На маленьком окошке, вместо новомодной колонки, хрипло бормотал старенький транзисторный приёмник «ВЭФ» с длинной выдвижной антенной, словно тоже оставшийся здесь ещё с советских времён. Из него негромко доносилась какая-то музыкальная передача, которую время от времени перебивали тихие шорохи и помехи эфира.
Я глубоко вдохнул знакомый воздух, огляделся и невольно улыбнулся: это был тот самый советский пивбар, каким я помнил его всю свою сознательную жизнь. Здесь ничего не изменилось. И, кажется, не изменится уже никогда.
Прилавок плотно оккупировали мужики — все разные, но явно не офисные ребята: трудяги с крепкими плечами, широкими ладонями, привыкшими к лопате или гаечному ключу. Под ногтями — въевшаяся грязь и мазут. Вместо модного прикида — рабочие комбинезоны, спецовки с потёртыми локтями, пропахшие насквозь машинным маслом, дизелем и сигаретным дымом. Не переодеваясь, сразу после смены они пришли сюда пропустить кружку-другую, немного выдохнуть и отвлечься от трудовой суеты.
Всё вокруг было таким знакомым, словно время вдруг резко развернулось и потекло вспять, возвращая меня обратно, лет на тридцать назад. В прошлое, где каждую пятницу точно такой же рабочий люд собирался в прокуренных пивных, чтобы на час-другой забыть о вечных житейских неурядицах, тяжёлых сменах и задержанных зарплатах.
— Не понял… — у Шульгина отвисла челюсть, он так и застыл с открытым ртом, не сводя взгляда с мужиков у стойки. — Ты куда это меня привёл? Это что за бичовник? Я тут пить не буду.
— Проходи, Колян, не стесняйся, — с усмешкой подтолкнул я его в спину. — Почувствуй себя настоящим ментом. Ближе к народу, так сказать.
Мы заняли один из свободных столиков, покрытых присохшей рыбьей чешуёй и мутными разводами от разлитого пива. К нам тут же подошла тётка с хмурым лицом, словно у кассирши в ЖЭКе, и с видом глубокого одолжения наскоро протёрла стол вонючей тряпкой.
Шульгин брезгливо поморщился, отодвигаясь от липкой поверхности, а я подождал, пока стол немного подсохнет, и неторопливо достал припасённую на этот случай газету — стянул внизу, в холле общаги. Аккуратно развернув, расстелил её на столе.
— Это наша скатёрка на сегодня, — объяснил я с видом знатока.
Шульгин вообще офигел:
— Газета? Серьёзно? Ты постелил на стол газету?
— А ты что, никогда так не делал? — удивился я. — Самый верный способ.
— Это же дичь какая-то…
— Эх, молодёжь, — вздохнул я с притворной грустью. — Сейчас научу тебя, как по-настоящему пиво пить. Пошли.
На газете я оставил связку старых ключей от своей прежней квартиры, чтобы застолбить место, и мы встали в гудящую очередь.
Глава 4
Очередь постепенно текла к стойке, где-то даже браталась и обнималась, а кое-где, наоборот, вдруг начинала меж своими частями выяснять сложные философские вопросы о степени уважения. Кто-то заразительно хохотал, кто-то, напротив, горько сетовал на нелёгкую судьбу: жена — стерва, начальник — козёл, а завтра ещё и тёща свалится на голову, будь она неладна.
Темы для разговоров были простые и понятные, как сама жизнь: политика, женщины, зарплата, у соседа сдох движок. В общем, вечные мужские темы, способные объединить самых разных людей в пятницу вечером возле пивного крана.
Мы взяли сразу по две тяжёлые стеклянные кружки — толстые стенки, массивное дно, такой можно и череп пробить. Кружки явно помнили советские времена: на стекле всё ещё красовалась «вечная» старая цена — тридцать пять копеек.
Мы вернулись к своему столику, Шульгин всё продолжал брезгливо морщиться, подозрительно всматриваясь в янтарное пиво, будто хотел найти там волос или мошку, чтобы уже точно не участвовать в этой сомнительной затее.
— Ну что, давай за новоселье? — я поднял кружку.
Он осторожно, словно она была с ядом или с молоком, поднял свою, чокнулся со мной и сделал нерешительный глоток. Потом второй, уже увереннее. Третий он затянул особенно большой. Лицо его удивлённо вытянулось.
— М-м-м, — протянул он, недоверчиво глядя на кружку. — Ни фига себе, вкусно!
— Ты что, никогда не пил пиво на разлив? — на сей раз удивленно спросил я.
— Ну, я думал, на разлив только нищеброды и алкаши пьют, — вполголоса проговорил Шульгин, косясь по сторонам — не дай бог кто услышит такие инсинуации. — Я всегда бутылочное брал, импортное, рублей по пятьсот штука, не меньше. Не думал, что из крана такой… хм-м-м, забористый вкус будет.
— На вот, рыбёхой закуси, сразу поймёшь, в чём соль, — я протянул ему упитанного сушёного судака, с зубочистками-распорками в пузе.
Увидев рыбу, Шульгин снова брезгливо поморщился и скривился:
— Не, ну пиво ещё ладно, убедил. Но вот эту сухую хрень с колючками я точно жрать не буду. Еще и пальцы вонять потом будут. Фу!
Через две минуты он уже увлечённо отрывал зубами куски со спинки вяленого судака и бубнил с набитым ртом:
— П*здец, Макс, ваще как вкусно!
