Прощай, дорогой Андрей, нежно тебя целую. Тысячу сердечных приветов Смирновым: Сашенька будет тоже очень опечалена!
Софи
Постарайся повидать этого господина д'Аршиака: от него ты узнаешь все подробности поединка, на котором он вел себя очень достойно.
С.Н. и А.Н. КАРАМЗИНЫ
10(22) февраля 1837 г. Петербург
С.Н. КАРАМЗИНА
Сегодня я хочу написать тебе всего несколько слов, мой дорогой Андрей, потому что не чувствую расположения для этого. Твое вчерашнее письмо тем более доставило нам удовольствие, что оно пришло после двух дней ожидания, а значит и беспокойства, особенно для маменьки! Оно пришло так вовремя, вместе с тостом за здоровье Лизы и за твое, конечно. Катрин отпраздновала, поведя ее в русский театр. Каратыгин был великолепен в «Матильде или ревности», Лиза и Наденька были без ума от него. Николенька, которого тоже взяли в театр, сначала был в восторге, а под конец страшно боялся, что будут стрелять из пистолета; из пьесы он понял только, что люди там ссорятся, а история Пушкина, о которой он слышал так много разговоров (он слушает всегда с чрезвычайным вниманием и вдумчивостью), необыкновенно обострила его сообразительность по части дуэлей: он предвидел поединок, и пришлось увести его до того, как стреляли. Мещерские хотели устроить для Лизы танцевальный вечер, но после этой страшной катастрофы они не имели духа это сделать.
Не могу тебе описать впечатление, какое произвела на меня гостиная Катрин в первое воскресенье, когда я вновь ее посетила, – опустевшую без этой семьи, всегда ее оживлявшей: мне казалось, что я вижу их и слышу громкий, серебристый смех Пушкина. Вот стихи, которые сочинил на его смерть некий господин Лермантов (так в оригинале – прим.), гусарский офицер. Я нахожу их такими прекрасными, в них так много правды и чувства, что тебе надо знать их:
Погиб поэт! – Невольник чести —
Пал оклеветанный молвой,
С свинцом в груди и жаждой мести,
Поникнув гордой головой!..
Не вынесла душа Поэта
Позора мелочных обид,
Восстал он против мнений света
Один, как прежде… и убит!..
– Убит!.. к чему теперь рыданья
Пустых похвал ненужный хор,
И жалкий лепет оправданья?..
Судьбы свершился приговор! —
Не вы-ль сперва так злобно гнали
Его свободный, смелый дар,
И для потехи раздували
Чуть затаившийся пожар?
Что-ж?.. Веселитесь… он мучений
Последних вынести не мог
Угас, как светоч, дивный гений,
Увял торжественный венок!..
– Его убийца хладнокровно
Навел удар… спасенья нет:
Пустое сердце бьется ровно,
В руке не дрогнул пистолет.
И что за диво?.. из далека,
Подобный сотням беглецов,
На ловлю счастья и чинов
Заброшен к нам по воле рока;
Смеясь, он дерзко презирал
Земли чужой язык и нравы;
Не мог щадить он нашей Славы;
Не мог понять – в сей миг кровавый, —
На что он руку поднимал!..
И он убит – и взят могилой,
Как тот певец неведомый, но милый,
Добыча ревности глухой,
Воспетый им с такою чудной силой,
Сраженный, как и он, безжалостной рукой!
Зачем от мирных нег и дружбы простодушной
Вступил он в этот свет завистливый в душный
Для сердца вольного и пламенных страстей?
Зачем он руку дал клеветникам ничтожным.
Зачем поверил он словам и ласкам ложным,
Он с юных лет постигнувший людей?..
И прежний сняв венок, они венец терновый
Увитый лаврами надели на него.
Но иглы тайные – сурово
Язвили славное чело;
Отравлены его последние мгновенья
Коварным шопотом насмешливых невежд,
И умер он с напрасной жаждой мщенья;
С досадой тайною обманутых надежд.
