— Эй! — громко сказал Сергей. — Какого хера ты на меня идёшь? Стоять!
Ожидал, что тот остановится, как это обычно бывало, когда Сергей повышал голос — тот отдавал неподдельной, нешуточной угрозой. И этот незнакомец, как и другие до него, пробормочет что-то, свернет. Но человек под капюшоном даже не изменил темпа, не сделал лишнего движения. Лицо скрывала тень, фонарь у крыльца гостиницы сюда не доставал.
— Стоять, я сказал! — уже жёстко бросил Сергей.
Он выхватил из плечевой кобуры CZ-75, передёрнул затвор. Лязг металла разорвал тишину.
И тут фигура словно растворилась в темноте, сместившись в сторону. Сергей уловил движение сбоку, развернулся, вскинул пистолет, мгновенно взял на мушку силуэт и выстрелил.
Бах!
Пуля попала в корпус. Вошла чуть правее, под рёбра. Он видел, как ткань плаща дёрнулась от попадания.
— Сдохни, — выдохнул он, уже чувствуя привычное удовлетворение от чистого попадания.
Но незнакомец продолжал надвигаться на него. Не шатаясь, не спотыкаясь, без малейшего признака боли или вообще какой-либо помехи.
— Какого хера?.. — выдавил Сергей, когда на его горле сомкнулись пальцы — крепкие, как стальные обручи. Захват мгновенно перекрыл дыхание, мир потемнел.
Он попытался поднять оружие, но чужая рука вывернула его запястье, и кость хрустнула, ломаясь, будто сухая ветка. Боль вспыхнула и тут же утонула в темноте.
Последнее, что успел различить Сергей в полумраке, — чёрная повязка на глазу нападавшего. И этот единственный глаз, холодный и немигающий, смотрел на него так, как смотрит хищник на уже пойманную добычу.
На даче было тихо и спокойно, только ветерок шелестел в листве яблони за окошком. Я уже освоился на новом месте и решил устроить себе обед. Спустился в погреб, где стояла прохлада и витал солоноватый запах закаток и старой земли.
Основательный такой погреб. Вдоль стен — деревянные стеллажи, и полки не пустовали, а были аккуратно уставлены банками с огурцами, помидорами, грибами. За лето участницы Круга, заглядывавшие сюда к гуру на огонек, наготовили солений, и теперь их труд выручал.
С полки я взял банку маринованных огурцов, покатал её в ладонях. Ух… выглядит аппетитно. Рядом в ящике, прикрытом мешковиной, нашлась свежая картошка — не магазинная, а настоящая, ещё с комочками земли. Крупные клубни отложил в сторону, набрал средних — эти на жарку хороши, выйдет одновременно быстрее и равномернее. Выбрался из погреба.
Наверху нашёл бутылку подсолнечного масла с золотистым, чуть мутным от осадка дном. Поставил сковороду на плиту, нарезал картошку, закинул в разогретое масло, и по кухне поплыл тёплый, густой запах. Огурцы нарезал толстенькими кружками, чтобы хрустели.
Эх, хорошо… Сидишь себе на даче, шкварчит картошка, за окном солнце, и на мгновение кажется, что это не временное убежище, а самый что ни на есть отпуск. Хотя когда я в последний раз был в настоящем отпуске, уже и не вспомню.
Перекусил от пуза. Вышел на крыльцо с кружкой чая, посмотрел на участок. Осень уже подбиралась — утренние туманы, прохладные вечера, но солнечная сторона склона, где располагался дачный поселок, всё ещё держала густую зелень. И здесь казалось, будто лето и не думало сдавать позиции.
И тут я услышал странный звук. Негромкий, но резкий, нарушивший размеренную картину. Как будто кошка пытается отрыгнуть комок шерсти, но никак не может.
— Кхэ… кхэ… кхэ… кхэ… — доносилось откуда-то сбоку.
Звук повторялся с небольшими паузами и потому заставил меня насторожиться. Это не было похоже ни на кашель человека, ни на хрип животного. Я замер, прислушиваясь, пытаясь определить, откуда он идёт.
Странно… ну, кошка так кошка, — подумал было я, отхлебывая из кружки. Всё-таки тянуло расслабиться. Но нет, вот и снова: тот же звук. Только на этот раз громче, настойчивее, будто уже две кошки синхронно пытаются выдавить из себя два комка шерсти.
— Да что там за чертовщина?.. — буркнул я, отставляя кружку на перила веранды.
Вернулся в дом, достал пистолет, сунул его за пояс, под рубаху, и снова вышел во двор.
Звук доносился с той стороны, где за старым забором начинался соседский участок. Я думал, что там никто не живёт, но, оказывается, ошибался: за кустами мелькала белая простыня, прикрепленная прищепками к бельевой верёвке.
Это мне не понравилось. Не люблю, когда рядом кто-то есть, а я об этом не знаю. Впрочем, всегда можно изобразить простого дачника, запоздало копающего грядки с урожаем.
— Кхе-кхе, — раздалось снова. Хрипло, с сипом, как старый дырявый баян.
Я подошёл ближе.
— Эй! — крикнул через забор. — Кто там?
— Помогите… — донёсся слабый, сиплый голос, больше похожий на шёпот, чем на крик.
Я перемахнул через забор и пошёл на звук. За сарайчиком, в тени, обнаружил яму, в которой копошился худой старик. Лысый, как бильярдный шар, он поднял голову на мои шаги, и на солнце блеснуло несколько золотых зубов.
Фигура жилистая, поджарая, в поношенной тельняшке, залоснившейся от времени, и в выцветших галифе, заправленных в кирзовые сапоги. Весь вид — старый, потертый, но с каким-то упрямым стержнем внутри. Настоящий престарелый солдат, который выживал и не в таких передрягах.
