обытии 14 декабря была им же, Жуковским, доказана Государю, не находившему, однако, возможности гласно заявить, что Блудовское Донесение Следственной комиссии ошибочно изобразило автора «Теории налогов». В то же время, верный памяти Карамзина, Николай Павлович покровительствовал Археографической Экспедиции Строева, и, таким образом, русская археография обогащалась и домашними открытиями и показаниями иноземцев. Мог ли не ценить этого Пушкин?
В то время русская история XVIII века с её кровавыми заговорами и государственными переворотами (вину которых Людовик XVI по прочтении записки Рюльера видел в законе Петра Великого о Правде воли монаршей) была у нас мало кому известна. Покойный граф Н.А. Адлерберг говорил мне, что про кончину Павла узнал он в Париже, когда уже был женат.
В Записках адмирала Литке рассказано, как подбежал к нему юношею ученик его, великий князь Константин Николаевич, с французскою хронологическою картою, где при имени императора Павла значилось: assasiné (умерщвлён), и как он немедленно доложил о том Государю, который приказал раскрыть замуровленную роковую комнату Михайловского дворца, и в ней рассказал двум старшим сыновьям своим о судьбе их деда. Плетнёв передавал мне, что на субботних вечерах у него Пушкин подсаживался к Арсеньеву и выпытывал у него, что он читал в Государственном Архиве (зная лично Арсеньева и оборонив его некогда от Магницкого, Николай Павлович разрешил ему пользоваться этим архивом для уроков наследнику престола). Пушкин же говаривал, что в наши дни поправляют дела свои откупами, карточным выигрышем, женитьбою, а в старину для этого прибегали к государственному перевороту. Понятно, как дорог был Пушкину А.И. Тургенев и по личному расположению, и по отношению к работе над историей Петра. Что Тургенев незадолго перед тем приехал в Петербург, видно по тому, что 25 января 1837 года он служил в лавре панихиду по своём отце и двум братьям Андрее и Павле (о существовании сего последнего не было до сих пор известно). Тургенев пишет в Москву, что 26 января он видел Пушкина «на бале у графини Разумовской, накануне же провёл с ним часть утра, видел его весёлого, полного жизни, без малейших признаков задумчивости; мы долго разговаривали о многом, и он шутил и смеялся. Мы читали бумаги, кои готовил он для 5-й книжки своего журнала. Каждый вечер видел я его на балах спокойного и весёлого». Другие показания свидетельствуют не то: кн. Е.Н. Мещерская (дочь Карамзина) писала в Москву, что Пушкин озабочивал её своим лихорадочным состоянием и судорожным выражением лица в присутствии Дантеса. О поединке Пушкина Тургенев узнал 27 января, т. е. в самый день его, на вечеринке у князя Алексея И. Щербатова. Тургенев немедленно поехал к княгине Е.Н. Мещерской и от неё узнал, что дети Пушкина в 4 часа этого дня были у неё и Наталья Николаевна заезжала к ней взять их домой. От княгини Мещерской, жившей с матерью на Большой Морской, Тургенев уже позднею ночью поехал на Мойку, в дом князя Волконского.
Адриан Волков. Последний выстрел Пушкина
К раненому Пушкину прежде всех прибыли князь и княгиня Вяземские. Поздним вечером вскоре появился и Плетнёв. Тургенев нашёл у него князя Вяземского, Жуковского, доктора Шольца, а у его жены княгиню Вяземскую и Загряжескую. Пушкин пожелал оставаться только с Данзасом и продиктовал ему свои денежные долги. Вероятно, в эти же первые часы по приезде с Чёрной речки уничтожил он некоторые свои рукописи. Когда Шольц спросил, не желает ли он повидать своих друзей, он сказал, обращаясь к полкам с книгами: Прощайте, друзья! На другой день Тургенев успел побывать у Даршиака, который дал ему прочесть ноябрьское письмо Пушкина к Дантесу с признанием его благородства и с отказом драться. По словам графа Соллогуба («Р. Архив», 1865), письмо это было написано 21 ноября, след., почти за два месяца до рокового дня. Младший брат А.О. Смирновой (тогда жившей в чужих краях), Аркадий Осипович Россет рассказывал мне, что когда он сидел у Пушкиных за обеденным столом, Пушкину подали письмо от Дантеса, в котором он просил руки его старшей свояченицы. Прочитав письмо, Пушкин через стол передал его Екатерине Николаевне. Та вспыхнула и убежала к себе в комнату. Свадьба состоялась только после 6-го января (свадеб не бывает с 14 ноября по 7 января). Кто озаботился приданым? После этого, вероятно, дом Пушкина ещё чаще прежнего посещался портнихами и торговцами, что, конечно, раздражало Пушкина при его занятиях. Не могли же Александра и Наталья Николаевны не бывать у новобрачной сестры своей, которая сделалась хозяйкою в доме у голландского посла на Невском проспекте. Вся эта история до сих пор не ясна. В особенности досадны недомолвки в воспоминаниях графа Соллогуба, которого Пушкин звал в секунданты для своего поединка по первому его вызову и который в январе 1837 года уехал из Петербурга в Витебск. Биограф сличит его рассказ с известным письмом Жуковского и с этими письмами Тургенева, которые имеют большую ценность, так как Жуковский писал почти через две недели после события, а Тургенев набрасывал прямо на бумагу под впечатлением ежедневности и ежеминутности. Тут, конечно, принимала участие графиня Юлия Петровна Строганова, супруг которой гр. Григорий Александрович, по матери своей (Загряжской) двоюродный брат тёщи Пушкина, Натальи Ивановны. Эта графиня была португалка родом и сошлась с графом Строгановым, когда тот был посланником в Испании и пользовался такою известностью своими успехами в полях Цитерейских, что у Байрона в «Дон-Жуане» мать хвастает перед сыном своею добродетелью и говорит, что её не соблазнил даже и граф Строганов. Графиня в эти дни часто бывала в доме умирающего Пушкина и однажды раздражила княгиню Вяземскую своими опасениями относительно молодых людей и студентов, беспрестанно приходивших наведываться о раненом поэте (сын Вяземского, 17-летний князь Павел Петрович всё время, пока Пушкин умирал, оставался в соседней комнате). Граф Строганов взял на себя хлопоты похорон и уломал престарелого митрополита Серафима, воспрещавшего церковные похороны якобы самоубийцы. А Пушкин (по свидетельству Жуковского в его большом письме в Москву к Сергею Львовичу) ещё до получения письма Государева, выразил согласие исповедаться и причаститься на другой день утром, а когда получил письмо, то попросил тотчас же послать за священником, который потом отзывался, что себе желал бы такого душевного перед смертью настроения. На упрямого старца мог действовать и Филарет по настоянию своей поклонницы Елисаветы Михайловны Хитровой, про которую Тургенев пишет, что утром 29-го января она вошла в кабинет, где умирал Пушкин, и стала на колени.
