ду, покупать было не на что. Кроме того, Дурова, нуждаясь в деньгах, надеялась получить гонорар (тысячу рублей) еще до выхода 2-й книжки «Современника». Пушкин, не умея отказывать и действительно высоко оценив записки, обещал исполнить обе ее просьбы. Со второй он еще как-то справился, выкроив в два приема по пятьсот рублей, первая оказалась хлопотнее. Самолюбивый автор требовал от Пушкина чуть ли не обращения к государю, напрасно полагая, что царь поэтов с царем всея Руси «на дружеской ноге». Пушкин был отчаянно занят, заморочен, как мы бы теперь сказали, а Дурова ставила ультиматум: либо книга попадет в типографию до 1 июля, либо она, Дурова, лишит Пушкина полномочий издателя и станет действовать самостоятельно. Пушкин не смог выполнить ее категорического требования, и книга вышла без его участия. Была и другая причина их расхождений. Пушкин хотел немножко «отжать воду» из ее воспоминаний, как он поступил в «Современнике»; Дурова возражала против каких-либо перемен в книге. Когда книга «Кавалерист-девица, происшествие в России» вышла в том же 1836 г. (издатель — родственник Дуровой Иван Бутовский), Пушкин откликнулся в 4-й книге «Современника» кратким доброжелательным отзывом: «Под сим заглавием вышел в свет первый том записок Н. А. Дуровой. Читатели «Современника» видели уже отрывки из этой книги. Они оценили без сомнения прелесть этого искреннего рассказа, столь далекого от авторских притязаний, и простоту, с которою пылкая героиня описывает самые необыкновенные происшествия. В сем первом томе описаны детские лета, первая молодость и первые походы Надежды Андреевны. Ожидаем появления последнего тома, дабы подробнее разобрать книгу, замечательную во всех отношениях». Пушкин дожил до выхода второй части, но написать о ней не успел.
Однако весь этот достаточно сложный клубок взаимоотношений привел к тому, что Надежда Андреевна побывала на каменноостровской даче и оставила о семействе Пушкиных любопытнейшие воспоминания (№ 4). Особенно, наверное, ценна столь редкая зарисовка бытового уклада Пушкиных и разговора за обедом с участием маленькой Маши…
Трудности материальные, сказавшиеся и в истории с Дуровой, терзали Пушкина в его последнее лето. Кончина Надежды Осиповны означала необходимость как-то разделить псковское имение с отцом, братом и сестрой (ей полагалась по закону 1/14 часть). Павлищев, муж сестры Пушкина, забрасывавший поэта денежными требованиями чуть ли не со дня своей женитьбы, как раз приехал в отпуск из Варшавы (Ольга Сергеевна с сыном жила после похорон матери в Петербурге) и, понятное дело, пожаловал на дачу. Скорее всего это было в день рождения Александра Сергеевича, когда на Каменный остров выбрался и Сергей Львович. После смерти жены он так и не оправился. Анна Николаевна Вульф писала сестре: «Ты не поверишь, какой жалкой Сергей Львович, так что на него тяжело смотреть». Увы, немногим лучше выглядел и Александр Сергеевич. Племянник его Лев Павлищев, бывший тогда младенцем, со слов матери рассказывал: «Ольга Сергеевна была поражена его худобою, желтизною лица и расстройством его нервов. Александр Сергеевич не мог сидеть долго на одном месте, вздрагивал от громких звонков, падения предметов на пол; письма же распечатывал с волнением; не выносил ни крика детей, ни музыки». Разумеется, преувеличение, вызванное последующими событиями, здесь не исключено, но все же…
Желая погасить семейные недоразумения и, чувствуя, что ему самому ничего больше не нужно, Сергей Львович уступил свою долю жениного наследства дочери. Теперь создавалась такая ситуация: если Пушкин хотел сохранить имение за собой или, во всяком случае, не допустить его раздробления (ведь каждый из родственников, решись они на раздел, мог продать свою часть кому угодно), то он должен был выкупить долю сестры, отца и брата. Лев Сергеевич, при всей своей расхлябанности, торгашом и выжигой не был: он охотно принял условия брата, прислав ему соответствующую доверенность (№ 15). В конце концов и Павлищев скрепя сердце согласился на такой исход, но все упиралось в отсутствие у Пушкина наличных денег. Между тем зять требовал аванса, чтобы ехать на лето в Михайловское — хозяйствовать и оценивать имение. Пушкин занял восемь тысяч под проценты и отдал тысячу Павлищеву; мало того, выяснилось, что Лев Сергеевич еще в бытность свою в Варшаве занял деньги у Павлищева — заплатить пришлось Александру Сергеевичу.
В начале июня Павлищев с семьей отправился в Михайловское, но отдыха от его домогательств у Пушкина не получилось: посыпались письма (№ 16, 18, 20) с бесконечными подсчетами и выкладками, которые сводились к тому, что доля Ольги Сергеевны должна составить большую сумму, нежели та, что обещал Пушкин. Это означало, что любимое Михайловское опять под угрозой и вот-вот уплывет в чужие руки. Евпраксия Вревская, видавшаяся с Павлищевыми в псковских деревнях летом 1836 г., писала брату А. Н. Вульфу: «Он все спорит о продаже Михайловского. Он не хочет уступать менее 800 руб. за душу, а она (О. С. Павлищева) боится через это поссориться с Александром, на кого вся ее надежда, она до слез с ним (мужем) спорила, а он рассердился и наговорил ей довольно неделикатных вещей». Вскоре, правда, Павлищев получил из Варшавы предписание немедленно вернуться к месту службы — ему уже стало не до продажи Михайловского. Не знавший этого Пушкин между тем не выдержал и согласился расстаться с имением — борьба со скупым, «до упора» блюдущим свои интересы зятем была Пушкину не по силам. Чем бы все это кончилось, не случись ужасное несчастье, теперь не угадаешь.