— Вы что там делаете? — спросил я, глядя вниз.
— Помоги, парень, — прохрипел он. Голос сел, слова давались ему с трудом, и снова: «кхе-кхе», словно кашель, как сыплет гравий. — Никого позвать не могу, сорвал голос. Хорошо, что ты пришёл.
— Так ты зачем туда полез, дед?
— Вытаскивай, потом расскажу.
Я окинул взглядом участок: типичный пенсионерский быт — небольшой домик, банька, старый гараж с ржавыми воротами, пара яблонь, грядки и в дальнем углу — компостная куча. Всё аккуратно, по-хозяйски.
Ну, значит, и инструмент найдётся для меня.
И точно. Нашёл в гараже алюминиевую лестницу, принёс, спустил в яму. Старик ухватился, вылез быстро, орудуя по-кошачьи цепко, несмотря на возраст.
— Спасибо, сынок, выручил, — сказал он сипло, отдышавшись. — Думал, тут уже от холода окочурюсь.
— Какой холод, отец? На улице тепло, — я повёл рукой в сторону солнца.
— Так я тут с утра, а если бы до ночи остался… Бабка моя в городе, поругались мы, вот уехала. Дура старая. Я яму под компост копал, да сам туда и влетел.
— И как же ты туда угодил? — спросил я, разглядывая его ухмылку — чуть хитрую, и при этом немного смущённую. — Что-то я лопаты не вижу, чтобы ты тут копал, — сказал я, глянув на яму. — И земля куда-то делась.
— Так выкопал я её давненько уже, — замялся старик. — Просто угодил сегодня.
— Ага… — протянул я, разглядывая края ямы. Трава густая, подходы сорняком затянуло, прямо заросли. — Так это ж надо было ещё через бурьян пробираться, чтобы туда свалиться. Как же ты так ухитрился, отец?
Старик отвёл взгляд, глаза его забегали, губы дёрнулись, будто он прикидывал — врать или выложить как есть. Потом махнул рукой:
— Ладно, уж тебе-то расскажу… Ты, я вижу, волчара молодой, поймёшь. Понимаешь, бабы во всем виноваты…
Я хмыкнул, пока не догадываясь, куда он клонит.
— Нюрка-курва, — продолжил он с видом посвящающего в тайну, — соседка наша… Ага… на грядке ковырялась. Как нагнулась… ну прямо как антилопа гну, кардан свой наливной выставила… У меня аж во рту пересохло.
Он облизнул губы, прищурился, словно вспоминая подробности:
— Ну я, значит, к забору поближе пошёл. Там у меня дощечка одна выдвигается — глянуть, так сказать, с удобного ракурсу. Про всё на свете забыл. И тут — хлобысть! — прямо в яму. Хотел заорать, а дыхание перехватило, как под воду нырнул. Пока очухался — Нюрка уж ушла.
— И что, она тут живёт? — спросил я, не удержавшись от улыбки.
Сейчас он ещё подумает, что я тоже охотник исподтишка поглазеть. Да и пусть думает.
— Да где уж там! — махнул он рукой. — Она тут не ночует, наезжает только. Баба-огонь! Что шамаханская царица, только бёдра ещё круче и шире. Ты подожди, сынок, сам увидишь, когда приедет.
— Да я царицами не интересуюсь.
— Это зря… — он поднял палец, как будто собирался сказать что-то важное: — Знаешь, я вот что скажу… Бабы — они как костёр. Греют, свет дают, но если близко сунулся — шкуру обожгут. А без костра тоже никак, жизнь-то сразу холодная и тёмная.
— Философ ты, отец, — усмехнулся я.
— Вот поживи с моё, и не так заговоришь… — он почесал затылок и с ухмылкой добавил: — Вот и я… по любви, считай, в яму попал. И бабка моя на Нюрку зуб точит. Вот всю жизнь эти бабы мне покоя не дают. Ну и я им, надеюсь, тоже.
Я рассмеялся, а старик довольно прищурился — видно, считал, что полностью оправдал своё нелепое падение женскими чарами.
— А ты чего тут делаешь-то? Я раньше тебя не видел, — дед прищурился и как-то уж очень подозрительно уставился на меня, когда я отнес лестницу обратно в гараж.
— Живу по соседству.
— Так это ж домик Кольки.
— Ну да, Кольки. Друг он мне. Попросился поночевать у него.
— А тебе что, жить негде было, что ли? — допытывался старик.
— Слушай, отец, тебе какое дело? Есть где, нет где? Мне вот нравится на природе воздухом дышать да из компостных ям пенсионеров вытаскивать.
— А, ну ладно, не хочешь — не говори, — буркнул он, но видно было, что в голосе осталась колючка. — Рука-то у меня со всем этим отнялась, зашиб, когда упал в яму. Еще и горло болит. Наорался, видать. Нужны лекарства.
— Приложи подорожник, — вздохнул я. — Хочешь, я тебя ещё народным способом полечу?
— Каким?
— У собачки боли, у кошечки боли, а у деда-соседа — не боли, — хмыкнул я.
— А, ну это… я в такое не верю, — отмахнулся он. — Давай-ка лучше за настоящим лекарством съездим.
— Съездим? Ты так-то не наглей, спасённый, — прищурился я.
— Тебя как звать-то?
— Макс.
— Максимка, значит, — ухмыльнулся дед. — А меня Тимофей Кузьмич. Можно просто Кузьмич, даже нужно просто Кузьмич. Вот что, Максимка: страсть как рука болит и горло дерёт. Лекарство, говорю, нужно. Пешком я не дойду, но есть у меня машинёшка добрая. Давай-ка сядешь за руль, мужик ты или кто, и махнём до аптеки.