[617], да не на того сердечный напал, и я, с своей стороны, гораздо подробнее, обстоятельнее и вернее рассказал всю историю и не мог выдержать, чтоб не задеть прекрасное общество.
Он: «Только одна чернь проявила энтузиазм, но общество, в котором жил Пушкин, имело более прав судить его».
Я: «Это общество не имело никакого права, оно отринуло Пушкина, из зависти или почему — не знаю, оно всегда было ему враждебно и в час его смерти изменило народной славе и народным чувствам и стало достойно презрения. Что же касается того, что вы называете чернью, — то были военные, чиновники, артисты, купцы и добрый народ русский, мнение которого уж, конечно, стоит не меньше, чем мнение самозванного кружка без всякого веса».
А. Н. Карамзин — Е. А. и С. Н. Карамзиным.
28/16 февраля — 3 марта 119 февраля 1837.
Из Парижа в Петербург.
А. В. Никитенко
Из дневника
31. Сегодня был у министра. Он очень занят укрощением громких воплей по случаю смерти Пушкина. Он, между прочим, недоволен пышною похвалою, напечатанною в «Литературных прибавлениях к «Русскому инвалиду».
Итак, Уваров и мертвому Пушкину не может простить «Выздоровления Лукулла».
Сию минуту получил предписание председателя цензурного комитета не позволять ничего печатать о Пушкине, не представив сначала статьи ему или министру.
Завтра похороны. Я получил билет.
Февраль 1. Похороны Пушкина. Это были действительно народные похороны. Все, что сколько-нибудь читает и мыслит в Петербурге, — все стеклось к церкви, где отпевали поэта. Это происходило в Конюшенной. Площадь была усеяна экипажами и публикою, но среди последней — ни одного тулупа или зипуна. Церковь была наполнена знатью. Весь дипломатический корпус присутствовал. Впускали в церковь только тех, которые были в мундирах или с билетом. На всех лицах лежала печаль — по крайней мере, наружная. Возле меня стояли: барон Розен, Карлгоф, Кукольник и Плетнев. Я прощался с Пушкиным: «И был странен тихий мир его чела». Впрочем, лицо уже значительно изменилось: его успело коснуться разрушение. Мы вышли из церкви с Кукольником.
— Утешительно по крайней мере что мы все-таки подвинулись вперед, — сказал он, указывая на толпу, пришедшую поклониться праху одного из лучших своих сынов.
Ободовский (Платон) упал ко мне на грудь, рыдая, как дитя.
Тут же, по обыкновению, были и нелепейшие распоряжения. Народ обманули: сказали, что Пушкина будут отпевать в Исаакиевском соборе, — так было означено и на билетах, а между тем тело было из квартиры вынесено ночью, тайком, и поставлено в Конюшенной церкви. В университете получено строгое предписание, чтобы профессора не отлучались от своих кафедр и студенты присутствовали бы на лекциях. Я не удержался и выразил попечителю свое прискорбие по этому поводу. Русские не могут оплакивать своего согражданина, сделавшего им честь своим существованием! Иностранцы приходили поклониться поэту в гробу, а профессорам университета и русскому юношеству это воспрещено. Они тайком, как воры, должны были прокрадываться к нему.
Попечитель мне сказал, что студентам лучше не быть на похоронах: они могли бы собраться в корпорации, нести гроб Пушкина — могли бы «пересолить», как он выразился.
Греч получил строгий выговор от Бенкендорфа за слова, напечатанные в «Северной пчеле»: «Россия обязана Пушкину благодарностью за 22-летние заслуги его на поприще словесности».
Краевский, редактор «Литературных прибавлений к «Русскому инвалиду», тоже имел неприятности за несколько строк, напечатанных в похвалу поэту.
Я получил приказание вымарать совсем несколько таких же строк, назначавшихся для «Библиотеки для чтения».
И все это делалось среди всеобщего участия к умершему, среди всеобщего глубокого сожаления. Боялись — но чего?
Церемония кончилась в половине первого. Я поехал на лекцию. Но вместо очередной лекции я читал студентам о заслугах Пушкина. Будь что будет!
12. <…> Дня через три после отпевания Пушкина увезли тайком в его деревню. Жена моя возвращалась из Могилева и на одной станции неподалеку от Петербурга увидела простую телегу, на телеге солому, под соломой гроб, обернутый рогожею. Три жандарма суетились на почтовом дворе, хлопотали о том, чтобы скорее перепрячь курьерских лошадей и скакать дальше с гробом.
— Что это такое? — спросила моя жена у одного из находившихся здесь крестьян.
— А бог его знает что! Вишь, какой-то Пушкин убит — и его мчат на почтовых в рогоже и соломе, прости господи — как собаку.
Мера запрещения относительно того, чтобы о Пушкине ничего не писать, продолжается. Это очень волнует умы.
