Прежде всего нас должна заинтересовать реакция тех людей, отблеск судьбы которых лежит на всей судьбе и на творчестве Пушкина, – декабристов, находившихся тогда на каторге и в ссылке. И. Пущин позднее вспоминал: «Весть о гибели Пушкина электрической искрой сообщилась тюрьме – во всех кружках только речи было, что о смерти Пушкина, об общей нашей потере». Узнав о гибели друга, Пущин писал об этом событии своему лицейскому товарищу И. Малиновскому так, как говорят об этом сподвижники на поле боя: «Если бы при мне должна была случиться несчастная пушкинская история и если б я был на месте Данзаса (секунданта Пушкина, – Б. М.), то роковая пуля встретила бы мою грудь…» Ярким свидетельством восприятия гибели Пушкина декабристами является и письмо Александра Бестужева. С болью и отчаянием пишет он о трагической кончине поэта, с которым был когда-то в переписке, стихи которого печатал в «Полярной Звезде». Он рассказывает о том, как «не сомкнул глаз в течение ночи», «плакал тогда горячими слезами, как теперь плачу о друге и товарище по оружию, плакал о самом себе». Бестужев заказал панихиду на могиле Александра Грибоедова, за автора «Горе от ума» и за Пушкина. «…Когда священник запел: „За убиенных боляр Александра и Александра“, рыдания сдавили мне грудь… Какой жребий, однако, выпал на долю всех поэтов наших дней! Вот уже трое погибло, и все трое какой смертью…» Трое – это повешенный Рылеев, растерзанный в Персии обезумевшей толпой Грибоедов и убитый Пушкин. Позже об этих же поэтах писал в стихотворении «Три тени» и находившийся в ссылке другой декабрист – Вильгельм Кюхельбекер. По мысли Бестужева и Кюхельбекера, русские поэты погибают от общей причины – «роковой судьбы» не миновать в деспотическом государстве.
Сохранилось много откликов на смерть Пушкина писателей, художников, артистов, мелких чиновников, простых, безвестных людей, представителей старого поколения и молодежи. Эти отклики убеждают, что за время после разгрома восстания декабристов не было общественно-политического события, которое вызвало бы такое возбуждение, как смерть великого поэта. По словам современника, провинциального гимназиста (С. Ляховича), в письме к другу, весть о «горьком несчастье» «подобно электрической искре потрясла сердце всех россиян и раздалась, как громовое эхо, по всему протяжению Империи, от Балтийского до Черного и Ледовитого морей». И это не было преувеличением: скорбная весть проникала в самые далекие окраины не только через лаконичные и сухие казенные известия, но и через рассказы очевидцев, которые волей судеб оказались в Петербурге в те дни. Один из них, мелкий чиновник, приехавший в Петербург с острова Диксон «искать фортуну» и не нашедший ее, писал перед возвращением к себе на родину: «Скажите ученым людям, что поэт Александр Пушкин… на дуэли оставил сей мир… О, Петербург! Сколько в тебе страшного! Вон поскорее из его! Лошадь, повозку и пошел!». Таким безвестным людям Россия обязана тем, что вопреки цензурно-полицейским запретам весть о дуэли и смерти Пушкина распространилась по стране.
Недостаточно собран материал зарубежной печати, переписка зарубежных государственных деятелей и других лиц, где так или иначе затрагивается это событие. А. Тургенев в августе 1837 года писал из-за границы: «Удивительно, как слава Пушкина универсализировалась: тут нет ни одного образованного человека… который не спросил бы меня о нем, не пожалел о нашей потере».
В чем причина того, что это событие так сильно взбудоражило Россию и отозвалось повсюду? В том, что погиб не только гениальный художник слова, но и виднейший выразитель передового общественного мнения, тот, кто был властителем дум, кто отражал настроения той части общества, которая была подавлена террористическим режимом, но продолжала мечтать, надеяться, ненавидя весь уклад николаевской монархии.
Вот почему многие современники рассматривали гибель поэта как событие политическое и в этом видели причину массового отклика народа, причину такого ранее небывалого явления, как молчаливая демонстрация многотысячной толпы у дома, где жил поэт. Один из свидетелей этого события, А.М. Языков, писал 2 марта 1837 года: «Это совершенно небывалое явление! Теперь ясно, что и у нас литературный талант есть власть, и этот вывод всего важнее в этом происшествии». П.Н. Дивов, человек реакционно настроенный, заключал: «…Было бы отрадно видеть это всеобщее сочувствие, если бы это была только дань, отдаваемая его таланту, но, к сожалению, оно является скорее выражением сочувствия тем либеральным идеям, какие он проповедовал». О политической основе царившего общественного возбуждения свидетельствуют и показания иностранных наблюдателей. Таково, например, донесение-депеша Вюртембергского посланника Гогенлоэ – Кирхберга с приложением весьма интересной характеристики Пушкина: «Пушкин замечательнейший поэт, молва о котором разнеслась особенно благодаря тому глубокому трагизму, который заключался в его смерти. Пушкин, представитель слишком передовых для строя своей родины взглядов, был на разные лады судим своими соотечественниками…» Именно этим объясняется, что оппозиционная часть русского общества «превозносит его до небес и с восторгом и благоговением относится к его памяти». При перечислении причин гибели Пушкина здесь отмечена его обличительная деятельность, его «остроумные и язвительные намеки», сатирические выпады против самых высокопоставленных фамилий в России. «Вот истинные преступления Пушкина». Отмечается и политическая позиция поэта в последние годы. «Назначением в камер-юнкеры Пушкин почитал себя оскорбленным, находя эту честь много ниже своего достоинства. С этой минуты взгляды его снова приняли прежнее направление, и поэт снова перешел к принципам оппозиции». (Кстати говоря, и сам Пушкин сказал за несколько лет до смерти своему приятелю А.Н. Вульфу, что «возвращается к оппозиции».)
