— Аптека же только в городе, — удивился я.
— Ох, ёбушки-воробушки, — покачал головой старик. — Молодёжь! Всё бы вам в город. А тут, если хочешь знать, в нашем дачном посёлке всё есть. Даже стриптиз.
— Стриптиз? — хмыкнул я.
— Ну да, из-за него я сегодня в яму и шмякнулся.
— А, в этом смысле…
Он смотрел жалобно, с таким просящим взглядом, что я махнул рукой:
— Ладно, поехали, хрен с тобой. Всё равно пока делать нечего.
Мы зашли в гараж. В полумраке стоял пыльный «Москвич-412» бежевого цвета, с местами облезлой краской и чуть помятыми дверями. На их кромках тонкие рыжие полосы ржавчины уже обосновались, как давние жильцы. Хромированные бампера потускнели, решётка радиатора с эмблемой чуть перекошена, словно после несильного удара.
Сквозь боковое стекло виднелась матерчатая обивка в крупную серо-коричневую клетку, местами протёртая до поролона. Панель — матовый пластик с тонкими трещинами, в центральной нише — старенький радиоприемник с тугими кнопками.
Мы погрузились, и я, не сдерживаясь, повёл носом. Запах, знакомый каждому, кто садился в советскую машину: смесь бензина, пыли, старого автопластика и чуть сладковатого духа мятных леденцов, что уже давно перекочевали в пепельницу и так там и остались.
Я сел за руль, повернул ключ — мотор чихнул пару раз, дёрнулся, но всё-таки ожил.
— О, завёлся! — удивился я. — Признаться, не верил, что этот драндулет заработает.
— Это тебе не современные шмарки-иномарки. — возмутился старик. — Это зверь! Я на нём знаешь, сколько баб скадрил?
— Не знаю и знать не хочу, — махнул я рукой. — Поехали уже.
Включил заднюю, выехал из гаража. Кузьмич всё это время косился на меня, будто что-то во мне его забавляло или настораживало.
Мы поехали по просёлку, мимо узких дачных улочек, миновали автобусную остановку.
— И где тут аптека? — спросил я, хмурясь.
— Да вон там, за поворотом.
Подъехали к магазину «Людмила». Вывеска с облупившимися буквами, рядом табличка: «Пиво. Колбасы».
— Это, что ли, аптека? Это же продуктовый.
— А я, думаешь, чем лечиться собрался? Таблетками, что ли? — от души фыркнул Кузьмич. — Тьфу ты, ядрена вошь, я ни одной таблетки за всю жизнь не съел!
Старик выскочил из машины, не прошло и пяти минут, как он вернулся с бутылкой водки, палкой колбасы и буханкой хлеба.
— Вот, — сказал он, вертя в руках бутылку. — Самое лучшее обезболивающее.
Мы двинулись обратно. Но стоило мне выехать на проселок, как из-за поворота показался «УАЗ Патриот» ГАИ. Машина резко встала поперёк дороги. Вышли двое в бронежилетах с автоматами, третий — с полосатым жезлом, тоже в бронежилете, но только с табельным пистолетом на поясе. Начали тормозить все машины подряд.
— Твою ж дивизию… — пробормотал Кузьмич. — Какая-то облава. Ищут кого-то… уж не тебя ли, часом? — хитро глянул он.
Мы ехали прямо на них. Я уже прикинул — резко развернуться, дать газу… Всё-таки я в розыске, и наверняка есть ориентировка у наружных нарядов. Но тут инспектора остановили другую машину — старую, тёмно-зелёную «Волгу» с ржавыми арками и полуспущенным передним колесом. Занялись ею.
Я решил — проеду, не привлекая внимания. Но автоматчик шагнул на дорогу и замахал рукой: остановиться.
Черт. Сбить его и уйти — или сыграть по обстоятельствам? Нет. Жизнь мента на себя не возьму, даже если он меня ищет.
И я притормозил посреди дороги, не уходя на обочину — так удобнее будет рвануть, если что.
Глава 20
Сотрудник с автоматом подошёл к «Москвичу», наклонился к окну:
— Добрый день. Ваши документы.
Я опустил стекло до упора, делая вид, что собираюсь достать водительское, которого, конечно, при мне не было. Да и будь оно — всё равно бы не показал. Всё-таки я в розыске.
— План «Перехват». Проверяем, — сказал он ровным голосом, явно заезженной фразой, которую, наверное, произнёс уже с десяток раз за день. — Операция. Проверяем всех, все машины.
Рядом со мной Кузьмич вдруг застонал, схватился за грудь и осел на сиденье.
— Сынок… таблетку… — прохрипел он, морщась. — Дай скорее таблетку.
Он сполз по сиденью, сгорбился, как будто каждый вдох давался с усилием.
— Что с ним? — нахмурился автоматчик.
— Сердце, — ответил я, стараясь придать голосу тревожности. — Дома таблетка, отец… Потерпи чуть-чуть.
— Ох, щас богу душу отдам… не могу терпеть… — простонал Кузьмич, и даже цвет лица у него стал какой-то землистый,. как мне показалось.
Сзади подкатила тёмная «девятка», затонированная вкруг, с ревущей музыкой и басами, гремящими так, что дрожал воздух. Передние окна открыты. Внутри — типичная компания: кепки, наколки, пакеты на заднем сиденье. На их фоне старый «Москвич» с умирающим дедом выглядел куда менее интересным трофеем.
— Ладно, проезжайте, — махнул автоматчик и переключился на новую цель.
Я воткнул передачу и аккуратно тронулся, а потом, отъехав на пару десятков метров, добавил газу. Кузьмич, всё так же полулёжа, еле заметно подмигнул.
