ием общей судьбы лицеистов, какими были они в юности, когда ничто их еще не разделяло. Все лучшее, что сохранилось в душе каждого из них, они приносили на ежегодное свидание. И после гибели Пушкина праздники не прекращались; настал год, когда с лицеистами встретился Иван Иванович Пущин; только бедняге Кюхле, чьи старые письма с любовью читали товарищи в 1836 г., так и не было суждено с ними повидаться. До последнего вздоха великий поэт не отошел бы и от прекрасной традиции создания стихов к годовщинам Лицея, как бы ни устарел в поэзии жанр дружеских посланий. Любовь к друзьям юности выше не только чинов, она выше и жанров.
Стихи «Была пора, наш праздник молодой…» (№ 36) настолько наполнены мыслями о былом, что их нельзя не считать поэтическими мемуарами. Они могли бы стать одним из важнейших источников пушкинской оценки протекшего времени, если бы он их закончил. Впрочем, некоторые авторитетные пушкинисты (Н. В. Измайлов) предполагали, что стихотворение Пушкиным завершено — он оборвал последний стих, как обрывается последний звук песни и умолкает музыка.
Не будем расчленять стихи по строчкам — читатель, знающий лицейскую пору жизни гениального поэта и горестное состояние его души осенью 1836 года, сам все оценит по достоинству. В первой биографии Пушкина, по крупицам собранной П. В. Анненковым отчасти на основании бесед с жившими еще в середине столетия друзьями и однокашниками Пушкина, говорится: «Один из лицейских товарищей Пушкина передал нам трогательный анекдот. Известно, что воспитанники Лицея всегда собирались 19 октября — день основания Лицея, к одному из товарищей, читали стихи, беседовали о прошлом и записывали слова и речи присутствующих, обозначая последних школьными именами и указывая, где находились те из них, кого не было налицо. Пушкин писал к этому дню все свои пьесы, известные под заглавием «19 октября». По обыкновению, и к 1836 году он приготовил лирическую песнь, но не успел ее закончить. В день праздника он извинился перед товарищами, что прочтет им пьесу, не вполне доделанную, развернул лист бумаги, помолчал немного и только что начал, при всеобщей тишине, свою удивительную строфу:
Была пора: наш праздник молодой
Сиял, шумел и розами венчался,
как слезы покатились из глаз его. Он положил бумагу на стол и отошел в угол комнаты, на диван… Другой товарищ уже прочел за него лицейскую годовщину». До сих пор пушкинисты спорят, кто этот «информатор» Анненкова — скорее всего Яковлев, Корф или Данзас. Всегда были сомнения, не «олитературен» ли рассказанный «анекдот» (конечно, в прежнем, а не нынешнем смысле слова — «происшествие», «случай»). Но есть еще одно, аналогичное, свидетельство, на этот раз точно — Яковлева. Он рассказывал биографу Дельвига В. П. Гаевскому: «поэт только начал читать первую строфу, как слезы полились из глаз его, и он не мог продолжать чтение». В протоколе (№ 35), первые пять пунктов которого записал Пушкин, а последние два — Яковлев, упоминание о слезах конечно отсутствует — не мог же Яковлев вписать подобное в присутствии Пушкина и не мог догадаться, что нас будет до такой степени волновать каждое слово, каждое движение. Не совсем ясно также, читал ли Пушкин стихи наизусть. Это казалось бы, наиболее естественно, но как же мог тогда доканчивать чтение за него «другой товарищ»? Высказывалось предположение, что, коль скоро Пушкин записал стихи на отдельном листке, а не в тетради, как обычно, он захватил их с собой к Яковлеву. Тогда в самом деле мог кто-то дочитать. Теперь мы этого никогда не узнаем. Что поделаешь — память, даже самая лучшая, избирательна и мы никогда не можем доверяться мемуаристу во всех деталях. Одно ясно — Пушкин в тот вечер был настроен печально: воспоминания об ушедшем времени оказались для него в невыносимом контрасте с днями текущими.
Справедливо отмечают исследователи связь мыслей Пушкина в стихах к лицейской годовщине с теми, что были высказаны в тот же день в неотправленном письме к Чаадаеву. Как ни «подсвистывал» Пушкин Александру I, зная ему цену, он всегда преклонялся перед народной победой, одержанной в Отечественной войне в годы правления этого императора. Размышления на эту тему отражены в стихотворении «Полководец», написанном несколько раньше — 7 апреля 1835 (см. «Жизнь Пушкина, рассказанную им самим и его современниками», т. 1, гл. 2).
Гордость за отечество, выраженную в письме к Чаадаеву, без труда находим и в стихах:
Вы помните: текла за ратью рать.
Со старшими мы братьями прощались
И в сень наук с досадой возвращались,
Завидуя тому, кто умирать
Шел мимо нас… И племена сразились,
Русь обняла кичливого врага,
И заревом московским озарились
Его полкам готовые снега…
Незабываемое время! Сколько надежд породила великая победа и как безжалостно были они растоптаны самим Александром I и, спустя недолгие годы, «новым, суровым» царем, казнью лучших людей России открывшим свое царствование. Фигура Александра I была вовсе не однозначна для Пушкина. Когда-то, к лицейской годовщине 1825 г. в стихах по всему поэтическому складу необычайно схожих с теми, о которых ведем речь, поэт не без иронии пропел ему хвалу: «он взял Париж, он основал Лицей». Но ничего нет удивительного, что тем же самым днем, 19 октября (только в 1830 г.) пометил Пушкин окончание десятой главы «Евгения Онегина», где к позорному столбу пригвожден «плешивый щеголь, враг труда». Кстати, раз уж речь зашла о столбах (или столпах), то напомним итог пушкинских размышлений о нерукотворном памятнике поэту, «главою непокорной» вознесшемся «выше александрийского столпа». Прошлое оставалось светлым прошлым, настоящее — безысходным настоящим, а будущее он точно предсказал в «Памятнике».
