Итак, мы решились ждать второй книжки «Современника», чтобы высказать положительное наше о нем мнение. И вот мы, наконец, дождались этой второй книжки — и что ж? — Да ничего!.. Ровно, ровнехонько ничего!.. Статья «О движении журнальной литературы» была хороша,
А моря не зажгла!..
Этого мало, убив все наши журналы, она убила и свой собственный. В «Современнике» участия Пушкина нет решительно никакого <…> Впрочем, это все бы ничего: остается еще дух и направление журнала. Но, увы! вторая книжка вполне обнаружила этот дух, это направление, она показала явно, что «Современник» есть журнал «светский».
<…> Мы уже несколько раз имели случай говорить, что в литературе необходимы талант, гений, творчество, изящество, ученость, а не «светскость», которая только делает литературу мелкою, ничтожною, бессильною и наконец совершенно ее губит; что литература есть средство для выражения мысли и чувства, данных нам богом, а не «светскости», которая очень хороша в гостиных и делах внешней жизни, но не в литературе. Да, мы это повторяли очень часто и очень смело, потому что в этом случае за нас стоят здравый смысл и общее мнение <…> Милостивые государи, умейте садиться в кресло, будьте в гостиной, как у себя дома, — все это прекрасно, все это делает вам большую честь; видя, с каким искусством вы садитесь в кресло, с какою свободою любезничаете в гостиной, мы готовы рукоплескать вам; но какое отношение имеет все это к литературе <…>
И это «Современник»? Что ж тут современного? Неужели стихи барона Розена и похвалы «светским» людям за то, что они умеют хорошо садиться в кресла и говорить в обществе свободно?.. И на таком-то журнале красуется имя Пушкина!..
— Молва, 1836. ч. XII. № 13, 3 августа.
Милостивый государь Александр Сергеевич!
Имею честь препроводить к вам все статьи, находившиеся у меня на рассмотрении; из них только Челобитную я не подписал потому, что надобно избежать и слова вельможа, дабы отклонить возможность применения и намеков, которых читателю искать весьма натурально. Затем печатать и эту статью я не нахожу, с своей стороны, препятствия.
Из статей, возвращенных вам прежде за подписью Цензуры, князь Михаил Александрович желает видеть №№ XV и XVI мелких стихотворений, принадлежащих автору в Мюнхене; ибо обе статьи сии пропущены Комитетом в его отсутствие. Потому прошу вас всепокорнейше доставить эти №№ или прямо к его сиятельству, или прислать их для доставления на мое имя.
С истинным почтением и преданностию имею честь пребыть вашим милостивый государь покорнейшим слугою Ал. Крылов.
А. Л. Крылов — Пушкину.
25 июля 1836. Петербург.
В статье Челобитная сомнение мое относилось только к одному слову вельможа; потому я, с своей стороны, не могу остаться равнодушен, если бы это одно слово повлекло исключение за собою 8-ми стихов. Если неудобно заменить его каким-либо другим, то соблаговолите доставить мне эту статью к завтрашнему заседанию; может быть, Комитет внесет в журнал и оставит в том виде, как я имел честь препроводить ее в последний раз. Подобным же образом, может быть, я в состоянии буду удержать и в статье г. Гоголя намеки о сахаре и ассигнациях; соблаговолите прислать ко мне эту часть статьи; завтра вечером я буду иметь честь возвратить ее с окончательным заключением.
А. Л. Крылов — Пушкину.
27 июля 1836. Петербург.
Милостивый государь Александр Сергеевич!
Возвращая находившиеся у меня статьи, имею честь известить, что в сочинении г. Гоголя Комитет согласился допустить шутку на предпочтение Ассигнации, оставив, однако, исключенным другое место о сахаре.
Стихотворение под № XVI: Два демона и пр. предложено было князем Михаилом Александровичем снова в сегодняшнем заседании, и Комитет признал справедливее не допустить сего стихотворения, за неясностию мысли автора, которая может вести к толкам, весьма неопределенным.
Относительно замечания вашего на предполагаемые в № XVII-м точки, «что цензура не тайком вымарывает и в том не прячется», долгом почитаю присоединить, с своей стороны, что цензура не вправе сама публиковать о своих действиях; тем более она не вправе дозволить посторонние на это намеки, в которых смысл может быть не одинаков. По крайней мере я не могу убедиться ни в позволительности отмечать точками цензурные исключения, ни в том, чтобы такие точки могли быть нужны для сбережения литературного достоинства.
А. Л. Крылов — Пушкину.
28 июля 1836. Петербург.