— Ты же говорил, пальцы вонять будут? — улыбнулся я.
Легонько так поддел, по-дружески.
— Да плевать, — он как загипнотизированный пихал в рот следующий кусок, едва дожевав этот. — Слуш… Это рыбка особая или вся такая вкусная?
— Обычный судак, — сказал я. — Хочешь пожирнее — бери леща, он сочнее. Щуку если будешь брать — крупную не бери, жёсткая, зараза.
Шульгин внимательно слушал, не отрываясь от пива и рыбы.
— Окушки тоже хорошо заходят, только чистить их запаришься, — продолжил я. — Пелядку не бери, она вся выращенная в рыбном хозяйстве, жирная до приторности, да ещё дорогущая, хотя… для тебя-то бабки не показатель. Плотва неплохо идёт, главное — смотри, чтобы рыба не пересушенная была и брюшко не пожелтело, а оставалось серебристое, такое, будто солью натёртое. Тогда точно вкусно будет.
Он даже глаза прикрыл на секунду, смакуя вкус солоноватой рыбы, перемешавшийся с терпкой горчинкой разливного пива. Пенка осталась на верхней губе, и он невольно смахнул её рукавом, тут же забыв о своей брезгливости.
Как будто и в нём проснулась память прошлой жизни.
— Ё-моё, а классно ведь! — удивлённо протянул он, с жадностью прикладываясь к кружке снова. — Ничего себе, живой вкус!
Он ещё раз крепко потянул пиво, громко выдохнул и уже более уверенно, не церемонясь, отодрал от судака ещё кусок, торопясь снова запить.
Глаза Шульгина блестели. Похоже, он окончательно вошёл во вкус.
К нашему столику нерешительно подошёл представитель местного колорита — мужичок неопределенного возраста, на вид — где-то между сорока пяти и пенсией. Несмотря на жару, он был в старомодном, поношенном пиджаке, брюках, давно и бессовестно утративших стрелки, и в извечном комплекте кухонных аристократов — «шлёпанцы плюс носки».
На плече уныло висела сумка неопределённой формы — то ли усохший портфель, то ли распухшая барсетка. Потёртая кожа когда-то была дорогой, а теперь грустно свесила куски лакировки, отсвечивая пятнами былой роскоши.
Лицо у этого «колорита» было интеллигентное, с лёгкой еврейской печалью и глазами, словно у спаниеля, которого давно не выпускали гулять. Волнистые, давно нестриженые волосы с проседью усиливали сходство с песиком сей породы. Но не с рыжим аглицким кокером, а с русской разновидностью, в окрасе которой имеется благородная седина.
Черты лица мелкие, измученные многочисленными жизненными бурями. Фигура живая, но хиленькая, я бы сказал даже, местами утонченная.
— Господа! — торжественно начал он, описав в воздухе элегантный жест артиста. — Я дико извиняюсь!.. Не соблаговолите ли вы угостить страждущего сей божественной амброзией?
— Господа в Париже сидят, — хмыкнул я. — Тебе чего? Пива налить?
Вместо прямого ответа «спаниель» неожиданно продекламировал стих:
Весной цвели вокруг девчата,
Духи пьянили, ароматы…
Мужчины млели виновато,
Но пиву были больше рады.
— О, да ты у нас чтец-декламатор, — усмехнулся я, протягивая ему полную кружку из нашего с Колькой стратегического запаса.
Мы к тому моменту успели ещё раз отстоять очередь и запастись очередной порцией.
— Покорнейше мерси, товарищ-благодетель, — проговорил он с благодарным, коротким и отточенным, как у конферансье, поклоном одной головой и тут же жадно припал к кружке.
Буквально за несколько секунд выдул половину, шумно выдохнул, крякнул с удовольствием и, поставив кружку, жалобно уставился на нашу рыбу.
— Да бери уже, — кивнул я.
Он проворно цапнул вяленого судака и с неожиданным профессионализмом принялся аккуратно его шелушить тонкими, ловкими пальцами.
Я вдруг обратил внимание на его пальцы — аккуратные, ногти чистые и коротко подстриженные, ладони без единой мозоли. Натуральный интеллигент, только давно и крепко потрёпанный алкоголем и жизнью.
— Позвольте представиться! — картинно взмахнул он рукой, едва не снеся со стола кружку. — Савелий Натанович Мехельсон, поэт-идеолог и основоположник неоклассического алкогольного символизма в отечественной поэзии.
— Макс, — пожал я ему руку.
А сам задумался — это когда он такое основал? В 90-х? Или всё-таки ему не так много лет, как кажется, и это какой-нибудь неудавшийся перезрелый КВНщик или как их сейчас называют? Стендапер?
— Коля, — нехотя буркнул мой товарищ, подозрительно принюхиваясь к новому знакомому. Но, почувствовав лишь добротный пивной перегар, а не смрад немытого бича, пересилил себя и сдержанно протянул ладонь в ответ.
— Ха! Поэт… — удивлённо воскликнул Шульгин. — Первый раз с поэтом бухаю.
— Я, молодой человек, между прочим, член СССР! Но не того, который был! А того, который есть….
— Это какого? — в голос спросили мы.
— Союза Свободных Стихотворцев России! — с достоинством отозвался Савелий Натанович, слегка пошатываясь и придерживая кружку обеими руками. Чуть прокашлялся и выдал свой очередной перл:
Современная жизнь — суета и забота,
Я бегу по судьбе, торопясь и сопя,