— С чего бы?
У Лин не получилось фыркнуть так же безразлично, как получалось у Рим.
— Из-за Миры. Если уж тебе исполнить предназначение, то кто-то должен научить тебя нормально драться.
— Ага, и займется этим точно Мастер Мастеров. Он — самая главная тут наседка.
Рим продолжала смотреть странно.
— А ты упертая.
Она, сама не зная того, только что повторила недавние слова Ума-Тэ, и Лин не ответила — не знала, что отвечать. Наверное, упертая, вот только плывет без знаний и направления — просто плывет. На этот раз хотя бы для себя, а не для Килли.
— Хорошо, что он тебя избил, — вдруг безапелляционно подытожила тем временем Рим.
Белинда почти обиделась.
— Иначе бы ты сюда никогда не пришла. И я была бы единственной бабой, которую взяли в свой монастырь Манолы.
— Меня бы и не взяли, если бы пришлось сдавать вступительный экзамен.
— Насрать. Хорошо.
Им обеим почему-то в этот момент было спокойно, по-своему комфортно. Может, потому что скрылось солнце, и по небу плыли живописные тучи, а, может, потому что кончилась вдруг ненужная вражда.
— А он ведь даже не курит… — эту фразу Рим бросила, когда они спускались вниз по лестнице. — Если я приду играть, мне захочется курить.
— И кури.
— Ему не понравится.
Белинда, идущая впереди, застыла монолитным колоссом, развернулась с грозным выражением лица.
— Меньше думай о том, что нравится кому-то. Нравится курить? Кури. Нравится чесать пузо и отрыгивать? Вот и будь собой.
И кто кому «наседка»?
— Быстро ты тут помудрела, — съязвили позади.
Но Лин волновало другое:
— На нас не будут ругаться, что мы пропустили медитацию?
— Тут никто никого не ругает — не заметила? Каждый учится, как хочет.
— Угу, особенно Бурам.
— Ну, Бурам — это исключение.
Уже в келье она, наконец, решилась задать вопрос, который терзал ее долгое время.
— Рим, а как тебя по-настоящему зовут?
— Рим.
Соседка впервые сидела на нижней кровати, смотрела на дыру в стене — сквозь нее — и почему-то выглядела растерянной.
— Полное имя-то у тебя какое?
— А, ты про это… Уриманна.
От неожиданности Лин поперхнулась. Притворилась, что вдохнула пыль, которую вытряхивала из одеяла.
— Да ржи ты, ржи. Не знаю, кто мне его такое дал, — тупое и девчачье.
Белинда тактично отвела смеющийся взгляд, аккуратно сложила одеяло.
— Согласна. Рим подходит тебе больше.
Глава 12
«Действие, совершенное ради самого действия, приносит удовольствие. Действие, совершенное ради другого действия, удовольствия не приносит».
Эти слова Шицу перевернули ее мировоззрение.
Белинда никогда — ни одно действие на свете, как ей привиделось после тщательного анализа, — не совершала ради самого действия. Когда-то она занималась зарядкой, но не ради гибкости тела, а ради ноющей поясницы, бегала по утрам ради того, чтобы избавиться от набранных за праздным поеданием шоколада килограмм, а не ради ощущения бега. Варила супы не для того, чтобы насладиться процессом варки и после вкусно поесть, а для того, чтобы не ругался голодный Килли. И еще, чтобы не быть плохой хозяйкой в собственных глазах.
Эти мысли повергли ее в шок.
Она ходила по магазинам не для того, чтобы дать глазам насладиться нарядами и выбрать, что нравится ей самой, но чтобы понравиться ему. Чтобы не сказали, что «плохая, некрасивая». Вытряхивала половики не для чистоты, а чтобы знать, что убралась в квартире на этой неделе, отбеливала зубы, чтобы сверкать улыбкой, — не ради самих зубов…
Она ни одно действие не совершала ради самого действия. Не была свободной, не позволяла себе ничего лишнего — ни минуты, ни цента, ни капельки любви. Все кому-то, все для чего-то…
Теперь наверстывала упущенное — будто заново училась жить.
Сигала утром в ледяную воду и бодрилась от того, что плывет, что способна это делать, что храбрая. А ледяная вода, между прочим, не просто бодрила — она придавала шоковый энергетический заряд на весь последующий день, и заряда этого хватало до вечера. Если не физического, то морального.
Отжималась теперь ради того, чтобы отжаться, — например, двадцать раз. А затем еще двадцать. А не для того, чтобы скоротать еще минутку, час, а после и весь день. Который однажды превратится в месяц и как-нибудь незаметно минет. Ведь затем так же незаметно минет и вся оставшаяся жизнь. Для чего? Если не наслаждаться? Бегала ради пробежки, медитировала ради медитации, отдыхала ради отдыха. И впервые чувствовала каждую минуту, которая перестала быть в тягость, и некую непрерывную благодарность миру за собственную жизнь.
— Давай! — орала ей Рим. — Ниже! Еще три раза, еще три!
Учила, как выжимать из мышц максимум при приседаниях, как лежать, чтобы быстрее восстановиться, как принимать пищу, чтобы лучше ощутить энергию. Помогала понять боевой «щит».
— Локти в вертикальную позицию… Теперь по диагонали! Наблюдай, куда я бью, — наблюдай, не спи, иначе все зубы растеряешь!
