Но есть и противоположная точка зрения. Ее, в частности, отстаивал А. Гудимов в газете «Медицинский работник» (1961, 10 января) в статье «Рана Пушкина».
Из статьи Гудимова следует, что и поведение врачей и лечение было безупречным. При этом он ссылается на доклад, сделанный в 1937 году выдающимся русским хирургом Н.Н. Бурденко. О докладе этом (он не опубликован) известно лишь по отчету в газете «Известия» (1937, 5 февраля). В отчете приведены слова Бурденко об Арендте: «Он начал лечить его по всем правилам тогдашней науки». В этом же отчете, однако, сказано: «Рана была сама по себе тяжелая, но не смертельная, дело было за хирургами». Указывая, что врачи «в большей части были под влиянием отсталой немецкой школы», Бурденко далее говорил: «Хирурги, собравшиеся у постели мучительно страдавшего Пушкина, нерешительно, зондами прощупывали рану, этим только увеличивая мучения поэта. На хирургическое вмешательство Арендт не мог решиться».
Может быть, отчет не точен и эти слова были сказаны в другой связи, – не знаю. А. Гудимов об этом отчете не упоминал совсем. Но говоря о докладе Бурденко, он писал: «Были изучены все документы, привлечен ряд специалистов, в том числе и таких, как профессор С.С. Юдин». Опять-таки Гудимов не упоминал о том, что заключение одного из самых выдающихся хирургов нашего времени С.С. Юдина было опубликовано в форме большой статьи в газете «Правда» (1937, 8 февраля). Юдин, насколько это позволяют документы и материалы, восстановил историю болезни и лечения Пушкина, иногда по часам. Юдин считает, что «в те годы об операции не приходилось и думать», так как необходимая для этого антисептика появилась много позже. Но Юдин утверждает, что с точки зрения медицины того времени Аренд- том как руководящим лечащим врачом были допущены грубые ошибки. Не будем перечислять всего, что пишет Юдин на эту тему (например, Юдин считает, что определенной ошибкой было применение причинившей Пушкину нечеловеческие страдания промывательной процедуры, вызвавшей «преждевременную перистальтику в момент, когда вся ставка была на покой, слипание кишок и локализацию воспаления»). Но вот что кажется резонным и не специалисту: «Врачи поступили безусловно неправильно, сказав самому Пушкину правду о смертельности ранения… Необходимая „святая ложь“ настолько часто фигурирует в работе каждого врача, что ни для Шольца, ни тем более для Арендта и Спасского этот тактический прием не мог быть новинкой». Здесь вопрос не только врачебной этики: известно, какое влияние на больного оказывает приговор врачей, а его сообщили Пушкину сразу же. Нужно добавить, что версия о том, что Пушкин хотел смерти, неверна. Врачи с самого начала твердили, что он умрет, но когда Даль стал обнадеживать его, поэт с благодарностью откликнулся на эту моральную поддержку.
Вернемся, однако, к заключению Юдина. Он далее пишет: «Удивляет отсутствие сердечных назначений». И, наконец, он говорит о роли Арендта в инсценировке примирения Пушкина с царем.
Из анализа истории болезни Пушкина, сделанного Юдиным, можно заключить, что лечение Пушкина далеко не стояло «на уровне самого передового для 30-х годов прошлого столетия опыта», как об этом говорит Гудимов в газете «Медицинский работник». Ясно также, что вопрос нельзя считать решенным и что читатели, которые и сегодня встречаются с абсолютно противоположными ответами на него, остаются в недоумении. Когда они обращаются к пушкинистам за разъяснениями, удовлетворительного ответа не получают. Разумеется, литературоведы не могут взять на себя решение специального вопроса. Но, с другой стороны, и всякое медицинское заключение, не учитывающее совокупности обстоятельств, сложившихся в последние дни Пушкина, оказывается большей частью односторонним.
Предвзятости в освещении истории гибели Пушкина не должно быть. Это относится и к вопросу о его лечении. Если говорить, например, о роли Арендта, то ведь в принципе может быть не исключенным, к примеру, такой вывод: «Несмотря на то, что лейбмедик Арендт был лично приближенным к царю и казался замешанным в инсценировку примирения умирающего Пушкина с царем; несмотря на то, что Николай I был несомненно заинтересован в скорейшей смерти раненого Пушкина, лечение его в то время было правильным, а также отвечало требованиям врачебной этики…» Но возможно, что будет признано и другое, – серьезные отступления от этой этики, сознательно или бессознательно допущенные под воздействием хитроумно-иезуитской тактики коварнейшего из российских самодержцев. Ведь заслуживает внимания факт, сам по себе странный. Кроме Арендта, авторитет которого был высок и благодаря заслуженной репутации и должности лейб-медика, у постели Пушкина побывали такие крупнейшие хирурги, как Х.Х. Саломон и И.В. Буяльский, – их мастерство, их опыт сложнейших операций вызывали восхищение; почему же о них ничего почти не упоминалось в свидетельствах друзей поэта, секундантов, врачей и Арендт (о котором, кстати говоря, Н.Н. Пирогов отзывался довольно критически) взял на себя всю полноту руководства лечением Пушкина, а остальные коллеги оказались отстраненными? Было ли это сделано под давлением царя, которого Арендт постоянно информировал о состоянии Пушкина и ездил из дворца на его квартиру, туда и обратно? Почему не было после смерти Пушкина полного, тщательного анатомического заключения о причинах смерти? (Это заметил даже генерал Бистром как упущение в следственном документе.) Вопросы могут быть умножены. Во всяком случае, в суде истории не место беспочвенным загадкам и субъективным побуждениям спорящих сторон. Решить может комплексная научная экспертиза, основанная на анализе фактов и с участием представителей различных специальностей, способных сказать веское слово.
