> и выйти замуж за Веймара — в самом деле это не так глупо»[171]. Так что Лёве-Веймар оказался с пушкинским семейством как бы в родстве. Но это чуть позже, а 17 июня, после приема у Вяземского француз прибыл на дачу к Пушкиным. Как пишет М. И. Яшин, в тот вечер в гостях у Пушкиных были Вяземский, Жуковский (отложивший на день свой отъезд), Соболевский и еще несколько друзей.
3 марта 1837 г. Лёве-Веймар напечатал во Франции статью о Пушкине (уже некролог!), в которой, наряду с полученными от разных людей сведениями, несомненно, отразились отголоски бесед и впечатлений того вечера: «Счастье его было велико и достойно зависти, он показывал друзьям с ревностью и в то же время с нежностью свою молодую жену, которую гордо называл «моей прекрасной смуглой Мадонной». В своем веселом жилище с молодой семьей и книгами, окруженный всем, что он любил, он всякую осень приводил в исполнение замыслы целого года и перелагал в прекрасные стихи свои планы, намеченные в шуме петербургских гостиных, куда он приходил мечтать среди толпы. Счастье, всеобщее признание сделали его, без сомнения, благоразумным. Его талант, более зрелый, более серьезный, не носил уже характера протеста, который стоил ему стольких немилостей во времена его юности. «Я более не популярен» — говорил он часто. Но, наоборот, он стал еще популярнее, благодаря восхищению, которое вызывал его прекрасный талант, развивавшийся с каждым днем».
«Одного недоставало счастью Пушкина, — замечает Лёве-Веймар с наивностью случайного знакомого, — он не был за границей. В ранней молодости пылкость его мятежных идей повлекла за собой запрещение этого путешествия, а позднее семейные узы удерживали его в России. Какою грустью проникался его взор, когда он говорил о Лондоне и в особенности о Париже. С каким жаром он мечтал об удовольствии посещений знаменитых людей, великих ораторов и великих писателей. Это была его мечта! И он украшал всем, что могло представить ему его воображение поэта, то новое для него общество, которое он так жаждал видеть. Об этом, без сомнения, сожалел Пушкин умирая; это было одним из его неудовлетворенных желаний, которое он оплакивал вместе со всем, что ему было дорого и что он должен был покинуть.
История Петра Великого, которую составлял Пушкин по приказанию императора, должна была быть удивительной книгой. Пушкин посетил все архивы Петербурга и Москвы. Он разыскал переписку Петра Великого включительно до записок полурусских, полунемецких, которые тот писал каждый день генералам, исполнявшим его приказания. Взгляды Пушкина на основание Петербурга были совершенно новы и обнаруживали в нем скорее великого и глубокого историка, нежели поэта. Он не скрывал между тем серьезного смущения, которое он испытывал при мысли, что ему встретятся большие затруднения показать русскому народу Петра Великого таким, каким он был в первые годы своего царствования, когда он с яростью приносил все в жертву своей цели. Но как великолепно проследил Пушкин эволюцию этого великого характера и с какой радостью, с каким удовлетворением правдивого историка он показывал нам государя, который когда-то разбивал зубы не желавшим отвечать на его допросах и который смягчился настолько к своей старости, что не советовал оскорблять «даже словами» мятежников, приходивших просить у него милости».
Если простить Лёве-Веймару некоторую однобокость восприятия биографии Пушкина, вполне извинительную для иностранца, и его ложное убеждение в успокоении общественных страстей поэта, то все остальное даст любопытнейший материал, позволяющий судить, о чем думал Пушкин летом 1836 года. Во-первых, он стремился всей душой к семейному миру и благополучию; во-вторых, страдал оттого, что потерял любовь читателей; в-третьих, не оставлял надежду побывать в Европе, то есть испытывал ту «тоску по чужбине», которую так тонко подметил у него и проанализировал в свое время пушкинист М. А. Цявловский; в-четвертых, рассказывая об архивных поисках, размышлял над планом и концепцией «Истории Петра»; наконец, в-пятых, обдумывая исторический труд, не оставлял тревогу о своем времени, которое, превзойдя петровскую жестокость, не склонно было к петровскому милосердию (конечно, эти мысли перекликаются с «Пиром Петра Великого»). Известно также, что Пушкин расспрашивал Лёве-Веймара о последних литературных новостях и получил в дар от французского гостя автограф знаменитого тогда писателя Жюля Жанена. Очень важно, что воспоминания Лёве-Веймара привязаны к конкретному дню — не так богато лето 1836 г. прямыми свидетельствами, чтобы пренебречь этим.
Возник и еще один контакт между ними; также весьма важный. Лёве-Веймар проявил интерес к русским народным песням — то ли услышал какую-нибудь, не поняв, естественно, слов, то ли, что вернее, хотел выполнить просьбу французских фольклористов. Как бы то ни было, Пушкин обещал сделать для него переводы нескольких народных песен и выполнил обещание. Для этого он снял с полки «Новое и полное собрание российских песен», изданное Н. И. Новиковым в 1780 г., и отобрал девять песен — с первой по четвертую, шестую и с восьмой по одиннадцатую. Кроме того, еще одну, пятую, он позаимствовал из неизданного собрания песен П. В. Киреевского (она была записана поэтом Н. М. Языковым с голоса крестьян Симбирской губернии); наконец, 7-й текст, переведенный Пушкиным, специалисты не сумели отыскать в сводах русских песен. Он всегда приводится в обратном прозаическом переводе с французского. Выбор, пусть и не прямолинейно, но связан с настроением Пушкина в то время, да к тому же показывает его фольклорные вкусы. Не надо забывать и о том, что Пушкин трудился тогда над «Капитанской дочкой» и впечатления «пугачевской поездки» не стерлись из его памяти — песни были у него «на слуху». Поэтому, не имея возможности привести тексты полностью, напомним первые строки песен, переведенных Пушкиным на французский в июне 1836 г.
