Без них обойдутся? Одним великороссийским налетом?
Фельдмаршал Миних вот так-то в Крым хаживал – да все войска в степях безводных и положил. Даже Петр Великий, сгоряча перескочив Прут, чуть собственной головы не лишился. Нынешние-то воители – умнее?
Ну посмотрим…
Истинно – хоть плачь, хоть смейся.
А что? Лучше уж посмеяться как след. Смех, он наравне с горилкой горло прочищает, никакая степная пыль тогда нестрашна. Посмеемся же, братцы!
Когда малороссийских комедиантов, научившихся за столь длительное обжорство уже порядочно балакать на полурусском, полухохлацком, терпеть дальше стало невыносимо, хозяин Батурина взял за шиворот лживого кастрата и приказал по-немецки:
– Веселье мне давайте! Смех! Скажи своим, чтоб через две недели. Иначе выпорю всех на конюшне.
И ведь помогла угроза! Ровно через две недели у парадного входа во дворец вывешена была, как полагается, красками писанная афиша: «Жизнь и похождения российского Картуша, именуемого Каином, известного мошенника и того ремесла людей сыщика! Ко-медь истинно русская, с песнопениями и танцами русскими же».
Весь гетманский, столичный Батурин теперь только тем и жил. Песни-то о российском Ваньке-Каине и сюда залетали. Полковники начали собираться еще дня за три, вместе с женами, дочками и отроками. Гетманские дворецкие, естественно, не могли всех разместить во дворце – слобода и казацкие хаты наполнились приезжими. Мало кто понимал, что будет, но всяк многозначительно мочил усы в кружицу, говоря:
– Тиянтер!
– Ага, кастраты! Когда мы швыдкали в Петербург, то ридны гетьман водил нас в комедь, тильки я ничого не памятую…
– Петровская тады була больно гарна!
– Ага, парсюками резаными визжали кастраты, мовляли, что им защемили штаны сумесно з гэтым… как бы казать…
– Знов защемют, трэба лепш в дол они плескать… Проходя мимо своих батуринских, черниговских или стародубских театралов, Кирилл Григорьевич, на эти дни позабывший о гетманстве, усмешисто качал серебристо-светлым париком: «Ну, будет потеха!»
Потеха началась еще с полудня, хотя театр открывался, как водится, вечером. Все лезли в кунтушах и жупанах, наголовных каракулях и при саблях, конечно. Была отведена раздевальная зала, были выделены служки, да кто ж их послушает? Да и какой казак позволит служке отобрать у себя саблю? Гетману – еще куда ни шло, можно отдать. Имеет право батько казацкий.
Так Кирилл Григорьевич стал раздевальщиком, принимая сабли и складывая их как дрова, со словами:
– Да не бойся ты, мой славный Кочубей. Возвернется к тебе сабля.
Через минуту:
– Галаган ты гремящий! Разве в Петербургском театре лез с саблей?
Через другую минуту:
– Полко-овник! Да ты на Фридриха, что ль, прешь?..
Служки раздевали, обметали щетками пыль дорожную, ну а гетман сабли принимал и на длинной столешнице складывал. После йсего этого и самого пришлось, как коня боевого, щетками очищать. В первом ряду застланы были ковром места для графинюшки и двух старших дочерей, тоже страшно, как и сама мать, разодетых. В семье наступил благостный мир. Театр! Нарышкинская половина требовала к себе достойного уважения.
Кирилл Григорьевич сел не раньше на свое место, в центре семейства, чем преклонил главу и поцеловал ручки не только у графинюшки, но и у подраставших дочек. Глядь, и полковники стали проделывать то же самое!
Но ведь начали подготовку к зрелищу еще в полдень, а сейчас уже о седьмом часу время шло. Кто-то и путал своих жен с соседскими; кто-то и парадные роброны, натянутые по такому случаю на дебелые телеса полковничих, в суматохе сапогами давил и шпорами рвал. Сабли отняли, а шпоры да и нагайки, засунутые за пояса, как отнимешь? Возня при рассаживании поднялась такая, будто в осаду садились, «ужака» вязали – сдвинутые телеги цепями друг к другу притягивали, чтоб никакая конница в лагерь не пробилась, а от пехоты саблями отобьются. Вот только беда: и сабель-то нет! Под обедешний хмелек начали было возмущаться полковники, а особливо более молодые и горячие сотники, – но тут скрипки грянули, бубны и литавры пушечное и ружейное эхо по театральному лагерю разнесли – это привычно, хорошо. Казацкая братия заинтересованно попритихла.
А на сцену, в аккурат столичной, лживый кастрат, в пух и прах разнаряженный разными блестками, важной походкой выступил. Истинно кастрированным фальцетом и зачал под доморощенную музыку – домашнего же сочинения арию, частично повторяя и афишу:- Жи-изнь и похожде-ени-я российского Ка-арту-ша, известного моше-енника и того ремесла-а людей сы-ыщика… за раска-аяние в злоде-ействе получи-ившего от казны свободу… но за обраще-ение в пре-ежний промысл, сосланного ве-ечно на ка-аторжную рабо-оту в Ре-гер-ви-ик, а потом в Сиби-ирь…
Выскочил другой кастрат… в малороссийской плахте и с двумя подушками на груди, а чтоб не оставалось сомнения в его женской сути, из-под итальянской замызганной шляпки конский заплетенный хвост до пупка спускался – веселое изображение девичьей косы!