Замолкли звуки чудных песен,
Не раздаваться им опять;
Приют певца угрюм и тесен
И на устах его печать! —
Прекрасно, не правда ли? Мещерский понес эти стихи Александрине Гончаровой, которая попросила их для сестры, жаждущей прочесть всё, что касается ее мужа, жаждущей говорить о нем, обвинять себя и плакать. На нее по-прежнему тяжело смотреть, но она стала спокойней и нет более безумного взгляда. К несчастью, она плохо спит и по ночам пронзительными криками зовет Пушкина: бедная, бедная жертва собственного легкомыслия и людской злобы! Дантеса будут судить в Конной гвардии; мне бы хотелось, чтобы ему не было причинено ничего дурного и чтобы Пушкин остался единственной жертвой.
Чтобы отвлечься от этой печальной темы, скажу тебе, что два дня назад мы были на бенефисе мадемуазель Бурбье, смотрели знаменитую «Марию» мадам Ансело; это очень посредственно. Княгиня Одоевская очень тронута тем, что сходство напомнило тебе о ней. Одоевский же трогателен своей чуткостью и скорбью о Пушкине – он плакал, как ребенок, и нет ничего трогательнее тех нескольких строк, которыми он известил о его смерти в своем журнале. «Современник» будет продолжаться в этом году.
Е.А. и С.Н. КАРАМЗИНЫ
16(28) февраля 1837 г. Петербург
Е.А. КАРАМЗИНА
‹…› Вчера я ездила прощаться с бедной госпожой Пушкиной, она уезжает сегодня в деревню с братом, который приехал ее навестить и забирает ее к себе; сестра Александрина и тетушка м-ль Загрядская ее сопровождают. Да ниспошлет ей господь утешение ‹…›
Доктор Николай Арендт
С.Н. КАРАМЗИНА
‹…› Вчера вечером, мой друг, я провожала Натали Пушкину, она тоже просила меня передать тебе, что между ею и тобою вечная дружба. Бедная женщина! Но вчера она подлила воды в мое вино – она уже не была достаточно печальной, слишком много занималась укладкой и не казалась особенно огорченной, прощаясь с Жуковским, Данзасом и Далем – с тремя ангелами-хранителями, которые окружали смертный одр ее мужа и так много сделали, чтобы облегчить его последние минуты; она была рада, что уезжает, это естественно; но было бы естественным также выказать раздирающее душу волнение – и ничего подобного, даже меньше грусти, чем до тех пор! Нет, эта женщина не будет неутешной. Затем она сказала мне нечто невообразимое, нечто такое, что, по моему мнению, является ключом всего ее поведения в этой истории, того легкомыслия, той непоследовательности, которые позволили ей поставить на карту прекрасную жизнь Пушкина, даже не против чувства, но против жалкого соблазна кокетства и тщеславия; она мне сказала: «Я совсем не жалею о Петербурге; меня огорчает только разлука с Карамзиными и Вяземскими, но что до самого Петербурга, балов, праздников – это мне безразлично». О! Я окаменела от удивления, я смотрела на нее большими глазами, мне казалось, что она сошла с ума, но ничуть не бывало: она просто бестолковая, как всегда! Бедный, бедный Пушкин! Она его никогда не понимала. Потеряв его по своей вине, она ужасно страдала несколько дней, но сейчас горячка прошла, остается только слабость и угнетенное состояние, и то пройдет очень скоро. Обе сестры увиделись, чтобы попрощаться, вероятно навсегда, и тут, наконец, Катрин хоть немного поняла несчастье, которое она должна была бы чувствовать и на своей совести; она поплакала, но до этой минуты была спокойна, весела, смеялась и всем, кто бывал у нее, говорила только о своем счастье. Вот уж чурбан и дура! Суд над Дантесом еще не окончен, говорят, что он будет разжалован, а затем выслан из России. Геккерн укладывается к отъезду и сам распродает всю свою мебель, фарфор и серебро в своем кабинете, куда является весь город, чтобы их покупать, одни чтобы посмеяться, другие из дружбы. ‹…›