Десять бывших лицеистов, не считая Пушкина, собрались на 25-летие Лицея. В биографии каждого из них осталась немеркнущая дата последней встречи с поэтом. Назовем имена.
Михаил Лукьянович Яковлев (1798–1868) — веселый лицейский «паяс» и музыкант, сохранивший и в своем чиновничьем положении добрые чувства к Пушкину.
Алексей Дамианович Илличевский (1798–1837) — подававший надежды лицейский поэт, ставший сначала чиновником при томском губернаторе, а потом в министерстве государственных имуществ. Очень любил Пушкина, часто встречаясь с ним у Дельвига. Пережил его всего на несколько месяцев.
Модест Андреевич Корф (1800–1876). Один из первых учеников в Лицее; в дальнейшем преуспевающий чиновник, всегда бывший при Николае I на первых ролях; стал членом Государственного совета и даже превратился из барона в графа. К Пушкину был холоден, значения его не понимал. Но жизнь часто их сводила (№ 32–33, например). Оставил воспоминания о Лицее и Пушкине, полные напыщенности и ценных фактических указаний.
Константин Карлович Данзас (1801–1870) — один из последних учеников в Лицее, храбрый боевой офицер, прошедший путь от прапорщика до генерала. Ему суждено было не по своей воле сыграть роковую роль в нашей истории, о чем он глубоко сожалел в записанных с его слов подробных мемуарах.
Павел Николаевич Мясоедов (1799–1868). Ко времени 25-летия Лицея вышел уже в отставку и жил помещиком в Тульской губернии. Приехал в Петербург в октябре и 15 числа дал обед в честь старых товарищей (был и Пушкин), а 19 числа пришел к Яковлеву. Мясоедов был одним из близких товарищей Ивана Пущина.
Сергей Дмитриевич Комовский (1798–1880). В Лицее не был особенно близким к Пушкину товарищем, но потом они иногда встречались — на лицейских праздниках и у Дельвига. Служил по Департаменту народного просвещения. Был одним из двух лицеистов, остававшихся на свете к тому моменту, когда в Москве торжественно открывали памятник Пушкину. Второй — А. М. Горчаков. Оба приехать на торжества не смогли.
Павел Михайлович Юдин (1798–1852). В Лицее и вскоре после него был в числе приятелей Пушкина, ему посвящены стихи «Ты хочешь, милый друг, узнать…» (1818). Служил вместе с Пушкиным в Коллегии иностранных дел, но потом пропал из поля зрения поэта.
Павел Федорович Гревениц (1798–1847). В Лицее был довольно близок Пушкину. Ему в 1815 г. посвятил поэт французское стихотворение «Mon portrait» («Мой портрет»), был определен вместе с Пушкиным в Коллегию иностранных дел, где прослужил долгие годы.
Аркадий Иванович Мартынов (1801–1850). Сын одного из учредителей Лицея, директора Департамента народного просвещения. Отца Мартынова Пушкин уважал и встречался с ним на заседаниях Российской академии. Сын был в Лицее знаменит как способный художник («Мартынов пусть пленяет кистью нас…»). Мартынов рассказывал, что у него хранился рисунок Пушкина — изображение собаки с птичкой в зубах. После Лицея они почти не виделись. Служил он по тому же ведомству, что и отец.
Федор Христианович Стевен (1797–1854). Малоприметный лицеист, ставший видным чиновником с чином тайного советника. С Пушкиным встречался только на лицейских праздниках.
Вот и все старые товарищи, присутствовавшие при прощании Александра Сергеевича Пушкина со своим любимым незабываемым Лицеем…
Жуковский, Вяземский, Одоевский и Плетнев хлопотали после гибели поэта об издании пятой книги «Современника», которую он сам еще начинал готовить. В распоряжении Жуковского оказалось и стихотворение «Была пора, наш праздник молодой…». Он хотел его во что бы то ни стало напечатать, да и причин не пропускать эти стихи вроде бы не было. Однако трусливейший из цензоров А. Л. Крылов заколебался: его испугали четыре последние строки — ведь в них говорилось о царствующей особе. Жуковский вынужден был написать Уварову: «Прошу Вас, любезнейший Сергий Семенович, разрешите: Крылов не пропускает последних стихов в представленной мною Вам пиесе. За что? Разве уж нельзя сказать, по его мнению, что государь наш начал царствовать и что были бурные времена с того времени. Были две войны и даже об этом были напечатаны реляции.
А этих стихов мне жаль не напечатать, потому что на них остановился Пушкин; он не докончил этой пиесы, смерть пришла прежде, нежели полустишие; это трогательно… разрешите, прошу Вас. Эту же пиесу я лично читал государю, и она ему особенно понравилась».