Что она? Белинде вдруг сделалось муторно.
— Она шагнула. И падать. Восстанавливаться. Новый тест. Снова Прыжок Вера — ей нужно было представить что-та сложный. Она не представить. Не знаю деталей, но Рим — упертый.
— Упертая.
Автоматически поправила Белинда на этот раз однозначно ощутив себя халявщицей. Причем, безоговорочно.
— А ты? — вдруг повернулся к ней Ума. — Что просили от тебя?
— Сдаться, — ответила Белинда хрипло. Солгала и нет одновременно.
Черные волосы от кивка скользнули по плечам.
— Да, они всех хотеть сдаться. Но кто нет, тот тут, — криво, но довольно ясно выразился Ума-Тэ. — Я рад, что ты тут.
Перестали звякать стекляшки; манолы расходились. Пыль костровища была покрыта, как узором, точками, линиями и впадинками.
Белинда вернула чужие ножницы; Ума-Тэ взглянул на нее с хитринкой.
— А ты тоже упертая.
— Я? Нет, — она тут всего две недели. Всего. И так долго. — Хотя, может быть. Чуть-чуть.
— Ты себя еще не знать.
Ума кивнул ей на прощание и последним вышел из «игровой».
Когда она вернулась, в келье было темно. Не так темно, как ночью, — солнце уже опустилось, но сумерки все еще давали насыщенный синий свет, который лился из единственного «окна». Рим лежала на кровати.
Белинда подошла к своей, разулась, сбросила одежду, улеглась. Прислушалась — сверху тихо. Что-то подсказало, что соседка с ирокезом не спит — прикидывается. Или же просто предпочитает молчать.
Лин поворочалась. Медленно и тяжело вздохнула, зная, что разговор простым не получится, но все же настроилась на лучшее.
«Открытое сердце… открытое сердце…»
— Послушай меня, я не халявщица, — начала тихо, обращаясь к продавленному матрасу над головой. — Что бы ты обо мне не думала, я не халявщица.
Тишина. Ни скрипа, ни разочарованного выдоха, ни злой фразы.
Начинать всегда сложно, но еще сложнее продолжить.
— Мне в этой жизни ничего не давалось просто так — ни корки хлеба, ни гнутого цента, ни куска счастья от жизни. Я всегда все зарабатывала сама. И, да, я не сдавала вступительного экзамена, но не потому что… не хотела. Так вышло.
На этот раз матрас заскрипел — Рим недовольно перевернулась:
— Слышь, малявка, ты ошиблась кельей — исповедальня на третьем этаже.
Лин не обиделась ни на «малявку», ни на желчный тон — оказалась готовой к нему.
— Я сюда пришла, потому что меня избил бывший, — произнесла ровно. — Избил так, что я едва сумела подняться на ноги. Спросишь, за что? Я украла его деньги. Наши — так он говорил. За день до этого он вернулся домой, сказал, что у него другая, что я больше не нужна, что не любит… Попросил уйти.
«Убраться».
— И я сперла деньги из мести.
Тишина. В сумраке кельи Белинда вдруг потонула в собственных воспоминаниях — до сих пор горьких, как сок репейника.
— Он пинал меня на убой. До сих пор не знаю, почему не убил.
Ей помнились острые носки ботинок, помнилась злость, в которой потонула казенная комната.
Зачем она все это рассказывает? Хочет стать кому-то другом? Хочет справедливого к себе отношения? Жалости? Нет, точно не жалости.
— Я сидела в Ринт-Круке на мосту, — в ее памяти, как и тогда, закапал дождь, — и жить мне не хотелось. Я его ненавидела. И себя. И тогда пришли они — эти призраки. Мужчина в черном и женщина в белом. Такие странные, противоположные друг другу. Я думала, что рехнулась, что моя черепушка сбрендила.
Ее больше не посылали в исповедальню. Вероятно, Рим мало интересовала эта история, но Белинда решила выговориться.
— Женщина назвалась Мирой…
Тихий выдох сверху ей больше почудился, нежели послышался.
— Она сказала, что, если я не приду в Тин-До, то умру. Раньше или позже. И только здесь выживу.
Лин усмехнулась самой себе, вспомнив, насколько сильно не желала идти в неизвестный ей пресловутый монастырь. Вспомнила, каким представляла его, как страшилась местного уклада, правил, одиночества. Многое ли отличалось на самом деле от ее фантазий? Задумалась — многое.
— Мужик в пиджаке — ее провожатый — говорил, что я должна мстить. Отыскать Килли и пинать его, пока не сдохнет, но эта Мира… Она каким-то образом нарисовала на моей ладони звезду. Меня впустили в Тин-До из-за нее — из-за звезды.
Рим вновь пошевелилась; Белинду несло.
— Я один раз только видела ее после. Проявилась и пропала. Знаешь, я ведь не шла сюда, чтобы остаться, — думала, подлатаю свои ребра и уйду. Типа, исполнила волю этой Миры, а дальше куда глаза глядят. Но я осталась.
«Сама не знаю почему».
Соседка сверху хранила непривычное молчание.
— Я знаю, что я ничего не знаю и не умею, но я… не халявщица.
— Так у тебя предназначение, — вдруг послышалось сверху язвительное и удивленное.
— Что?
Но Рим не желала пояснять.
Они обе долго ворочались, не спали, молчали. И когда Белинда разочарованно решила, что все — на этом диалог завершен, — ее негромко и как-то слишком безэмоционально спросили:
— Ты знаешь, кто такая Мира?
