— Здесь написано, он всего-то штабной аналитик в районном ОВД. Это соответствует действительности?
— Да, официально он числится именно там, — подтвердил Валет. — Бумажный червь, вроде бы. Но не стоит делать поспешных выводов.
Тарас легко пожал плечами и недоуменно взглянул на Валькова:
— Если он просто штабной аналитик, вообще не вижу проблем, — спокойно сказал Тарас. — Такие люди редко создают сложности. Обычно решается в течение пары дней. Тем более если вы позвали именно нас, Герман Сильвестрович.
— Ваши слова — да богу в уши, — вздохнул Валет, явно не разделяя его уверенности. — Всё-таки давайте конкретно — какие гарантии можете дать?
Тарас чуть улыбнулся, снисходительно и уверенно:
— Гарантия стопроцентная, за качество отвечаем головой.
— Головой-то — оно понятно, — вдруг перебил его Валет, слегка раздражённо. — А если что-то пойдёт не так? Если, допустим, вы не выполните задачу, кто вернёт мне мои деньги? Вас к тому моменту, я так понимаю, уже не будет в живых.
Тарас не спеша поднял глаза, его улыбка стала шире, появилась еле заметная насмешка:
— Такой вариант полностью исключён, Герман Сильвестрович. Если только ваш лейтенантик не терминатор из будущего. Ну или из прошлого, хотя из прошлого они, вроде, не прилетают.
Валет едва заметно усмехнулся, явно расслабившись от его уверенности, и поднялся из-за стола:
— Ну что ж, прекрасно, господа! Тогда приступайте.
Тарас кивнул, встал следом и подошел к Валькову. Виктор без слов повторил движение, словно был его тенью. Оба молча кивнули Валету и направились к выходу.
Виктор шагал так тихо, будто и вовсе не касался пола — не человек, а просто серая тень, следующая за напарником. Когда за ними закрылась дверь, Валет ощутил странное облегчение, будто воздух в кабинете сразу стал прозрачнее и чище.
Но тревога осталась — глухая, ноющая, засевшая глубоко в груди и неприятно давящая на нервы. Валет знал это чувство. Он давно привык к страху, к риску, он с ними свыкся, еще с девяностых.
А тут было что-то другое, более тонкое и острое одновременно — старое, смутно знакомое, из тех самых лихих времён, когда каждый день мог стать последним. Будто прошлое, которое он считал давно похороненным, внезапно ожило, напомнив о забытых долгах.
И пришло за ним, чтобы забрать своё.
Глава 2
Общежитие МВД оказалось типовой девятиэтажкой советской эпохи — серые с крошкой стены, панельные балконы и окна с грязными разводами. Возле входа, у ржавой урны, курила усталая уборщица в синем халате, оценивающе глядя на нас с Шульгиным.
— Короче, слушай сюда, — предупредил он, слегка напрягшись. — Комендант общежития — зверь лютый. Ничего не говори, поддакивай и кивай. Я сам решу. Прапор в отставке. Ветеран МВД.
— Прапор? — удивился я. — Это интересно….
Мы поднялись по ступенькам, стёртым до зеркального блеска тысячами ногочасов. Потянули тяжёлую металлическую дверь и очутились в полутёмном холле с геранью на подоконнике, доской объявлений на стене, запахом хлорки и ощущением повсеместных скромных зарплат.
В углу виднелась «будка-закуток» вахтёрши: трещины в стекле были склеены скотчем.
Из окошка на нас строго уставилась крепкая бабуля.
— Вон, прапор! — прошептал Шульгин и кивнул.
— Где? — вертел я головой, спрашивая так же тихо. Но коридор пуст, а кроме вахтерши в «аквариуме» никого нет.
— Да вон же, — вытаращил глаза на будку Шульгин. — Баба Люба, хозяйка общежития.
Баба Люба была женщиной квадратной, крепкой, с короткими жёсткими волосами, выкрашенными в безжалостный ржавый цвет. Лицо суровое, морщинистое, на подбородке красовалась, привлекая все взгляды, крупная родинка. На плечах потёртый вязаный кардиган, на носу старые очки на засаленной верёвочке. Вот тебе и прапорщик в отставке.
— А-а, явился, не запылился! — ядовито скрипнула она, окидывая Шульгина взглядом и саркастически ухмыляясь. — Ну что, гуляка, где снова пропадаешь? Выселю, паразита, с вещами за дверь, если ещё раз комнату пустой увижу! Все нормальные мужики сюда девок пытаются водить, а этот, прынц датский, даже сам не появляется! Где это видано, чтобы жилплощадь в центре города пустовала?
— Да бросьте, Любовь Марковна, — заулыбался Шульгин, явно стараясь держать лицо. — Я теперь здесь буду постоянно жить. Честно.
Сказал он это громко, отчетливо, будто на публику. Только из публики тут двое ППСников, прошмыгнувших мимо, покачивая резиновыми палками на поясах, да тетя выкатывала коляску с малышом. Я быстренько метнулся и помог ей с дверью.
— Будешь-будешь, — хмыкнула коменда Шульгину. — Я тебе китайцев подселю в комнату, мигом освоишься.
— Откуда у нас китайцы-то? — растерялся он, глядя то на неё, то на коридор, откуда уже ощутимо тянуло густым запахом жареной рыбы.
— По обмену приехали! — она фыркнула. — Чуешь, жареной селёдкой на весь этаж несёт? Это они уже хозяйничают. Ежа им за воротник! Скоро до Кремля доберутся, помяни моё слово.
