незабудка какой новой неприятности. Ничто, что до вас касается, не может быть теперь для меня и детей моих равнодушно; когда поедете вы в Москву?.. — и как, и когда вы поедете далее… — Я знаю, что вдова А. Серг. не будет сюда и я этому рада. — Не знаю, поймете ли вы то чувство, которое заставляет меня теперь бояться ее видеть?.. но многое должно бы было вам рассказать, чтобы вполне изъяснить все, что у меня на душе — и что я знаю — наконец многоглаголание, и многописания все выдет к чему теперь рыданье и жалкий лепет оправданья. Но ужас берет, когда вспомнишь всю цепь сего происшествия. — Мне сказывала моя Евпраксия, что будто бы жена убийцы хочет требовать развода — quelle iniquité[629] — что она была жертва привязанности к сестре. — 29 числа Сергей Львович был в Москве у сына моего Алексея Вульфа и просил его о покупке надгробного камня для могилы Надежды Осиповны!!… без всякого предчувствия что и прах сына уже вместе лежит!.. Мимолетное видение, в котором вы были в Тригорском, никогда не изгладится из моей памяти — время токмо более и более будет оживлять воспоминание; и желание вам всевозможных еще в мире утешений будет предметом наших молитв к тому, который так утешительно сказал — блаженны изгнанные правды ради, блаженны жаждущие правды, еже те насытятся. Я сказала вам, что отягчало душу мою. С истинным чувством почтения и сердечной преданности я честь имею
милостивый государь
быть вам преданная
Прасковья Осипова.
П. А. Осипова — А. И. Тургеневу.
17 февраля 1887. Из Тригорского в Петербург.
Письма Пушкина к Геккерну не должно всем показывать и не давать копий; иначе могут напечатать. Жандармы тогда донесли, а может быть, и не жандармы, что Пушкина положили не в камер-юнкерском мундире, а во фраке: это было по желанию вдовы, которая знала, что он не любил мундира; между тем государь сказал: «верно это Тургенев или к. Вяземский присоветовали». Другой поклеп на Вяземского, что он якобы сказал, что государь не имел права посылать меня с телом! Ни того ни другого нам и в мысль не приходило. Даже донесли, что Жуковский и Вяземский положили свои перчатки в гроб, когда его заколачивали, и в этом видели что-то и к кому-то враждебное. На Жуковского сказали, что он, несмотря на повеление государя принять и опечатать с жандармским генералом бумаги, вынес при жизни еще П. несколько пакетов! а он так аккуратно исполнил поручение, что никому бы лучше не удалось! — вот как здесь портят и прекрасное дело! — Теперь узнаем, что Пушкин накануне открылся одной даме, дочери той Осиповой, у коей я был в Тригорском, что он будет драться. Она не умела или не могла помешать и теперь упрек жены, которая узнала об этом, на них падает. <…>
А. И. Тургенев — Н. И. Тургеневу.
28 февраля 1837. Из Петербурга в Париж.
В начале сего года умер от полученной на поединке раны знаменитый наш стихотворец Пушкин. Пушкин соединял в себе два единых существа: он был великий поэт и великий либерал, ненавистник всякой власти. Осыпанный благодеяниями государя, он, однако же, до самого конца жизни не изменился в своих правилах, а только в последние годы стал осторожнее в изъявлении оных. Сообразно сим двум свойствам Пушкина образовался и круг его приверженцев. Он состоял из литераторов и из всех либералов нашего общества. И те, и другие приняли живейшее, самое пламенное участие в смерти Пушкина; собрание посетителей при теле было необыкновенное; отпевание намеревались делать торжественное, многие располагали следовать за гробом до самого места погребения в Псковской губернии; наконец дошли слухи, что будто в самом Пскове предполагалось выпрячь лошадей и везти гроб людьми, приготовив к этому жителей Пскова. — Мудрено было решить, не относились ли все эти почести более к Пушкину — либералу, нежели к Пушкину поэту. — В сем недоумении и имея в виду отзывы многих благомыслящих людей, что подобное как бы народное изъявление скорби о смерти Пушкина представляет некоторым образом неприличную картину торжества либералов, — высшее наблюдение признало своей обязанностью мерами негласными устранить все почести, что и было исполнено.
Из «Отчета о действиях корпуса жандармов» за 1837 г.
Из откликов на смерть Пушкина
<…> Несчастная смерть Пушкина, окруженная печальною и загадочною обстановкою, породила много толков в петербургском обществе; она сделалась каким-то интернациональным вопросом. Вообще жалели о жертве; но были и такие, которые прибегали к обстоятельствам, облегчающим вину виновника этой смерти, и если не совершенно оправдывали его (или, правильнее, их), то были за них ходатаями. Известно, что тут было замешано и дипломатическое лицо.
П. А. Вяземский. Старая записная книжка.