Мы заехали за поворот, и дед, наконец, выпрямился, перестав корчить из себя умирающего. Прямо уселся, тяжело выдохнул, нагнулся и поднял с пола магазинный пакет. В пакете — бутылка водки, палка колбасы и хлеб. Он прижал его к груди бережно, как ребёнка, и на секунду даже прикрыл глаза, будто согрелся этим теплом.
— Ну ты и артист, — усмехнулся я. — будто репетировал.
— А то, — хмыкнул Кузьмич. — Я и без репетиции могу.
— Актёр, что ли, в прошлом?
— Почти, — туманно отозвался он и, не глядя, продолжил: — А я же вижу, как ты напрягся. Повязали бы тебя… А ты человек хороший. Негоже тебя ментам сдавать.
— Да? Откуда знаешь? Может, я плохой.
— Я жизнь прожил, ядрит-ангидрит, — хихикнул он. — В людях разбираюсь. Навострился. Непростой ты, Максик. Непростой.
— Ну, если я такой непростой, может, стоило все же тогда меня ментам сдать?
— Непростой, но хороший. И сдам, а кто ж тогда со мной беленькую кушать будет? — он похлопал ладонью по пакету. — Я же не алкаш, чтобы в одну харю глыкать. Хе-хе.
— Да не пью я, отец, — обманул я.
Не хватало еще и продолжение «банкета» устраивать.
— Да я и сам не пью. Это ж лекарство. Лекарство древнее, народное. Почитай, что предки наши всю жизнь им лечились. Уважать надо и предков, и лекарства. А ты говоришь, не пьёшь… Лукавишь, небось. Тимофея Кузьмича вокруг пальца обвести не так-то просто, сынок.
Я задумался. А дед-то еще тот жук оказался.
— Да самый я простой, — отмахнулся я. — ПТУ, стройка, а теперь на даче перекантовываюсь.
— Ага. Пальчики у тебя, как у пианиста, — заметил он, прищурившись. — Чистые, ухоженные. Лестницу, когда меня вытаскивал, быстро нашёл, даже не спросил, где стоит. Грамотно так обыскал дачку мою, приволок… Я и слова сказать не успел. И самое главное — передачу заднюю в «Москвиче» ты включил в один раз, тоже не спрашивая. А она тут не как на «Ладе» включается.
— Ну, водил я раньше «Москвич»… Вот и всё.
— Простые парни «Москвичей» уже давно не водят, — усмехнулся Кузьмич.
— Ты меня в чем подозреваешь-то, не пойму? — поморщился я.
Меня уже изрядно стал напрягать этот разговор.
— Да мне всё равно, — махнул он рукой. — Главное — ты человек хороший. У нас, знаешь, испокон веку закон что дышло: сегодня ты хороший — завтра преступник. Сегодня преступник — а завтра уже меценат. Я к этому проще отношусь. Главное, чтобы ты Нюрку у меня не отбивал, — хитро прищурился он. — А так, я к тебе с душой.
Мы нагнали по дороге статную женщину с пакетом, она чинно и вальяжно перекатывала объемные ягодицы под легким ситцевым халатом. Хотя вокруг кроме воробьев и старого «Москвича» никого не было. Шла, как будто всю дачную улочку ей в личное пользование выделили.
Кузьмич, едва не высунувшись в окно, засиял:
— О, смотри какая! Прям плывет по дороге… Эй, красавица, а, красавица! Тебя подвезти?
Она обернулась через плечо, хихикнула:
— Подвозилка у тебя старая слишком.
— Старый конь борозды не портит! — выпалил Кузьмич.
— Ну и глубоко не пашет, — парировала она, и мы уже проехали мимо.
— Уф… какая! Ты видел, а? Нет, Макс, ты видел? Эх, где мои пятьдесят годков…
— А сколько тебе сейчас?
— Лучше не спрашивай, — отмахнулся он. — Женщин всё меньше, а дни рождения всё чаще…
Доехали до дома без приключений.
— Я проставляюсь, — заявил Кузьмич, выбираясь из «Москвича», — так сказать, за спасение капелюшечку принять надобно. Возражения, Максим, не принимаются. Можно сказать, день рождения второй у меня сегодня. Вот глупая была бы смерть… сдохнуть в компостной яме. Глупее, Макс, и придумать нельзя.
Я понял, что от Кузьмича не откручусь, да и контакт с соседями лишним не будет. Всё-таки он меня почти раскусил — интересно, как? Сам не понял. «Непростой ты», говорит. Ну и он, похоже, тоже непростой.
— Заходи, падай на диван, — махнул он рукой.
Он подвинул низкий столик на колёсиках, выставил стопки. Достал банку солёных груздей, ловко нарезал, смешал со сметаной, присыпал укропом и лучком. Нарезал колбасу.
— Царская закуска, — облизнулся Кузьмич. — Давай-ка ты наливай. У меня одна рука после падения не работает, а вторая трясётся.
Я разлил.
— Ну, за знакомство, что ли.
Дзинь — чокнулись, выпили.
— Ух, хорошо пошло, — дед занюхал рукавом тельняшки.
Я потянулся к груздям, но хозяин хлопнул меня по руке:
— Отставить, боец! После первой не закусываем, наливаем вторую!
Я разлил по второй.
Кузьмич поднял стопку и торжественно произнес:
— Чтоб у нас всё было, и нам за это ничего не было! А если и было — то только в радость, и чтоб вспоминалось с улыбкой, а не в казенном доме!
Отточенным движением он залил в горло вторую, опустошил залпом, зажевал хрустящим груздем, подмигнул и пробубнил с набитым ртом:
— А главное — чтобы утром помнили, с кем пили, и не стыдно было руку пожать. Хе-хе!