Пушкин несколько раз приглашал Нащокина к себе в Михайловское и имел твердое намерение совсем его туда переманить и зажить с ним вместе и оседло.
<…> Помню, в последнее пребывание у нас в Москве Пушкин читал черновую «Русалки», а в тот вечер, когда он собирался уехать в Петербург, — мы, конечно, и не подозревали, что уже больше никогда не увидим дорогого друга, — он за прощальным ужином пролил на скатерть масло. Увидя это, Павел Воинович с досадой заметил:
— Эдакой неловкий! За что ни возьмешься, все роняешь!
— Ну, я на свою голову. Ничего… — ответил Пушкин, которого, видимо, взволновала эта дурная примета.
Благодаря этому маленькому приключению Пушкин послал за тройкой (тогда ездили еще на перекладных) только после 12 часов ночи. По его мнению, несчастие, каким грозила примета, должно миновать по истечении дня.
Последний ужин у нас действительно оказался прощальным…
Незадолго до смерти поэта мой муж заказал сделать два одинаковых золотых колечка с бирюзовыми камешками. Из них одно он подарил Пушкину, другое носил сам, как талисман, предохраняющий от насильственной смерти. Взамен этого поэт обещал прислать мне браслет с бирюзой, который я и получила уже после его смерти при письме Натальи Николаевны, где она объясняла, как беспокоился ее муж о том, чтобы этот подарок был вручен мне как можно скорее. Когда Пушкин после роковой дуэли лежал на смертном одре и к нему пришел его секундант Данзас, то больной просил его подать ему какую-то небольшую шкатулочку. Из нее он вынул бирюзовое колечко и, передавая его Данзасу, сказал:
— Возьми и носи это кольцо. Мне его подарил наш общий друг, Нащокин. Это талисман от насильственной смерти.
Впоследствии Данзас в большом горе рассказывал мне, что он много лет не расставался с этим кольцом, но один раз в Петербурге, в сильнейший мороз, расплачиваясь с извозчиком на улице, он, снимая перчатку с руки, обронил это кольцо в сугроб. Как ни искал его Данзас, совместно с извозчиком и дворником, найти не мог.
Пушкина называли ревнивым мужем. Я этого не замечала. Знаю, что любовь его к жене была безгранична. Наталья Николаевна была его богом, которому он поклонялся, которому верил всем сердцем, и я убеждена, что он никогда даже мыслью, даже намеком на какое-либо подозрение не допускал оскорбить ее. Мой муж также обожал Наталью Николаевну, и всегда, когда она выезжала куда-нибудь от нас, он нежно, как отец, крестил ее. Надо было видеть радость и счастие поэта, когда он получал письма от жены. Он весь сиял и осыпал эти исписанные листочки бумаги поцелуями. В одном ее письме каким-то образом оказалась булавка. Присутствие ее удивило Пушкина, и он воткнул эту булавку в отворот своего сюртука.
В последние годы клевета, стесненность в средствах и гнусные анонимные письма омрачали семейную жизнь поэта, однако мы в Москве видели его всегда неизменно веселым, как и в прежние годы, никогда не допускавшим никакой дурной мысли о своей жене. Он боготворил ее по-прежнему <…>
Из воспоминаний А. А. Краевского
В 1835 г. Кольцов приехал в Петербург <…> Тогда же он привез с собою маленькую книжку своих стихотворений и целую рукописную тетрадь. Многие из них мне очень понравились и я прочел их Жуковскому, который от его «Думы» пришел в восторг. Тогда у Жуковского собирались по субботам литераторы и знакомые. Он жил в части Зимнего дворца, называвшейся Шепелевским домом, где теперь Эрмитаж. Почти постоянными посетителями этих вечеров были Пушкин, Крылов, Гоголь, Плетнев, Одоевский, Вяземский, граф Михаил Виельгорский, Соболевский, Вигель, М. И. Глинка и молодые люди, в числе которых был и я. Памятником этих вечеров осталась картина, изображающая большую часть посетителей, между которыми изображен и Кольцов, приглашенный Жуковским. Тут он познакомился с Пушкиным, взявшим тетрадь его стихов для «Современника». Первая книжка этого журнала вышла в январе 1836 г., а в феврале Пушкин уехал в Москву, прожил там до мая и как бы забыл о «Современнике». Плетнев, принимавший близкое участие в его делах, просил меня помочь ему в этом случае, так как Пушкин не отвечал на письма, а типография требовала оригиналу для второй книжки (журнал выходил в четырех книгах). Пушкин не оставил ни строки для набора. Я с Плетневым отправился к нему на квартиру и попросил у его жены позволения порыться в его кабинете. Там мы набрали статей и стихотворений и, в том числе, тетрадь Кольцова, из которой я взял несколько пьес и напечатал во второй книжке «Современника». Возвратясь из Москвы, Пушкин нашел эту книжку уже изданною, пришел ко мне и оставил записку, в которой благодарил за все хлопоты, а при свидании заметил, что некоторые стихотворения Кольцова лучше было бы не печатать. Пушкин всегда отзывался о нем, как о человеке с большим талантом, широким кругозором, но бедным знанием и образованием, отчего эта ширь рассыпается более в фразах.