Павлищев ровно ничего не понимал в Пушкине и обращался с ним бесчеловечно, как с дальним родственником, которого не худо бы и обобрать. После его смерти он писал матери: «Я не говорю вам ничего насчет дуэли и кончины Алекс. Серг. Об этом вся Россия осведомлена, и вы в Екатеринославе слышали и знаете. Жаль детей и даже вдовы, хотя виновницы несчастья. Он искал смерти с радостию, а потому был бы несчастлив, если б остался жив. Самолюбие его — чувство, которое руководило всеми его поступками, было слишком оскорблено. Отчасти оно удовлетворилось в последние минуты: вся столица смотрела на умирающего».
Обычно, как говорилось, поэт в неразрешимых денежных делах прибегал к помощи Соболевского, который, даром что остроумец и балагур, толково разбирался в коммерции и умел отбивать атаки Павлищева. Но Соболевский не часто бывал на даче, потому что собирался в начале августа второй уже раз в чужие края. Кстати, получилось так, что его отъезд вывел Пушкина на какое-то время из безденежья. Соболевский перед тем выиграл судебную тяжбу за наследство и получил возможность одолжить Пушкину свое фамильное серебро на несколько тысяч рублей. Пушкин заложил его у ростовщика и вздохнул свободнее. Этого хватило на несколько недель.
Ко всем радостям и печалям последнего лета добавлялась и светская суета, начавшаяся, когда во дворец на Елагином острове перебралось царское семейство. Пока Наталья Николаевна не выходила из своих комнат и никого не принимала, т. е. до конца июня, к Пушкину это почти не имело отношения. Но в июле начались бесконечные приглашения на балы и прочие увеселения, в которых, когда не были на маневрах, участвовали кавалергарды и среди них Дантес. Теперь сестры Гончаровы то и дело зазывали его на пушкинскую дачу — это вызывало раздражение поэта и смущение его жены. Существуют записанные в 1887 г. воспоминания приятеля и сослуживца Дантеса по Кавалергардскому полку А. В. Трубецкого, которые, как справедливо считают пушкинисты (А. А. Ахматова, Я. Л. Левкович), в оценке личности Пушкина были как бы голосом самого Дантеса, если бы он стал рассказывать о дуэли и ее предыстории. Гнусные «мемуары» Трубецкого, кстати, не щадящие и Дантеса, не стоит принимать всерьез, но это не значит, что нельзя извлечь из них некоторые бытовые детали, игнорируя эмоциональную окраску. А. В. Трубецкой рассказывал: «В то время (летом 1836 г.) Новая Деревня была модным местом. Мы стояли в избах, эскадронные учения производили на той земле, где теперь дачки и садики 1 и 2 линии Новой Деревни. Все высшее общество располагалось на дачах поблизости, преимущественно на Черной Речке. Там жил и Пушкин (топографические неточности легче всего простить! — В. К.). Дантес часто посещал Пушкиных. Он ухаживал за Наташей, как за всеми красавицами (а она была красавица), но вовсе не особенно «приударял», как мы тогда выражались, за нею. Частые записочки, приносимые Лизой (горничной Пушкиной), ничего не значили; в наше время это было в обычае. Пушкин хорошо знал, что Дантес не приударяет за его женою, он вовсе не ревновал, но, как он сам выражался, ему Дантес был противен своею манерою, несколько нахальною, своим языком, менее воздержным, чем следовало с дамами <…> Манера Дантеса просто оскорбляла его, и он не раз высказывал желание отделаться от его посещений. Nathalie не противоречила ему в этом. Быть может, даже соглашалась с мужем, но как набитая дура не умела прекратить свои невинные свидания с Дантесом. Быть может, ей льстило, что блестящий кавалергард всегда у ее ног. Когда она начинала говорить Дантесу о неудовольствии мужа, Дантес, как повеса, хотел слышать в этом как бы поощрение к своему ухаживанию. Если б Nathalie не была так непроходимо глупа, если бы Дантес не был так избалован, все кончилось бы ничем, так как, в то время по крайней мере, ничего собственно и не было — рукопожатие, обнимание, поцелуи, но не больше, а это в наше время были вещи обыденные. Часто говорят о ревности Пушкина. Мне кажется, что тут есть недоразумение. Пушкин вовсе не ревновал Дантеса к своей жене (разумеется, жену к Дантесу. — В. К.) и не имел к тому повода».
Остановим на этом поток красноречия дантесова приятеля, тем более, что дальше следуют опять-таки прямые оскорбления Наталии Николаевны и еще более гнусные комки грязи летят в сторону ее мужа, и констатируем, как непросто было Пушкину справляться с наглыми сплетнями великосветской мрази даже в лучшие для него месяцы 1836 года.
Несомненно, тягостно было Пушкину узнать, что жена его обратилась к брату с прямой просьбой о денежной помощи (№ 25). Он мог не знать непосредственно о письме, но несомненно догадывался о ее настроениях и намерениях. Ведь еще весной из Москвы он писал ей, что лучше уж обращаться за помощью к брату, чем к матери. Теперь получалось, что поэт не в состоянии прокормить своих детей. Большего унижения для гордости его представить невозможно. Никогда он ничего не брал у Гончаровых, и не в правах Наталии Николаевны (они несомненны) тут дело, а в чувстве собственного достоинства, необычайно много значившем для Пушкина.