— Подождите минутку, я сейчас закончу… — начал было профессор.
— Нет-нет, я пойду! — пациент неожиданно вскочил, нервно поправляя рубашку и кидая испуганные взгляды то на меня, то на профессора. — Мы же с вами х-хорошо поговорили, я понял! Простите, мне нужно идти, срочно…
Он бросил торопливый взгляд на часы, даже не разглядев стрелок, и поспешно ретировался, чуть ли не бегом выскочив из кабинета. «Он, оказывается, полиции боится даже сильнее, чем своих панических атак», — усмехнулся я про себя.
— Что ж, — профессор развёл руками и указал на освободившееся кресло, — присаживайтесь, молодой человек.
Я внимательно посмотрел на кресло, оценивая его. Представил, сколько людей жаловались в нём на жизнь, начальство, семейные проблемы, комплексы и всякие прочие психологические тараканы. Нет, садиться туда не буду. Я взял стоящий рядом стул, пододвинул его так, чтоб стоял напротив профессора, и устроился на нём.
— Мне как-то привычнее на стуле, знаете ли, — пояснил я.
— Слушаю вас внимательно, — профессор слегка наклонил голову, наблюдая за мной с профессиональным спокойствием, закинув ногу на ногу. В позе его читалась полная уверенность и отсутствие какого-либо дискомфорта. Чувствовалось, что он привык выслушивать и воспринимать любые слова с безразличным профессионализмом, будь то пациент, коллега или вот как я сейчас — полицейский.
— Карл Рудольфович, — начал я, внимательно глядя в глаза психиатра, — мы расследуем очень любопытный случай гибели мужчины. Возраст — тридцать пять лет. Физически здоров, крепко сложен. И вот представьте себе, такой человек спрыгнул с моста.
— Ах да, да… суицид, я видел про этот случай в новостях, — кивнул профессор. — Любопытно… и очень печально.
— Да, печально… Но есть одна странность, — продолжил я, понизив голос и пристально наблюдая за его реакцией. — Он совершенно не колебался. Когда люди пытались его остановить, он просто раскидывал их, отбивался, как одержимый. Я вот и подумал — такое поведение совсем не характерно для самоубийц. Обычно они смиренные, подавленные, тихие. А тут — агрессия, решимость, ярость…
— А вы что же, лично много видели самоубийц? — неожиданно перебил меня Ландер, прищурившись.
— Приходилось, — ответил я, не отводя взгляда.
— Странно, вы такой молодой, а опыта у вас уже столько, будто вы прожили целую жизнь. Простите, напомните, как ваше имя?
— Максим Сергеевич Яровой.
Профессор задумчиво прикусил кончик шариковой авторучки и с уже большим интересом снова посмотрел на меня:
— А это не тот ли самый Яровой, который…
— Тот-тот, — перебил я, чуть улыбнувшись. — Тоже в новостях увидели?
— Да-да, видел, — признался профессор. — Но, признаться, представлял я вас несколько иначе.
— Иначе?
— Простите, но представлял я вас — более взрослым, что ли. Не думал, что нашего кандидата в мэры осадил такой… э-э…
— Хотите сказать, щегол? — усмехнулся я.
— Нет-нет, что вы, вовсе не это я хотел сказать… просто молодость ваша… — Он слегка замялся, подбирая слова. — Она никак не вяжется с образом опытного сотрудника полиции.
— Молодость, профессор, это единственный недостаток, который проходит сам собой, — отмахнулся я. — Так вот, вернёмся к суициду. Скажите, можно ли, по-вашему, скажем так, заставить человека спрыгнуть с моста?
Я сделал упор на слово «заставить» и добавил:
— Ну, внушить, приказать ему так, чтобы он сам пошёл и прыгнул?
— Нет, — твёрдо ответил профессор, качнув головой. — В таком виде — нет. Суицид предполагает особый эмоциональный фон, или, если хотите, особое состояние сознания.
— Но ведь люди совершают самосожжения, бывают массовые самоубийства среди сектантов. Как же так? Не сами же они, им кто-то велит.
— Это совсем другое, — терпеливо объяснил профессор Ландер. — Сектантский суицид, самосожжение, массовое самоуничтожение — это продукт фанатизма, своеобразная гиперфиксация сознания на идее. Понимаете, Максим Сергеевич, это особое состояние психики, в котором все другие ценности полностью подавлены одной-единственной идеей или верой. Психика фанатика находится в состоянии чрезвычайного аффекта, при котором сознание сужается до одной точки. И эта идея становится абсолютной истиной, единственным смыслом жизни. Самоубийство в таком случае даже рассматривается человеком не так, как нами, а как высшая форма выражения преданности идее или кумиру. Отказ от жизни воспринимается фанатиком не как поражение или уход, а как величайшее проявление верности, посвящения. Понимаете, не насильственное выполнение чужой команды, а акт крайнего самоотречения, своего рода высшая форма служения. В таких случаях психика полностью отключает инстинкт самосохранения, подавляя даже естественные страхи и колебания.