Прижитая в чужих краях дочь Строганова Идалия Григорьевна, супруга кавалергардского полковника Полетики, считавшаяся приятельницей H. Н. Пушкиной, также, конечно, приезжала к ней в эти дни. Эта женщина, овдовев и выдав дочь свою за какого-то иностранца, жила до глубокой старости в Одессе, в доме брата своего графа Александра Григорьевича. В то же самое время, как рядом с их домом на Приморском бульваре княгиня Воронцова восхищалась стихами Пушкина и ежедневно их перечитывала, Идалия Григорьевна не скрывала своей ненависти к памяти Пушкина. Покойная Елена Петровна Милашевич (рожд. графиня Строганова, дочь великой княгини Марии Николаевны) по возвращении из Одессы, куда она ездила навестить престарелого деда, с негодованием рассказывала про эту его сестру, что она собиралась подъехать к памятнику Пушкина, чтобы плюнуть на него. Дантес был частым посетителем Полетики и у неё виделся с Натальей Николаевной, которая однажды приехала оттуда к княгине Вяземской вся впопыхах и с негодованием рассказала, как ей удалось избегнуть настойчивого преследования Дантеса. Кажется, дело было в том, что Пушкин не внимал сердечным излияниям невзрачной Идалии Григорьевны и однажды, едучи с нею в карете, чем-то оскорбил ее.
Труд ухода за Пушкиным в его предсмертных страданиях разделяла с княгиней Вяземской другая княгиня, совсем на неё непохожая, некогда московская подруга Натальи Николаевны, Екатерина Алексеевна, рождённая Малиновская, супруга лейб-гусара князя Ростислава Алексеевича Долгорукого, женщина необыкновенного ума и многосторонней образованности, ценимая Пушкиным и Лермонтовым (художественный кругозор которого считала она шире и выше Пушкинского). Стоя на коленях у дивана, она кормила морошкою томимого внутренним жаром страдальца. Она слышала, как Пушкин, уже перед самою кончиною, говорил жене: «Porte mon deuit pendant deux au trois années. Tache qu'on tóublie. Puis remarie-toi, mais pas avec un chenapan». Она свято исполнила эти заветы: вскоре после похорон уехала к брату в Полотняные заводы, прожила два лета в тесноте деревенского Михайловского дома, поселилась в Петербурге для обучения детей и на осьмом году вдовства вышла за человека хорошего. Тесная дружба, соединяющая детей её от обоих браков, и общее благоговение этих детей к её памяти служат лучшим опровержением клевет, до сих пор на неё взводимых, и доказательством, что несправедливо иные звали её «âme de dentelles» (кружевная душа), тогда как она была красавица не только лицом, а всем существом своим, рядилась же по приказанию мужа, который гордился красотою её и радовался тому, что его невзрачностью оттенялся «чистейшей прелести чистейший образец», точно так же, как рядом с Вирсавией помещают Арапа. Пушкин до конца любил и берёг её как своё сокровище.
В первом письме 28 января Тургенев пишет: «Геккерн ранен в руку, которую держал у пояса; это спасло его от подобной раны, какая у Пушкина. Пуля пробила ему руку, но не тронула кости, и рана не опасна. Отец его прислал заранее для него карету. Он и Пушкин приехали каждый в санях, и секундант Геккерна не мог отыскать ни одного хирурга. Геккерн уступил свою карету Пушкину. Надлежало разрывать снег и ломать забор, чтобы подвести её туда, где лежал Пушкин, не чувствуя, впрочем, опасности и сильной боли от раны и полагая сначала, что он ранен в ляжку. Дорогой в карете шутил с Данзасом. Его привезли домой. Жена и сестра жены Александрина были уже в беспокойстве, но только одна Александрина знала о письме к отцу-Геккерну». Показание замечательное. Умирающий Пушкин отдал княгине Вяземской нательный крест с цепочкой для передачи Александре Николаевне. Александра Николаевна была как бы хозяйкою в доме; она смотрела за детьми (старшей дочери было 5 лет, сыну старшему 4, младшему 2, а графине Меренберг ещё 9 месяцев). В доме сестры своей Александра Николаевна оставалась до своего позднего брака с бароном Фризенгофом, от которого имела дочь-красавицу, вышедшую за принца Оттокара Ольденбургского. Барон Фризенгоф, венгерский помещик и чиновник Австрийского посольства, первым браком женат был на Наталье Ивановне Соколовой, незаконной дочери того же И.А. Загряжского († 1807) от какой-то простолюдинки. Эта вторая Наталья Ивановна была воспитана своею бездетною сестрою, графинею Де-Местр.