Что месяц, что неделя, то новая утрата, но никакой вести хуже нельзя было получить из России. Все наслаждение моей жизни, все мое высшее наслаждение исчезло вместе с ним. Ничего не предпринимал я без его совета. Ни одна строка не писалась без того, чтобы я не воображал его пред собою. Что скажет он, что заметит он, чему посмеется, чему изречет неразрушимое и вечное одобрение свое, вот что меня только занимало и одушевляло мои силы. Тайный трепет не вкушаемого на земле удовольствия обнимал мою душу… Боже! Нынешний труд мой, внушенный им, его создание… Я не в силах продолжать его. Несколько раз принимался я за перо — и перо падало из рук моих. Невыразимая тоска!.. <…>
Н. В. Гоголь — П. А. Плетневу.
28/16 марта 1837. Из Рима в Петербург.
Я получил письмо твое в Риме. Оно наполнено тем же, чем наполнены теперь все наши мысли. Ничего не говорю о великости этой утраты. Моя утрата всех больше. Ты скорбишь как русский, как писатель, я… я и сотой доли не могу выразить своей скорби. Моя жизнь, мое высшее наслаждение умерло с ним. Мои светлые минуты моей жизни были минуты, в которые я творил. Когда я творил, я видел перед собою только Пушкина. Ничто мне были все толки, я плевал на презренную чернь, известную под именем публики; мне дорого было его вечное и непреложное слово. Ничего не предпринимал, ничего не писал я без его совета. Все, что есть у меня хорошего, всем этим я обязан ему. И теперешний труд мой есть его создание. Он взял с меня клятву, чтобы я писал, и ни одна строка его не писалась без того, чтобы он не являлся в то время очам моим. Я тешил себя мыслью, как будет доволен он, угадывал, что будет нравиться ему, и это было моею высшею и первою наградою. Теперь этой награды нет впереди! Что труд мой? Что теперь жизнь моя? Ты приглашаешь меня ехать к вам. Для чего? не для того ли, чтоб повторить вечную участь поэтов на родине! Или ты нарочно сделал такое заключение после сильного тобой приведенного примера, чтобы сделать еще разительнее самый пример. Для чего я приеду? Не видал я разве дорогого сборища наших просвещенных невежд? Или я не знаю, что такое советники, начиная от титулярного до действительных тайных? Ты пишешь, что все люди, даже холодные, были тронуты этой потерею. А что эти люди готовы были делать ему при жизни? Разве я не был свидетелем горьких, горьких минут, которые приходилось чувствовать Пушкину? <…>
Н. В. Гоголь — М. П. Погодину.
30/18 марта 1837. Из Рима в Петербург.
<…> Еще одно безвозвратное… О Пушкин, Пушкин! Какой прекрасный сон удалось мне видеть в жизни и как печально было мое пробуждение. Что бы за жизнь моя была после этого в Петербурге <…>
Н. В. Гоголь — В. А. Жуковскому.
30/18 октября 1837. Из Рима в Петербург.
Я в Москве. Покамест не сказывайте об этом никому. Грустно и не хотелось сильно! <…>
<…> предчувствия мои верны, и я не знаю, отчего во мне поселился теперь дар пророчества. Но одного я никак не мог предчувствовать — смерти Пушкина, и я расстался с ним, как будто бы разлучаясь на два дни.
Как странно! Боже, как странно. Россия без Пушкина. Я приеду в Петербург, и Пушкина нет. Я увижу вас — и Пушкина нет. Зачем вам теперь Петербург? к чему вам теперь ваши милые прежние привычки, ваша прежняя жизнь? <…>
Н. В. Гоголь — П. А. Плетневу.
27 сентября 1839. Из Москвы в Петербург.
Мне достался от вдовы Пушкина дорогой подарок: перстень его с изумрудом, который он всегда носил последнее время и называл — не знаю почему — талисманом; досталась от В. А. Жуковского последняя одежда Пушкина, после которой одели его, только чтобы положить в гроб. Этот черный сюртук с небольшою, в ноготок, дырочкою против правого паха. Над этим можно призадуматься. Сюртук этот должно бы сберечь и для потомства; не знаю еще, как это сделать; в частных руках он легко может затеряться, а у нас некуда отдать подобную вещь на всегдашнее сохранение.
В. И. Даль. Из воспоминаний.
Милостивый государь, Василий Андреевич!
Убийство А. С. Пушкина, делавшего честь России своим именем и поставившего себя (здесь неуместно употреблять лесть) первым после Вас поэтом, для каждого россиянина есть чувствительнейшая потеря. Неужели после сего происшествия может быть терпим у нас не только Дантес, но и презренный Геккерн? Неужели правительство может равнодушно сносить поступок призренного им чужеземца и оставить безнаказанно дерзкого и ничтожного мальчика? Вы, будучи другом покойному, конечно, одинаковое со всеми принимаете участие в таковой горестной потере, и, по близости своей к царскому дому употребите все возможное старание к удалению отсюда людей, соделавшихся чрез таковой поступок ненавистными каждому соотечественнику Вашему, осмелившихся оскорбить в лице покойного — дух народный. — Вы один из тех, на которых имеется надеж