Исследователи истории гибели Пушкина, как правило, отмечают, что для современников она была окутана тайной и впоследствии приходилось выяснять заново всю картину. Изучая сохранившиеся материалы, приходишь, однако, к выводу, что современникам этой эпохи основные причины гибели Пушкина были ясны. Надо лишь при анализе сохранившихся свидетельств учитывать, что в борьбу вокруг трактовки этих причин были вовлечены разные политические силы, высказывались разные, иногда грубо тенденциозные взгляды. Среди показаний людей этого времени (хотя, конечно, многое оставалось неясным) есть и такие, которые представляют особую ценность.
Для классификации мнений о дуэли и смерти поэта у нас имеются точные и верные указания. Наблюдательный и умный А.В. Никитенко записал в дневнике 30 января 1837 года: «Какой шум, какая неурядица во мнениях о Пушкине! Это уже не одна черная заплата на ветхом рубище певца, но тысячи заплат красных, белых, черных, всех цветов и оттенков». Заметьте: красные, белые, черные, цвета весьма символические! Другой современник, А.Я. Булгаков, директор московской почты, рассказывал в письме к дочери: «Трагическая кончина Пушкина все время занимает всех. В Петербурге – две партии, вполне определенные и крайне противоположные: одна – в пользу убитого противника, другая – в пользу того, кто пережил». Две партии! «Партия» Пушкина, с одной стороны, партия убийцы и всех, кто ему сочувствовал, – с другой. Борьба мнений, самая острая, отражалась тогда, как я уже упоминал, в рукописной стихотворной публицистике. Так, В. Макаров восклицал:
Друзья, я видел труп холодный
Певца возвышенных речей,
И слышал я в толпе народной
Язык коварства и страстей.
Один бессмысленно взирает
На труп великого певца,
Другой, безумец, осуждает
И говорит: она, она*
Я думал: о, язык коварный,
Ты никого не пощадишь,
О, человек неблагодарный,
Не знаешь ты, пред кем стоишь.
Стихотворение заканчивается призывом прекратить оскорбляющие убитого толки. Действительно, оскорблением памяти погибшего, а также желанием выгородить истинных виновников была продиктована своеобразная, проводившаяся в разных формах реакционной «партией» и обывателями пропаганда таких версий, согласно которым вина целиком перекладывалась на жену убитого, на неудачный брак, на вспыльчивость и «африканский характер» поэта, будто бы неуживчивого, неблагодарного даже по отношению к царю, который его «любил» и под конец «облагодетельствовал».
В какой же версии был заинтересован царь, правительственные и светские круги? Об этом можно судить по официальному сообщению. В опубликованном тогда «высочайше конфирмированном» решении военного суда над Дантесом утверждалось: поводом к дуэли было то, что камер-юнкер его императорского величества Пушкин был раздражен «поступками Геккерена», которые вели к нарушению «семейственного спокойствия». Таким образом, пытались объяснить все, что произошло, как рядовой конфликт между ревнивым мужем и нарушителем «спокойствия». Эта официозная, правительственная версия распространялась в устной и письменной форме, в стихах, которые посвящены обличению Натальи Николаевны и восхвалению государя – «ангела», который «простил поэта», «обласкал семью» и т. д. Например, в одном из ходивших по рукам стихотворении «На Н.Н. Пушкину» читаем:
Не смыть ей горькими слезами
С себя пятна,
Не отмолиться ей мольбами:
Жалка она.
Эта и близкие ей версии горячо опровергались представителями (говоря словами упомянутого Булгакова) другой «партии». В борьбе мнений вырисовывается иная, основанная не на предположениях, а на фактах история гибели поэта. Разумеется, в печати эта борьба не отражалась. Она происходила, кроме уже названных выше, и в формах весьма своеобразных: это так называемые «толки», «слухи», «разговоры». «Это происшествие возбудило тьму толков, наибольшей частию самых глупых», – с неудовольствием писал царь в одном из писем (подразумевая под «глупыми», конечно, все версии, противоречившие официальной). «Слухи» – термин полиции, III отделения; оно имело специальных агентов по «собиранию» слухов, анализу их и вылавливанию «распространителей». В атмосфере шпионажа рассуждать об истинных причинах смерти Пушкина было небезопасно. Например, один из корреспондентов литератора и историка М.П. Погодина