, что неделимо, а мир — неделим. Ни у вещей, ни у людей, ни у поступков не может быть «хорошо» или «плохо», потому что «хорошо» и «плохо» нет у энергии. У энергии есть два противоположных состояния, и одно из них не хуже другого. Во всяком состоянии, если оно проявилось, есть необходимость и есть смысл — ты научишься его видеть. Если захочешь.
Лин кивала. Ковыряла на ладонях мозоли, смотрела на свои отросшие ногти, где-то фоном думала о том, что нужно попросить у Умы ножницы. Привычным сделался запах чадящих палочек — входя в келью, она отмечала его так же, как когда-то отмечала запах ссанья в подъезде. С той лишь разницей, что этот был приятнее.
И почему-то ждала дождей.
— Мастер Шицу, а дождь… дождь еще будет?
— А зачем он тебе?
«Ради Великой Молитвы, — думала Лин. — Только ради нее».
И старец, прозорливый, как оракул, хитро щурился:
— Ведь не дождя ты ищешь, а состояния. А его найти всегда можно, если надобно.
Ей было надобно. И потому она искала.
— Это Тоно — он самый ранний. Пришой два год назад, когда выпустили старый группа, — Ума незаметно указал на манола с круглым и плоским, как поднос, лицом — единственного с короткими волосами. — За ним пришой Арвай, Данзан и Ням.
Белинда недоверчиво хмыкнула — слушая Уму, она аккуратно остригала полукружьями ногти и складывала их в карман, чтобы выкинуть позже.
— Ням — это прозвище?
— Звище? Имя.
— Настоящее?
— Да.
Быть того не может — Нямом звали того самого долговязого переростка, стоявшего с ней рядом во время Великой Молитвы.
— Он очень серьезнай.
— Не сомневаюсь.
Лин распирал смех. Серьезный… с таким-то именем.
Но смеяться она не решалась — боялась нарушить хрупкое очарование момента — Ума второй вечер подряд приглашал ее в небольшую общую комнату, где все собирались вместе и играли в камешки перед сном. Не в камешки — в мраморные шарики.
Шарики были цветные, красивые, совершенно прозрачные. Как будто ручной работы. Сидящие вокруг круглой, похожей на неиспользованное костровище площадки, манолы бросали их на шероховатое ровное дно — кто попал ближе всех к центру, тот и выиграл. В том случае, если твой шар не выдавил меткий снаряд соперника.
Лин любовалась. Увлеченными игрой людьми, искренними выражениями лиц, звучащей здесь в изобилии чужой речью. Оказывается, ученикам дозволялось общаться, и они общались.
Не играл только Ума — по обыкновению сидел рядом с ней, что-то рассказывал.
Белинда в который раз подумала о том, что этот слишком часто улыбающийся манол, наверное, на нее запал. Но не как на женщину, а как-то иначе — сама не могла объяснить, как именно. А, быть может, она ошибалась. Ума походил на щенка. Тряс кончиками своего короткого каре, слишком открыто смеялся, иногда наивно глумился над кем-то… Не боец — пацан, ей богу. Но с ним было легко.
— Наран и Октай полтора году здесь.
Наран оказался узколицым и сухим, будто никогда в жизни не ел, а Октай его противоположностью — парнишкой не то, чтобы упитанным, но не худым. По крайней мере, его мышцы под слоем ровной белой кожи не проглядывали.
— Потом пришой Тугал. Он здесь год и четыре месяц. Потом я. Дальше Оюунгэрэл…
— Кто?
— Оюунгэрэл.
— Это слишком сложно произнести.
— Не сложнее, чем ваш «каменналицай» или «затрапезднай».
— Где ты набрался этих слов?!
— Я много читать.
Руки Умы были больше ее. Пальцы длиннее, рельефнее, чище. И очень белыми зубы. Кто-то когда-то говорил ей, что белизна зубов сохраняется у тех людей, которые не дают опорочивать свою врожденную рассудительность лживым умникам. Кто же это говорил? Да и важно ли… Ума точно опорочить свою рассудительность не дал никому.