<…> Как бы то ни было, а эскадрон мой, как ты говоришь, опрокинутый, растрепанный и изрубленный саблею цензуры, прошу тебя привести в порядок: убитых похоронить, раненых отдать в лазарет, а с остальным числом всадников — ура! — и снова в атаку на военно-цензурный комитет. Так я делывал в настоящих битвах, — унывать грешно солдату — надо или лопнуть, или врубиться в паршивую колонну Цензуры. Одного боюсь: как ты уладишь, чтобы, при исключении погибших, эскадрон сохранил связь, узел, единство? возьми уж на себя этот труд ради бога, составь разорванные части — и сделай из них целое. Между тем — не забудь без замедления прислать мне чадо мое (рукопись), потерпевшее в битве; дай мне полюбоваться на благородные его раны и рубцы, полученные в неровной борьбе, смело предпринятой и храбро выдержанной, — я его оставлю дома до поры и до время. <…>
Д. В. Давыдов — Пушкину.
18 мая 1836.
Из Симбирской губернии в Петербург.
Сделай милость отсеки весь хвост у статьи моей «О партизанской войне», от самого слова «в отдельных действиях», и приставь хвост, тебе посылаемый. Кажется, этот будет лучше. При всем том прошу поправить слог как в нем, так и во всей статье. Я их писал во все поводья, следственно, перескакивал через кочки и канавы; надо одни сгладить, другие завалить фашинником, а твой фашинник из ветвей лавровых.
Д. В. Давыдов — Пушкину.
6 июня 1836.
Из Симбирской губернии в Петербург.
Ты думал, что твоя статья о партизанской войне пройдет сквозь цензуру цела и невредимо[237]. Ты ошибся: она не избежала красных чернил. Право, кажется, военные цензоры марают для того, чтоб доказать, что они читают.
Тяжело, нечего сказать. И с одною цензурою напляшешься; каково же зависеть от целых четырех? Не знаю, чем провинились русские писатели, которые не только смирны, но даже сами от себя согласны с духом правительства. Но знаю, что никогда не бывали они притеснены, как нынче: даже и в последнее пятилетие царствования покойного императора, когда вся литература сделалась рукописною благодаря Красовскому и Бирукову. [Одно спасение нам, если государь успеет сам сие прекратить и разрешит.]
Цензура — дело земское; от нее отделили опричину — а опричники руководствуются не уставом, а своим крайним разумением.
Пушкин — Д. В. Давыдову.
Август 1836. Петербург. (Черновое.)
Осмеливаюсь тебя беспокоить просьбою за молодого человека мне незнакомого, но который находится в обстоятельствах, требующих немедленной помощи. Господин Хмельницкий на днях приехал из Малороссии, [желая определиться во флот — ]. Он здесь без денег и без покровителей. Ему 23 года. Судя по его разговору и по письму, мною от него полученному, он умен и имеет благородные чувства. [Вот в чем просьба моя к тебе, умный [мой] и благородный Андрей Андреевич.] Вот в чем дело: он желает определиться во флот, но до сих пор не имел доступа до кн. Меншикова. Я обещался его тебе представить, отвечая за твою готовность сделать ему добро, коли только будет возможно.
Пушкин — А. А. Жандру.
Июль — август 1836. Петербург. (Черновое.)
Признаюсь, любезный друг, что я было уже отчаялся получить от тебя ответ на письмо мое: но тем более я ему обрадовался; жаль только, что при нем не было первой книжки твоего журнала: я ее не получил.
Ты хочешь, чтоб я тебе говорил о самом себе. Ныне это мне еще совершенно невозможно: в судьбе моей произошла такая огромная перемена, что и поныне душа не устоялась. Дышу чистым, свежим воздухом, иду куда хочу, не вижу ни ружей, ни конвоя, не слышу ни скрыпу замков, ни шепота часовых при смене: все это прекрасно, а между тем — поверишь ли? — порою жалею о своем уединении. Там я был ближе к вере, к поэзии, к идеалу; здесь все не так, как ожидал даже я, порядочно же, кажись, разочарованный насчет людей и того, чего можно от них требовать <…> Кстати! Несколько раз я писал к родным, чтоб отправили ко мне все мои деньги сполна; у меня по всем расчетам еще около 1000 рублей, которые мне теперь необходимы здесь; у брата-де около 700 долгу, а это в нашем положении не вздор, особенно же потому, что порабощает нас людям, от которых я не желал бы зависеть. — Сделай же дружбу, Александр Сергеевич, скажи сестре и племяннику, чтоб непременно выслали мне все мои деньги разом; уверь их, что по 100 или по 200 рублей нам нисколько не поможет. Твои слова, быть может, будут действительнее писем. Ты же с своей стороны выхлопочи мне позволение сызнова приобресть что-нибудь. — На тебя надеюсь более, чем на дюжину так называемых дельных людей. Запасу у меня довольно: и в стихах и в прозе. Участвовать в твоем журнале я рад. Мои условия: по 24 листа печатных или по 12 статей в стихах и в прозе в год за 2000 или 1500,— разумеется, что мелкие стихотворения не в счет. — Не дорого ли? — Сверх того прими на себя труд издать или продать то, что позволят мне напечатать отдельно. — Учиться мне, друг, ровно некогда: надобно вырабатывать хлеб насущный. — Книг пришли мне