Он замолчал, чуть помедлил, внимательно посмотрев мне в глаза, и добавил:
— Но ваш случай, то есть тот, который вы описываете, совсем иной. Здесь у человека не было никаких признаков фанатичной веры, не было мотивации, не было того эмоционального подъёма, о котором я говорил. К тому же его поведение явно не укладывается в классическую картину суицидального поведения. И вот это действительно вызывает интерес. Но, к сожалению, я ничем вам помочь не могу.
— Спасибо, — я поднялся со стула.
— Рад был побеседовать.
— И ещё один вопрос, профессор, — я сделал шаг к выходу, а потом словно бы вспомнил что-то важное лишь в самый последний момент.
Старина Коломбо любил такие трюки делать, и сейчас я намеренно скопировал его стиль: развернулся уже у двери, поднял указательный палец вверх и выразительно посмотрел на Ландера.
— Да-да, конечно, — профессор тревожно улыбнулся, явно заинтригованный моим неожиданным манёвром.
— В крови погибшего обнаружено какое-то неизвестное вещество, предположительно — психотропного действия. Как вы считаете, каким образом оно могло попасть в наш захолустный городок?
Ландер слегка нахмурился, задумчиво барабаня пальцами по столу, затем сдержанно и рассудительно ответил:
— Видите ли, я не химик, не токсиколог и не фармаколог. Моя специализация — всё-таки человеческая душа, её лабиринты, тревоги и комплексы.
Своим тоном он даже будто бы пытался меня одёрнуть, мол, почему у меня в кабинете — и такие вопросы?
— Но вы ведь медик, — заметил я мягко, не отводя взгляда от его глаз.
— Конечно, — согласился он осторожно. — Но я всё же больше психолог. А эти вещи — уже совсем другая область медицины.
— И тем не менее, — я снова сделал шаг к профессору, чуть пристальнее смотря на него, — если представить теоретически, можно ли человека под действием психотропного препарата подтолкнуть к самоубийству? Например, воздействуя на него еще и внушением, гипнозом?
— Звучит это, знаете ли, несколько фантастически, — Ландер покачал головой, хотя явно заинтересовался вопросом. — Теоретически возможно многое, конечно. Если вспомнить историю, были случаи в практике спецслужб, особенно в эпоху так называемой холодной войны, когда ЦРУ, например, проводило эксперименты с психотропными веществами и гипнозом. Программы вроде MK-Ultra в США. Там пытались разработать методы воздействия на сознание, чтобы управлять поведением людей. Но, — тут он покачал головой, будто сказку мне рассказывал, — подобные технологии всегда упирались в сложность человеческой психики. Слишком много индивидуальных факторов, слишком много непредсказуемых реакций. В фанатических, религиозных культах подобное возможно, но там люди сами глубоко погружены в идею, их сознание уже искажено определёнными установками. Это не слепое повиновение приказам, а результат длительной психологической обработки и сильнейшего эмоционального воздействия.
— Ну да, конечно, — задумчиво кивнул я. — Согласитесь, дело странное, поэтому я и обратился к вам.
Я сделал паузу, как будто что-то вспомнил ещё.
— Ах да… Чуть не забыл, профессор, — снова заговорил я небрежно, как будто невзначай. — Скажите, что вас связывало с Германом Сильвестровичем Вальковым?
Ландер едва заметно вздрогнул и быстро перевёл взгляд.
— Он… был моим пациентом, — ответил профессор с запинкой в голосе.
— Значит, вы помогали бандиту? — спросил я, внимательно глядя на него.
— Ну знаете ли, молодой человек, — профессор слегка надменно поправил очки, — на тот момент он считался уважаемым гражданином, кандидатом в мэры, меценатом. То, что он бандит, вскрылось лишь потом. И я об этом не знал. И не должен был знать. И потом…
— Вот как? И на ваших этих сеансах он ничего такого криминального не рассказывал? — продолжал я, стараясь уловить малейшее колебание на его лице.
— Абсолютно ничего такого. Обычные человеческие жалобы — бессонница, тревожность, депрессивные состояния. Ничего, что отсылало бы к криминалу, убийствам.
Ну-ну, — хмыкнул я про себя. Я не слишком поверил ему, но кивнул, не подавая виду:
— Понятно. Помогали вы людям, в том числе и Валькову…. Если смотреть на это в общем, то, конечно, похвально. Тогда, может, и мне поможете советом?
— Советом? — профессор слегка прищурился. — На сеанс у меня сейчас, знаете ли, времени нет, скоро придет следующий пациент, но короткий совет я готов дать. Спрашивайте, конечно.
— Видите ли, мне иногда кажется, что во мне живёт другая личность. Будто из прошлого, — я внимательно смотрел ему в глаза, улавливая малейшую реакцию. — Такое вообще возможно?
— Конечно, — кивнул он уверенно. — Но в таком случае это уже вопрос к психиатру, а не ко мне. Подобные симптомы называются диссоциативным расстройством идентичности, или, проще говоря, шизофренией. Тут я вам точно не помогу.
— А вы, значит, психотерапевт?
— Да, психолог и психотерапевт, не психиатр.
— Ну да-да, конечно, — я развёл руками. — Что ж… Пойду тогда психиатра искать.
— У вас определённо есть чувство юмора, молодой человек, — профессор слегка улыбнулся.
— До свидания, — изобразил я улыбку.
Почему-то этот профессор мне не нравился… Хитрый тип. Хотя, может, и показалось?