Одной из новейших работ, посвященных ранению Пушкина, является особая глава на эту тему в книге Ш.И. Удермана «Избранные очерки отечественной хирургии» (изд-во «Медицина», М., 1970). Не берусь, разумеется, судить о чисто медицинской стороне рассуждений автора. Но если ретроспективный анализ хода болезни и лечения – дело специалистов-врачей, а не гуманитаров, то и врачи не могут при изучении этого вопроса не принимать во внимание всех обстоятельств общественной среды, быта, которые глубочайшим образом влияли на течение болезни и общее состояние Пушкина. Из такого понимания задач исследования исходит, например, профессор Л.С. Журавский (заведующий кафедрой госпитальной хирургии Калининского медицинского института), в своем анализе ранения и лечения Пушкина, представленном в 1972 году в Пушкинский дом Академии наук СССР, С этой точки зрения категорическое утверждение Ш.И. Удермана, что врачи поступали правильно, сообщая Пушкину, что его смерть неминуема и что это не было отступлением от принципов гуманности, удивляет (не говоря уже о том, что подобные сообщения вызывают, как это отмечает Л.С. Журавский, «отрицательные сосудистые и гормональные сдвиги»). Наконец, кто бы ни писал об истории гибели Пушкина, нужно придерживаться фактов и не утверждать, как это делает Ш.И. Удерман, что дуэль происходила на кремневых пистолетах (в то время как стрелялись на современных капсульных пистолетах Лепажа), или что раненый Пушкин будто бы стрелял в Дантеса сидя (в то время как выстрел был произведен Пушкиным полулежа).
Непрестанно возрастает за рубежом интерес к творчеству Пушкина как гениального писателя, который внес крупнейший вклад в развитие русской и мировой культуры. Но вместе с тем в буржуазной критике продолжают бытовать самые нелепые представления о его личности. Особое внимание привлекает в этой критике последний период биографии поэта. История гибели Пушкина нередко толкуется как результат роковой ситуации пресловутого «треугольника». Но, что особенно возмутительно, встречаются и попытки оправдать Дантеса. Своего рода сенсацию вызвала появившаяся во французском журнале «Historia» (1964, том 36, № 216) статья Клода Дантеса – потомка Жоржа Дантеса – под интригующим заголовком «Кто убил Пушкина?» На нее до сих пор встречаются ссылки в некоторых зарубежных изданиях.
Автор статьи хочет доказать, что его предок – Жорж Дантес является в истории гибели Пушкина не виновником, а… жертвой. Не впервые предпринимаются попытки обелить убийцу великого русского поэта, представить Дантеса человеком, который действовал не по своей воле, а, так сказать, в силу «хода вещей». В то время как все честные люди заклеймили Дантеса, в светском обществе находились и враги поэта, которые сочувствовали убийце, и люди, введенные в заблуждение блестящим кавалергардом, сочетавшим хитрость и лукавство с умением расположить к себе остроумием, светским обхождением и способностью обольщать женщин. Однако попытки оправдать Дантеса всегда вызывали лишь негодование всякого порядочного человека, знакомого с историческими фактами.
Об этой статье всерьез можно было бы не говорить, если бы не одно обстоятельство. Редакция журнала «Historia» в своем примечании заявляет, как это ни странно, что статья Дантеса якобы восстанавливает историю смерти Пушкина и предшествующие ей события на основе неизданных документов, хранящихся в семейном архиве Дантесов-Геккеренов. Но на самом деле ни одного документа, который меняет установившееся в нашей науке мнение о Дантесе, в статье не приведено. Вся она построена на домыслах и попытках обрисовать сентиментально окрашенный образ Жоржа Дантеса как человека «чистой» любви и якобы совершенно безупречного.
Каков же ход рассуждения Клода Дантеса?
Он задает риторический вопрос: разве прибавится хоть атом славы к имени Пушкина, если его врагов рисовать в дурном свете и превращать искреннюю любовь Дантеса к Наталье Николаевне в гнусный заговор? Из статьи следует, что Дантес в истории гибели Пушкина был лишь страдающей стороной, что он протягивал Пушкину «братскую руку примирения», но тот ее отверг. Особенно отвратительна фальшиво-сентиментальная сцена, которую создает в своем воображении Клод Дантес, представляя себе переживания Жоржа Дантеса во время поединка. Оказывается, «несчастный» убийца Пушкина в эти минуты вспоминал свое детство, родной дом в Эльзасе, свой приезд в Россию, «изумительную дружбу» с Геккерном («дружбу», о постыдных мотивах которой говорили современники), женщин, которых он любил… Клод Дантес печалится: «Русские и французские биографы не пощадили человека, который убил Пушкина!» Действительно, в характеристиках облика Жоржа Дантеса, как и признает Клод Дантес, слово «негодяй» не является самым мягким. Но, по словам автора статьи, «Жорж Дантес не был ничем подобным. Он не подлежит упрекам…» «Низость? – нисколько». Клод Дантес готов признать лиризм стихотворения Лермонтова «Смерть поэта», но никак не согласен с пылкой и справедливой оценкой, которая дана в нем чуждому России пришельцу.