— Оюунгэрэл не любит, когда его имя сокращать.
«Хорошо, что он не ее сосед, — фыркнула про себя Лин, — потому что дальше „Ою…“ она бы не справилась».
— Потом пришой Хаган — он тут один год. Лум всего восем месяцав, но он способнай.
«Тут все способные».
— А Рим?
Про соседку говорить не хотелось, но вопрос с языка соскользнул, как кусок масла с наклоненной сковороды.
— Она сраза за ним. Недель через две.
Хм, то есть тоже восемь «месяцав».
— Но ее не хотели брать, — Ума нахмурился, — трижды заваливать на вступительном. Трижды. Даже Лум провалился лишь один раз.
Белинда перестала стричь ноготь — тот сиротливо застыл, отрезанный лишь наполовину. Вступительный? Здесь был экзамен, который она не проходила? Как в фильме? Как она когда-то и думала, — долгий, сложный и нудный обязательный тест на выносливость?
И вдруг стало понятно, почему Рим назвала ее «халявщией», — наверное, догадалась, что Лин никакого экзамена не сдавала.
Звонко стучали друг о друга стеклянные бока шариков; обладатель красного — крепкий Хаган — радовался своей непродолжительный победе.
«Интересно, где они взяли шарики?»
— А ты не провалил? — осторожно спросила Лин. Что будет, если Ума узнает, что Белинда тест не проходила, — тоже отвернется?
— Я — нет. Но мне достался хорошай — слезть со скалы в пропасть. И не разбица.
«Это хороший? — едва не вырвалось у нее. — А какой тогда плохой?»
Уму, ободренный ее искренним интересом, охотно рассказывал:
— Октаю пришлой три ночи провести на дерево, Данзана просили танцевать танец-бой до рассвета — я б устал. Но совсем не смог бы я, как Тугал: ему сказать перетащить все камни из овраг в лес.
— Это, чтобы посмотреть, не сдастся ли он? Они, наверное, пришли за ним через три дня?
— Если ба! Все так думать. Но он таскал их месяц и четыре день.
— Месяц и четыре дня?
Ножницы выскользнули на колени.
— Да.
— Я б не смог. Сдался.
«Я бы сдалась уже через час…»
— А Рим?
— Ее не хотеть брать — дефка.
— Ума! — не удержалась и укоризненно выдала Белинда.
— Извини. Женщина. Манол не любят женщина — они плохо драца.
И он засмеялся, как делал в тех случаях, когда глумился.
— Ладна, неправда. Хорошо драца, но они эмоциональный. Это плохо для воин.
Вот тут Белинда была целиком и полностью согласна, и укушенная щека Рим был ярким тому доказательством. И все же… в ее голове пока не укладывалась одна вещь: ее взяли без экзаменов. Поставили в ряд к тем, кто пресловутый вступительный тест сдавал, позволили обучаться. Почему? Мира? Это все она. И ее звезда на ладони. И все-таки почему?
«Жди ответов, и они придут», — изрек бы «мудростар» Шицу.
Солнце почти опустилось; в комнате темнело. Уже почти не различались между собой цвета шариков — игра сбавляла обороты. Скоро манолы разойдутся по кельям.
— А что просили сделать Рим?
Все остриженные ногти отправились в карман халата — по пути назад она найдет урну.
— Рим досталось хуже все — Прыжок Вера.
— Это что такое?
— Это такой тест, который дает Мастер Мастеров. Он приходит, когда старцы не могут единогласно принять решение.
«Мастер Мастеров — уж не тот ли человек в серебристой одежде?» Ведь точно он…
— Мастер Мастеров жесток. Он не хотеть Рим тут. Говорил, что она должна шагнуть с обрыва в пропасть — если поверит в себя, то не падать. Она…