— Нет.
Да, Шицу говорил — Богиня. Но разве это о чем-то сказало? Скорее, запутало.
И вновь тишина старых камней; небо в окне окончательно почернело.
— Я не хотела тебя кусать, — добавила Белинда, извиняясь.
Нет ответа.
«И пусть. Ладно хоть не отматерила и обсмеяла за историю с призраками». Оказывается, совсем не нужно, чтобы тебя поддержали — иногда отсутствие злого слова уже достаточная награда за смелость.
«Хоть выговорилась».
Вскоре темнота кельи сморила усталое за день тело; Лин закрыла глаза и почти сразу же соскользнула в сон.
Утром она вновь проснулась не от пинка в дверь, но от сигаретного дыма. Рим смолила у окна.
Белинда тут же разлепила глаза — дождь? За окном дождь?
Но снаружи не капало и даже почти не рассвело.
— Эй, ты чего?
Любые пять минут, которые можно было поспать, теперь считались драгоценными, и ни одна сигарета в мире их не стоила.
И жаль, что не дождь — значит, не день Молитвы.
— Она к тебе больше не являлась?
— Кто?
Вопрос соседки поставил Белинду в тупик — о ком речь? В монастыре вроде бы не было никого женского пола.
— Мира.
Сонливость слетела.
— Нет.
«А почему ты спрашиваешь?»
Хотелось спросить это и другое, и еще сотню вопросов, но Белинда уже знала — Рим не ответит. Она вообще отвечает, когда хочет и что хочет.
— Покажи ладонь.
— Там нет ничего, — неприветливо буркнула, — я же говорила. Не видно.
— А Мастер Шицу видел?
— Да.
— Встряла ты, девка, — вдруг выписали ей приговор довольным и одновременно мрачным тоном. — Если тебя сюда прислала Мира, значит, тебе предстоит выполнить какое-то большое предназначение. Потому и взяли без экзаменов. Но все равно ты — халявщица.
— Это еще почему? — насупилась Лин, забыв поинтересоваться, откуда Рим известно про Миру, и что это значит — «выполнить предназначение»?
— Ну, хотя бы потому, что я тебя уже так назвала.
И мадам с ирокезом, улыбнувшись, обнажила кривые зубы.
А через минуту снаружи заколотили в дверь.
— Вот тебе и подъем, бл№ть.
Зашипел о политый из бутылки камень бычок.
К ледяному озеру они теперь бежали почти бок о бок — еще враги, но уже чуть меньше.
— Обогнать меня решила, малявка?
Лин скалилась и добавляла «газу» — дразнила соседку.
— Обрыбишься, — фыркнули сбоку и дали деру так споро, что Белинда моментально отстала.
Сегодня у нее впервые не болели мышцы. Они теперь чувствовались по всему телу, и Лин, когда имела минутку, шевелила ими. Напрягала живот сбоку или спину, когда лежала на жестком матрасе, и удивлялась тому, что они там есть — полоски плоти, которые так интересно сокращать.
А еще плескалась внутри робкая радость — они с Рим не «срались». Разговор накануне что-то изменил — не настолько, чтобы они перешагнули черту от «пошла ты» до «привет, подруга», но хотя бы отступила душная, похожее на грозовое облако злость.
И еще она теперь знала «цепочку» по именам. Первым бежал тот, кто первым пришел, — Тоно. А за ним по «монастырскому» старшинству — Арван, Данзан, Ням… Поразительно, что она запомнила, но в Тин-До многое, включая сознание, работало по-другому. Безымянным остался лишь «годзилла-тренер», и ведомая любопытством Белинда в очередной раз ускорилась.
— Слышь, а как зовут тренера?
Нет ответа. Обе хрипло дышали, обе выбивались из сил еще до того, как достигали узкой песочной полосы — озерного пляжа.
— Ну, скажи.
— Уму спроси — ты всегда к нему бегаешь.
— А тебя нельзя?
— Я не наседка.
— Я помню.
Лин уже хотела отстать, когда послышался ответ:
— Бурам.
— Это что?
— Имя, дурында!
— Буран?
— Бурам, глухота.
— Сама такая.
Рим почти врезалась в трамплин, уперлась в него носом — ловко заработала руками, карабкаясь наверх. В трех метрах от берега уже фыркал, выплевывая ледяную воду, Лум.
На обед каша. Зерно. Овес ощущался во рту сухим, но напористым, как жажда знаний, горох структурированным и логичным, как движение небосфер, масло смягчало и насыщало вкус, как сладкоголосая ложь — столь необходимая, когда голая правда режет острыми краями.
Мяса не было.
Ума пояснил, что мясо — энергия злобы. Она же: энергия агрессии и борьбы, — и Лин стало понятно, почему она любила и не любила мясо одновременно. Бороться ей приходилось все время — с собой, с людьми, с обстоятельствами, — но борьба изматывала. Однако без агрессии не выжить — не тем, кто негармоничен внутри.
Каша радовала. Каша воспринималась организмом, как что-то правильное.
Лин жевала круглые разваренные зерна и с закрытыми глазами благодарила их за заботу о теле.
«Состояние неравновесия — по-своему прекрасное состояние. Оно указывает тебе, куда стоит направить силы, на что обратить внимание и что рассмотреть. В своем теле, в обращении энергий, в их качествах».