Казацкие «вужаки» заскрипели, загремели шпорами, а на сцене пушечным громом загремели литавры, под крики из осажденного лагеря:
– Га-арно!
– Шаблями нас не возьмешь!
– Каин, выпей горилки, ды тильки не енчи!… Узкогорлый глиняный жбан метнули на сцену,
но не разбился в черепки – ловко подхватил Каин, сам приложился и Каинихе своей сунул:
– На, полонянка!
Каиниха тряхнула конской косой и тоже привычно приложилась к горлышку. Тут уж восторг во всем казацком лагере; Каиниха, обтерев хвостом плохо подбритые губы, зачала совсем невыносимым фальцетом:
– А историю славного вора я слышала сама воочь, как вот вы меня слышите, а история эта оборотилась в житие московского сыщика, тем же прозванием Ванька Каин, поелику это он и был в своих страшных похождениях, превращениях и любови ко мне вечной… Ванька! – вдруг грянула она без всякого фальцета. – Оставь и мне, идол!
Верно, пока кастрированно голосила, ее лукавый кастрат уже доканчивал жбан, предварительно, само собой, ополовиненный казаками.
Что-то у них вроде драчки из-за этого начиналось, но тут с гиком и свистом вывалилась из-за перегородки сцены вся остальная труппа – и давай гонять по кругу Каина! Распевая при этом на все лады, и совершенно уж непонятно для казаков, какие-то похабные италийские песни – по ужимкам и жестам это можно было определить. Да и расхожие малороссийские ли, русские ли слова начали прорываться – какие за это время успели усвоить веселые италийцы. Право дело, хороша комедь пошла!
Эти уже без фальцета шпарили и хрипло даже. Холод здешний – не тетка, и под горилку южную душу выстудил. Вполне по-казацки, в полпьяна, один начинал:
– Э-э, вай-вай… налывай давай!… Другой подхватывал:
– Налэ, налэ… налывочка!… Третий и совсем уж в лад:
– Налывочка гарнешенька… хорошенька!…
Вкус наливочки особенно нравился казацким женкам, и в осадном лагере, куда по недогляду иль по утехе их набилось немало. Началось оживленное перешептывание:
– Бачышь, Ганка? Разбойнички-ти биль ше козацкие…
– … як мий Иване…
– …як мий Микола…
А ведь известно, как шепчутся здешние казачки – с одного края Батурина на другой ветром вишни пригибает. Даже италийские разбойнички, заладившие гопака, сбились с шага и стали наскакивать друг на друга. Ну, тут лживый кастрат, уже, видимо, намерившийся податься в сыщики, одному и другому дал хорошего пинка – под одобрительный рев всего осадного лагеря. Топот за убегавшим Каином, пока еще разбойничком, восстановился. Знали грешные души, кто над ними хозяин. Только делали вид, что злятся на своего Каина-атамана. А сами – ни-ни. Как во всякой жизни: знай свое место.
Странно, Кирилл Григорьевич, устроитель разбойничьего вертепа, именно это и повторил:
– Место для всякого свое…
Графиня Екатерина Ивановна недовольно глянула и, тоже хорошим шепотом, заметила:- Верно, граф, вы могли бы и получше местечко сыскать… хотя бы как ваш братец! Зря Екатеринушку-то обхаживали.
– Может, и зря, графинюшка.
– Попардонит она вас, граф, да и с вас же последнего пардона потребует.
– Так, графинюшка, истинно так…
Как и все здесь, гетманская семья тоже забылась, где находится. Доченька уже, Лизавета, встряла:
– Все разбойники да разбойники! А где же принцы?
Отец не знал, запасены ли в этой театральной несуразице принцы, но ответил с надеждой:
– Будут, Лизанька, будут.
Но графинюшку, как и хмыкнувшую дочку, это не успокоило, она назидательно заметила:
– При очередном рандеву с Екатеринушкой непременно востребуйте достойную пару Елизавете. Благостная Елизавета Петровна, для вас, граф, невесту потребовала, не так ли?
Неприятно укололо это нынешнего муженька, уже забывшего дорогу в будуар. Отрезал:
– Мало ль я потрудился для семейного счастия? Он имел в виду поместья, дворцы, доходы – почти в миллион годовых, а она на женский лад истолковала, язвительно вспыхнула:
– Да, одиннадцати трудов стоило это!…
– При одном несчастном…
– По чьей вине?!
В такую строку укор ему графинюшка еще не ставила.
– По вашей, несчастная! Психопатства больно много. Баба должна быть бабой, а не слезной мочалкой!
Он не замечал в пылу гнева, что сейчас-то она и точно – мочалка. Хоть выжимай. Не зря дочка за полу дергала:
– Нас слышат все…
Ну, может, и не все, а только ближайшие чиновные казачки, полковничихи, пристроившиеся за гетманской спиной. Что там делали други-разбойнички с изменщиком Каином, переметнувшимся к сыщикам, уже ничуть не занимало. Гетман да гетманша отношения выясняют, как же! Ваньку-Каина, за это время успевшего стать рьяным сыщиком, самого, как крысу, ловили, сеть рыбацкую на голову закидывали. Кто-то из здешних учил италийцев так ловко бросать сети! Но если крыса могла выбраться из пустяковой сети, то выбрался же и Ванька-сыщик. Он изловчился и сам набросил сеть на целую толпу бывших, приплясывавших от радости дружков, поволок их по сцене, начальственно покрикивая: – Ага, попались!