В Главное казначейство.
Препровожденные при отношении Главного казначейства ко мне от 1-го текущего февраля за № 721-м на погребение двора его императорского величества камер-юнкера Александра Сергеевича Пушкина десять тысяч рублей ассигнациями получены мною. — О чем и имею честь уведомить казначейство оное.
Подписал:
Действительный статский советник Жуковский.
8 февраля 1837.
Граф!
Я немедленно доложил его величеству просьбу г-жи Пушкиной, дозволить Данзасу проводить тело в его последнее жилище. Государь отвечал, что он сделал все, от него зависевшее, дозволив подсудимому Данзасу остаться до сегодняшней погребальной церемонии при теле его друга; что дальнейшее снисхождение было бы нарушением закона — и следовательно невозможно; но он прибавил, что Тургенев, давнишний друг покойного, ничем не занятый в настоящее время, может отдать этот последний долг Пушкину и что он уже поручил ему проводить тело.
Спеша передать вам это высочайшее решение, имею честь быть и пр.
Бенкендорф. (фр.)
А. X. Бенкендорф — Г. А. Строганову.
1 февраля 1837. Петербург.
Граф,
В. А. Жуковский только что мне сообщил о письме, которое граф Бенкендорф прислал вашему сиятельству. С готовностью и глубокой благодарностью подчиняюсь воле его императорского величества, что одновременно доставляет мне случай отдать последний долг тому, кого мы так горячо оплакиваем. Я полностью отдаюсь, граф, в ваше распоряжение и прошу вас известить, когда я должен к вам явиться, чтобы узнать ваше окончательное решение в этом деле.
Примите, граф, уверение в моем глубоком уважении, с каковым имею честь быть вашим нижайшим и искреннейшим слугой Александром Тургеневым. (фр.)
А. И. Тургенев — Г. А. Строганову.
2 февраля 1837. Петербург.
Государю угодно, чтобы тело — и я за ним выехал не позже как завтра, но в 10 часов вечера. Я сказал, что буду готов. Вяземский предлагает свой возок, но теперь тепло и я найму кибитку и возьму, вероятно, почтальона. Монастырь где-то под Псковом, но мне хочется заехать и во Псков, коего я не видал, и дней через шесть возвращусь сюда. Между тем приготовят мои рукописи.
Простите до возврата. Я сказал, что не приму ни казенных прогонов etc., ни от семейства. Не даром же любил меня Пушкин, особливо в последние дни его.
А. И. Тургенев — А. И. Нефедьевой.
2 февраля 1837. Из Петербурга в Москву.
Милостивый государь
Алексей Никитич,
Г. действительный статский советник Яхонтов, который доставит сие письмо Вашему превосходительству, сообщит Вам наши новости. — Тело Пушкина везут в Псковскую губернию для предания земле в имении его отца. — Я просил г. Яхонтова передать Вам по сему случаю поручение графа Александра Христофоровича, но вместе с тем имею честь сообщить Вашему превосходительству волю государя императора, чтобы Вы воспретили всякое особенное изъявление, всякую встречу, одним словом всякую церемонию, кроме того, что обыкновенно по нашему церковному обряду исполняется при погребении тела дворянина. — К сему неизлишним считаю присовокупить, что отпевание тела уже здесь совершено.
С отличным почтением и преданностию
имею честь быть
Вашего превосходительства
покорнейший слуга
Александр Мордвинов.
А. Н. Мордвинов — А. Н. Пещурову.
2 февраля 1837. Из Петербурга в Псков.
А. И. Тургенев
Из дневника
3 февраля<…> Опоздал на панихиду к Пушкину. Явились в полночь, поставили на дроги, и
4 февраля, в 1-м часу утра или ночи, отправился за гробом Пушкина в Псков; перед гробом и мною скакал жандармский капитан. Проехали Софию, в Гатчине рисовались дворцы и шпиц протестантской церкви; в Луге или прежде пил чай. Тут вошел в церковь. На станции перед Псковом встреча с камергером Яхонтовым, который вез письмо Мордвинова к Пещурову, но не сказал мне о нем. Я поил его чаем и обогнал его, приехал к 9-ти часам в Псков, прямо к губернатору — на вечеринку. Яхонтов скор и прислал письмо Мордвинова, которое губернатор начал читать вслух, но дошел до высочайшего повеления — о невстрече — тихо, и показал только мне, именно тому, кому казать не должно было; сцена хоть из комедии! Напился чаю; мы вытребовали от архиерея (за 5 верст) предписание архимандриту в Святогорском монастыре, от губернатора городничему в Остров и исправнику в Опочковском уезде и в 1 час пополуночи
5 февраля отправились сперва в Остров, за 56 верст; оттуда за 50 верст к