<…> камер-юнкера 9-го класса Александра Сергеева Пушкина и законной его жены Натальи Николаевны от первого их брака дочь Наталья родилась двадцать третьего мая, а крещена двадцать седьмого числа июня тысяча восемьсот тридцать шестого года, при крещении ее восприемниками были: двора его императорского величества шталмейстер граф Михаил Юрьевич Виельгорский и девица Екатерина Ивановна Загряжская. — (подлинное подписали) Скорбященский протоиерей Иоан Добронравин, секретарь Яков Фроловский и помощник секретаря Иван Колосов.
Метрическое свидетельство Н. А. Пушкиной.
Глава третья24 мая — 21 августа 1836
В заголовок мы выписали единственную фразу, которую успел Пушкин в своих письмах посвятить младшей дочери (№ 1). Впрочем, 14 мая из Москвы, поздравляя младшего сына, Гришу, с днем рождения, он спрашивал жену: «Нет ли у него нового братца или сестрицы? погоди до моего приезда». Она послушалась, да на несколько часов не угадала. В конце июня Петр Андреевич Вяземский писал жене: «Сейчас разбудил меня Виельгорский… Он сегодня крестит у Пушкина. Разве для крестин появится жена его, а то все сидит у себя наверху. Вижу и кланяюсь с нею только через окошко». Наталья Николаевна и маленькая Таша в самом деле обе хворали. Крестины были только 27 июня.
Григорий Пушкин, само собой разумеется, нисколько не помнил отца. Что ж говорить о Наталье?.. Росла она живым, неугомонным ребенком. «Бесенок Таша» — так называла ее мать. Известен портрет ее в 13-летнем возрасте работы И. К. Макарова. Искусствовед-пушкинист Е. В. Павлова пишет об этом портрете: «У нее синие глаза, стремительная, как бы бегущая вверх линия бровей, небольшой тонкий нос с крылатыми ноздрями, унаследованными от отца, и узкое лицо. Она очень хороша и похожа на Пушкина. По крутому повороту головы и твердому взгляду можно заключить об упрямом, решительном характере». Куда уж решительнее! В 16 лет она без памяти влюбилась в Николая Орлова — сына всесильного главы III Отделения А. Ф. Орлова (преемника Бенкендорфа) и собралась замуж. Но А. Ф. Орлов с Пушкиным, даже через пятнадцать лет после его смерти, родниться не желал. И дело расстроилось. С отчаяния, кажется, без особой любви, Наталья Александровна приняла предложение сына Л. В. Дубельта (как-то ей «везло» на чиновников этого ведомства) и попросила у матери и отчима разрешения на брак. П. П. Ланской знал, что Дубельт-младший — картежный игрок и может испортить жизнь падчерице. Будь это его родная дочь, Ланской не допустил бы свадьбы. Наталья Николаевна оттянула решение на год, но долее не смогла. Старшая дочь Мария была еще не замужем, и Наталья, проявив не столь уж редкую жестокость детей к родителям, заявила матери: «Одну замариновала и вторую собираешься». Она стала госпожой Дубельт.
Все получилось как нельзя хуже. Муж мгновенно растратил 28 тысяч рублей приданого, бешено ревновал Наталью Александровну, быть может, даже бил. В 1862 г. они разъехались. Вдове Пушкина все это стоило седых волос и, как считали родные, подорвало ее здоровье. Несколько склонная к красивостям стиля, но вовсе не во всем неправдивая дочь Н. Н. Пушкиной-Ланской от второго брака А. П. Арапова пишет о матери: «Образ далекой Таши… с тремя крошками на руках грустным видением склонялся над ее смертным одром». Далекой потому, что, спасаясь от Дубельта, Наталья Александровна одно время жила с детьми у тетки А. Н. Гончаровой-Фризенгоф в Бродзянах. Муж не давал развода, преследовал ее. Впрочем, эта семейная история увела бы нас далеко в сторону… Так и не дождавшись официального развода из России, Н. А. Дубельт вышла в 1867 г. замуж за немецкого принца Николая-Вильгельма Нассауского. Через год после этого пришли и документы, узаконившие ее право на второе замужество. Знакомство их было давнее — с 1856 г. (он приезжал в Россию) и брак долгим и счастливым. Наталья Александровна принцессой не стала — она не имела права на титул мужа, но с помощью его владетельных родственников получила титул графини Меренберг. Под этим именем и прожила всю оставшуюся жизнь.
«Про красоту ее, — писала современница о младшей дочери поэта, — можно сказать только одно: она была лучезарна. Если бы звезда сошла с неба на землю, она сияла бы так же ярко, как она. В большой зале становилось светлее, когда она входила, осанка у нее была царственная, плечи и руки очертаний богини…» Дети ее от первого брака остались в России. Трое детей было и от второго брака. Они-то и образовали второе поколение потомства Пушкина, расселившееся по всему белу свету, — далеко от родины их общего предка…
В самое тяжелое для младшей дочери время, в начале 1860 годов, мать передала в ее полное владение письма Пушкина, адресованные ей, Наталье Николаевне (12 писем к невесте и 63 — к жене). Отдавала с прямым расчетом, что в трудный час они помогут дочери материально. Первые попытки напечатать письма с выгодою в России ни к чему не привели, и Наталья Александровна увезла их за границу. В 1876 г. графиня Меренберг вернулась к мысли о публикации. Острая материальная нужда, видимо, уже прошла, и она обратилась к Ивану Сергеевичу Тургеневу с просьбой произвести соответствующую редакцию, сокращения и отыскать издателя, пусть и за небольшую плату. Лучшего «комиссионера» трудно было бы сыскать. Тургенев принадлежал к числу тех нескольких русских писателей, которые имели право назвать себя духовными нас