Она глянула на Шульгина, лукаво прищурившись, и продолжила с интонацией доморощенного политолога:
— Я тут вот что подумала — с китайцами надо дружить. Воевать с ними нельзя, никак нельзя.
— Это ещё почему? — хмыкнул мажор, лениво прислонившись плечом к стене.
Любовь Марковна торжественно подняла указательный палец, будто приготовилась объявить решение мирового масштаба:
— Я тут прикинула. Если даже нападут, конечно, мы им отпор дадим, русские не проигрывают. Но считай: даже если по миллиону ихних солдат в день истреблять — в год выходит 365 миллионов. А это у них всего лишь годовая рождаемость, представляешь? Они за год такое количество просто наплодят, и счёт опять по нулям! Матрёшкины ручки! Вечный двигатель получается, мать его в качели.
Она выдала это настолько серьёзно и убеждённо, что Шульгин невольно рассмеялся:
— Кровожадная вы женщина, Любовь Марковна, однако.
— Жизнь заставит, Николай, ещё и не так застрекочешь, — важно кивнула она. — Но лучше дружить, конечно. Уж очень их много, как комаров на болоте.
Шульгин ухмыльнулся, чуть помолчал и заметил ехидно:
— Только селёдку-то жарят не китайцы, а вьетнамцы.
— Да хоть японцы! — отмахнулась баба Люба. — Я их всё одно не различаю. Таджик, китаец — какая разница? Вот подселю к тебе соседа. Проснёшься однажды — а рядом с тобой Чингисхан лежит. Вот тогда посмеёмся!
Она громко расхохоталась, довольная собственной шуткой.
А мы подошли ближе к её окошку. Шульгин осторожно огляделся — в холле уже давно было пусто — и заговорил тише, доверительнее:
— Любовь Марковна, ну зачем вы меня на всю общагу так распекаете? Мы же договорились: я здесь чисто номинально числюсь. Вы сами прекрасно всё знаете…
Он достал из бумажника пятитысячную и протянул в окошко. Баба Люба ловко перехватила купюру и быстро сунула в карман кофты, тут же подобрев лицом.
— Вот, сразу бы так, — удовлетворённо сказала она. — Теперь ладно, можешь ещё месяц не появляться, я уж как-нибудь переживу. С китайцами.
Затем она внимательно посмотрела на меня, явно пытаясь оценить, что я за тип такой.
— А это что за гражданин с тобой? — подозрительно спросила она. — Без отметки не положено пускать, сам знаешь, здесь всё-таки общежитие МВД, а не проходной двор.
— Какая отметка, Любовь Марковна? — примирительно заговорил Шульгин, улыбаясь ей почти с ласковостью родного сына. — Это сотрудник, коллега мой, нормальный человек. Пусть пока у меня в комнате расквартируется, неофициально, так сказать, по-тихому. Никто же не узнает.
Комендантша подняла глаза и всплеснула руками с преувеличенным негодованием:
— Ты что, совсем с ума сбрендил? Хочешь, чтобы меня выгнали без выходного пособия? На пенсию турнули?
— Да куда вас выгонят, Любовь Марковна? — улыбнулся Шульгин. — Вы и так на пенсии, и зарплата на карточку идёт, и пенсия. Кто вас тронет-то?
— Зарплата у начальства идёт, а у меня так, крохи, — язвительно отмахнулась комендантша. — Ишь, курвец, чужие деньги считать наловчился! Бухгалтер нашёлся!
Она демонстративно вернулась к бумагам, всем своим видом показывая, что разговор окончен и ей больше нет до нас дела. Шульгин тихонько постучал пальцем по окошку:
— Любовь Марковна, может, договоримся?
— Знаю я вас, — фыркнула коменда. — Сейчас пустишь к себе в комнату одного, завтра он бабу приведёт, а потом выяснится, что здесь целый гарем прописался! Не общага получится, а дом терпимости какой-то, и всё при МВД.
Шульгин завёл глаза к потолку и так постоял с минуту, будто в параличе. А комендант добавила грозно:
— В общем, так, господа полиционеры, без решения ведомственной жилкомиссии и приказа о выделении жилплощади я никого не заселю. Всё согласно инструкции. Я тут не частная лавочка, а государственный человек, хоть и пенсионерка. Ещё чего придумали!
Шульгин вернул взгляд на место, переглянулся со мной, хитро улыбнулся и, не торопясь, снова сунул руку в карман за бумажником. Достал ещё одну пятитысячную купюру, аккуратно сложил её пополам и молча положил перед ней на стол, прикрыв рукой от посторонних глаз, которых, впрочем, и так не было.
— Вот вам и решение жилкомиссии, Любовь Марковна, — мягко и доверительно сказал он, а потом, переворачивая купюру обратной стороной, добавил. — А вот и приказ о заселении. Печать и подпись прилагаются, так что заселяйте спокойно.
Коменда, прищурившись, строго взглянула на купюру, потом перевела взгляд на Шульгина. Её губы сложились в ехидную улыбку, но рука, широкая и жилистая, с ловкостью карманницы цапнула деньги и мгновенно сунула их в карман кофты.
— Ну-у-у, не знаю даже, — протянула она, театрально изображая сомнение и разглядывая потолок. — Приказ-то у тебя временный получается. Через месяц надо будет заново подтверждать. А то вдруг у комиссии мнение поменяется.
— Само собой, Любовь Марковна, — спокойно и деловито кивнул Шульгин. — Подтвердим. Новый приказ подготовим заранее, с учётом ваших пожеланий.