1. Не шуми мати зеленая дубравушка, //Не мешай мне, добру молодцу, думу думати; 2. Ой! ты наш батюшко, тихой Дон, //Ой, что же ты, тихой Дон, мутнехонек течешь!; 3. Чуть пониже было города Саратова, //А повыше было города Царицына. 4. Вы, молодые робята, послушайте, //Что мы, стары старики, будем сказывати; 5. Вниз то было по матушке Камышенке реке, //Супротив то было устьица Самары реки; 6. Эту песню хочется привести полностью — столь тесно связана она с трудами Пушкина в то время, а в зачине своем и с грустными его думами:
Ах! ты батюшка светел месяц,
Что ты светишь не по-старому,
Не по-старому и не по-прежнему,
Что со вечера не до полуночи,
Со полуночи не до бела света;
Всё ты прячешься за облаки,
Закрываешься тучей темною,
Что у нас было на святой Руси,
В Петербурге в славном городе,
Во соборе Петропавловском,
Что у правого у клироса,
У гробницы государевой,
У гробницы Петра Первого,
Петра Первого Великого,
Молодой сержант богу молится,
Сам он плачет, как река льется,
По кончине вскоре государевой,
Государя Петра Первого;
В возрыданье слово вымолвил:
Расступись ты мать сыра земля,
Что на все четыре стороны,
Ты раскройся, гробова доска,
Развернися, золота парча,
И ты встань-пробудись, государь,
Пробудись, батюшка, православный царь!
Погляди ты на свое войско милое,
Что на милое на храброе;
Без тебя мы осиротели,
Осиротев, обессилели.
Дело не только в том, что эта песня, возможно, оказалась бы в «Истории Петра», будь она завершена, но и в том еще, что «месяц светил» Пушкину в 1836 г. «не по-прежнему»…
Однако назовем остальные песни: 7. Как ни грустно мне и ни горько мне? //Мой милый меня покидает; 8. Ах! вы выходы, выходы //Погреба государевы; 9. У нас-то было, братцы, на тихом Дону, //На тихом Дону, во Черкасском городу, //Породился удалой добрый молодец //По имени Степан Разин Тимофеевич; 10. На заре то было, братцы, на утренней, //На восходе Краснова солнышка; 11. Ах! далече, далече в чистом поле //Стояло туго деревце вельми высоко.
Правильно отмечалось, что если уж искать общий смысл всех 11 песен, то он таится в гордости и непокорности народа… и самого поэта. Можно представить себе непреодолимые, казалось бы, трудности перевода на чужой язык всей этой песенной красоты, но, по мнению специалистов, не раз обращавшихся к этому труду Пушкина, выполнен перевод безукоризненно.
Вскоре состоялась последняя встреча Пушкина с Лёве-Веймаром, на которой были вручены песни. Французский литератор сделал помету на рукописи перевода после названия, написанного рукою Пушкина — Chansons russes[172]: «переведенные Алекс. Пушкиным для его друга Л. де Веймара на островах Невы, дача Бровольского[173], июнь, 1836». Впоследствии Лёве-Веймар передал песни известному знатоку фольклора Фелье-де-Коншу с запиской: «Вот неизданные автографы Пушкина. Прошу вас принять их. Они драгоценны, так как перевод этот был им совершен для меня одного, за несколько месяцев до его кончины, на даче Каменноостровской, т. е. на одном из невских островов под Петербургом, где я очень приятно проводил время». После смерти Фелье-де-Коншу рукопись Пушкина попала в 1884 г. на аукционную распродажу библиотеки ученого в Париже. К счастью, ее купил тогда русский коллекционер из Херсона Иван Ираклиевич Курис. Он предоставил переводы П. И. Бартеневу для публикации в «Русском архиве» в 1885 г., а уж в нашем веке автограф французских текстов, принадлежащий перу великого русского поэта, оказался на вечном хранении в Пушкинском доме. Как видите, встреча Пушкина с французским гостем на даче была интересной и оставила след в истории культуры.
Несколько документов, которые печатаются в этой главе (№ 4–10), связаны со славным именем Надежды Андреевны Дуровой — они продолжают ее отношения с Пушкиным, документально отраженные в предыдущих главах. Еще весной Пушкин получил рукопись воспоминаний кавалерист-девицы, как ее часто называли, и загорелся желанием их напечатать. Во второй номер «Современника» попали только отрывки с предисловием Пушкина, и Дурова надеялась, что поэт, «протрубив» о мемуарах в своем журнале, в самое ближайшее время добьется их издания отдельной книгой. Пушкин и готов был так поступить, одно время собирался даже купить у Дуровой записки, чтобы потом быть свободнее в сроках выпуска и в типе издания. Но, на бе