На них смотрели. Наверное, потому что до озера они теперь бежали наперегонки, потому что вечером вместе отрабатывали позиции ног, потому что больше не враждовали.
По вечерам Белинда почти не видела мальчишек — не было нужды. Нужно что-то объяснить? Можно спросить Рим. Показать, как ходить по бамбуковым палкам? Рим. Требовалась помощь в отработке ударов? Рим-Рим-Рим.
Та, которую звали Уриманной, никогда и ни за что бы не призналась, что кому-то помогает. Нет, она просто потратила минутку на объяснение — ведь нужно из малявки сделать человека? Ведь у той и руки кривые, и постановка коленей неверная, и оборонительные позиции никак не выучит…
— Не торопись жевать… Та энергия, которую ты получишь, высвободив энергию из еды, не только насытит твое тело, но и вылечит его. Ты повторяла новые слова? Выучила «Тхэк», «сайхан» и «буртумры»? О чем сегодня говорил монах на лекции, поняла? Запомнила, что я объясняла по растяжке? Повтори…
Из Рим, между прочим, получилась отличная наседка, но Белинда, дабы не получить по морде, никогда бы не осмелилась сказать об этом вслух.
Жизнь завертелась, закружила и, растянутая в бесконечное расписание дел, понеслась галопом. Все промозглее становились ночи, все темнее утра, все дольше лежал по утрам на траве, не тая, снежок.
И совершенно незаметно настал вдруг тридцатый день жизни в Тин-до.
«Она пробыла здесь месяц… Месяц…»
Сама не знала, как, не знала, зачем. Урабатывалась до дохлятины телом, но в то же время отдыхала от мирских проблем головой. И почему-то не спешила в город. Ждала малого — настоящего снега.
За окном конец октября — зима на подходе. Какая она в холмах?
— Ждешь его? — спросила вечером Рим и попала по больному месту.
Не желая признаваться в очевидном, Белинда качнула головой и ушла на луг. Долго сидела, подводя итоги — что изменили в ней прошедшие тридцать дней? Немногое. Чуть крепче стали мышцы, чуть выносливее руки и ноги, чуть чище голова — совсем немного.
Придет Мастер Мастеров и что увидит перед собой — ту же самую девчонку, которую оставил здесь месяц назад. Ту же. Разве что подросли волосы — все тот же ежик, но уже подлинней, — да сошли под глазами синяки.
Ну и пусть.
Она останется здесь, даже если он не придет. Вообще. Не скажет свое имя, не будет ее учить.
Холмы все еще зеленели от обилия хвойных лесов; тлели над горами размазанные угли заката. Собирался зыбкими озерами в лощинах туман.
Лин вдруг снова поймала себя на мысли о том, что ей хорошо. Независимо ни от чего. Она есть, она живая, существует. Она находится там, откуда может уйти, она свободна выбирать, и ничто — совершенно ничто — не способно причинить ей вред, покуда она не собирает в голове «пыль». Не включает лишний раз мозг.
Шицу прав: мозг — он для переваривания информации, и не нужно переваривать самое себя, покуда новой информации нет, а приходит она из тишины.
Что-то вставало на свои места, распределялось, слово мозаика, по нужным позициям, собиралось в правильную картину мира.
Лин радовалась тому, что спокойна.
Чадящие палочки походили на тонкие бурые сигареты, которые курили сами себя. Падал под собственной тяжестью пепел; дымок рисовал в воздухе замысловатые и порой изящные фигуры.
Шицу набивал трубку. Белинда сидела перед ним на коврике — уже не ерзала, привыкла.
Молчали долго.
— О чем хочешь спросить сегодня, Белинда-По?
Мастер первым прервал молчание.
А она вдруг только теперь поняла — ни о чем. Совсем.
— Просто хорошо, — ответила как будто невпопад. Как другу. Ей действительно было хорошо, и причин для этого не наблюдалось — хватало жизни.
И Шицу умолк тоже. Через какое-то время закряхтел, набил вторую трубку и — Лин удивилась необычайно — протянул ей.
Она вставила ее в рот — непривычную, тяжелую, изогнутую. Неловко прикурила, предварительно утрамбовав табак подушечкой большого пальца, втянула в рот крайне терпкий, ароматный дым.
И неожиданно осознала, что ей сделали подарок. Этой трубкой, тишиной, разделенной на двоих, молчанием. И что навряд ли в ее жизни будет тишина ценнее этой, в которой она курит с Мастером табак из жестяной банки.
— Зима скоро, — заметил Шицу так буднично, будто смотрел не на шторку, прикрывавшую дверь в келью, а на заметающий холмы снег. — Ты хочешь задержаться здесь?
— Хочу.
Лин впервые заметила, что не включилась «херня» — не предположила гадкого, что ее — Белинду — гонят из монастыря. Не гонят.
— Оставайся.
Они молчали еще несколько минут.
— Мастер Шицу, а Миру я еще увижу?
— Увидишь, если будет на то ее воля.
— Хорошо.
Она попрощалась с ним не словами, но молчанием и благодарностью. Вернула трубку, кивнула и вышла из кельи.
Поднимаясь к себе, шестым чувством ощущала: завтра важный день. Судьбоносный. Завтра что-то изменится.