А.Н. КАРАМЗИН
17 февраля (1 марта) 1837 г. Петербург
‹…› Вчера выехала из Петербурга Н.Н. Пушкина. Я третьего дня ее видел и с ней прощался. Бледная, худая, с потухшим взором, в черном платье, она казалась тению чего-то прекрасного. Бедная!! На смерть Пушкина я читал два рукописные стихотворения: одно какого-то лицейского воспитанника, весьма порядочное; другое, гусара Лермонтова, по-моему прекрасное. Кроме окончания, которое кажется и не его. Вообще публика наша приняла с таким энтузиазмом участие в смерти своего великого поэта, какого никак я от нее не ожидал. Quant à la haute société, эта заплеснутая пенка публики, она слишком достойна глубокого презрения, чтобы обратить внимание на ее толки pro et contra, которые, если это возможно, бессмысленнее ее самой. Как ни ругай публику, proprement dit, c'est pourtant ce qu'il ó a de meux. Il est entierement faux de dire, comme on le dit, que nos écrivains n'ont pas de public, c'est bien plutot notre public qui souffre du manque d'écrivains. He мудрено, что им нравится какая-нибудь чучела Брамбеус на голодный зуб. Желали бы лучше, да нет.
Натали Пушкина
Е.А. и С.Н. КАРАМЗИНЫ
3(15) марта 1837 г. Петербург
Е.А. КАРАМЗИНА
‹…› Твое милое письмо, особенно первая его часть, совершенно успокоило меня своим живым и веселым тоном и тем, что о здоровье в нем вовсе не говорится. Но другая его половина сильно опечалила меня за тебя, я чувствовала то же, что чувствует и твое сердце; читая его, я плакала так же, как ты плакал, когда его писал. Я не сомневалась, что, узнав о трагической гибели Пушкина, ты будешь поражен до глубины сердца. Ты справедливо подумал, что я не оставлю госпожу Пушкину своими попечениями, я бывала у нее почти ежедневно, и первые дни – с чувством глубокого сострадания к этому великому горю, но потом, увы! с убеждением, что если сейчас она и убита горем, то это не будет ни длительно, ни глубоко. Больно сказать, но это правда: великому и доброму Пушкину следовало иметь жену, способную лучше понять его и более подходящую к его уровню. Пусть их рассудит бог, но эта катастрофа ужасна и до сих пор темна; он внес в нее свою долю непостижимого безумия. Сейчас она в деревне у одного из своих братьев, проездом она была в Москве, где после смерти жены поселился несчастный старец, отец ее мужа. Так вот, она проехала, не подав ему никаких признаков жизни, не осведомившись о нем, не послав к нему детей, утверждая, что самый вид ее может произвести на него слишком тягостное впечатление; пусть так, но следовало по крайней мере узнать его волю. Несчастный старец ужасно огорчен, тем более, что он объясняет это небрежностью и отсутствием всякого к нему чувства; согласись, что подобное поведение обнаруживает и недостаток сердечности и недостаток ума; она должна была припасть к стопам Пушкина-отца, чтобы облегчить свое сердце и совесть и чтобы сблизиться со всем, что принадлежало ему, а особенно с отцом его, который его обожал всем своим существом. Бедный, бедный Пушкин, жертва легкомыслия, неосторожности, опрометчивого поведения своей молодой красавицы-жены, которая, сама того не подозревая, поставила на карту его жизнь против нескольких часов кокетства. Не думай, что я преувеличиваю, ее я не виню, ведь нельзя же винить детей, когда они причиняют зло по неведению и необдуманности. Что касается до предложения господина Соболевского, то доброта и щедрость государя его предупредили, он повелел издать за свой счет полное собрание сочинений дорогого Пушкина и распродать это издание по подписке в пользу его сирот ‹…›