Третьего ноября кем-то был сочинен, размножен и разослан друзьям Пушкина анонимный пасквиль. Четвертого ноября поэту передали это письмо, замаравшее честь его жены и нанесшее ему оскорбление, которое, как он считал в соответствии с понятиями того времени, смыть можно было только кровью. С того самого дня ведется расследование: кто автор гнусной анонимки; зачем он (они?) ее сочинил и отправил; при каких конкретных обстоятельствах это произошло. Абсолютно четкого ответа на поставленные вопросы нет до сих пор. Все рассуждения самого поэта (переданные мемуаристами), его друзей, последующих исследователей-пушкинистов, криминологов, других экспертов, а также дилетантов, горячо заинтересованных в судьбе поэта, окончательного результата не дали. Сделано множество наблюдений, выявлена бесконечная цепь фактов, иногда бесспорных, но версии остаются версиями, предположения предположениями, эмоции эмоциями, а неопровержимых доказательств нет. Поэтому изучая вопрос, который стал уже всенародной болью, надобно помнить: пушкинисты выяснили для нас мельчайшие подробности происходившего, но все, что сказали они об авторах пасквиля, носит характер более или менее убедительных гипотез.
Итак, кто же они, эти люди, которые могли бросить ком грязи в Пушкина?
Первый подозреваемый — барон Луи Борхард де Беверваард Геккерн (1791–1884), нидерландский посланник при русском дворе. Начинал он свою службу моряком во флоте Наполеона I; с появлением в 1815 г. независимого королевства Нидерландов сменил морскую стихию на дипломатическую определенность; в 1823 г. прибыл к русскому двору в роли поверенного в делах, в 1826 г. стал послом. В 1833 г., находясь в Германии, во время отпуска он познакомился с сыном обедневшего французского барона Жоржем-Шарлем Дантесом, нежно его полюбил, потом, преодолев несложные дипломатические формальности, привез 11 октября 1833 г. в Россию и скоро усыновил. Приведем несколько строк из мемуарной записки[303] личного секретаря Бенкендорфа Павла Ивановича Миллера, человека памятливого, к Пушкину скорее доброжелательного и, как немногие, осведомленного о разных не подлежащих оглашению событиях. Примерно в середине прошлого века он записал: «В 1836 году был при нашем дворе голландский посланник барон Геккерн и в этом же году (неточность. — В. К.) приехал в Петербург молодой человек Дантес, побочный сын голландского короля, а выдававший себя за побочного сына голландского посланника (как мало было дела в прошлом веке до Дантеса, если этому верили! — В. К.). Он был хорош собою, светски воспитан, дерзок с женщинами, а потому и принят везде в лучших домах. Государю он понравился — и царь велел его принять в Кавалергардский полк с 10 тыс. руб. асс. годового жалованья. Это подняло его в собственных глазах и в глазах общества. Он нахально волочился за всеми, но преимущественно стал ухаживать за женой Пушкина. Она виновата была тем, что обращалась слишком робко и деликатно с этим наглецом! ей нужно было действовать смелее и всего менее с ним церемониться; он принял робость с ее стороны за ободрение, а потому позволял себе с нею все более и более.
Конечно, она могла ожидать себе неприятностей от этого человека. За одно резко сказанное ему слово, за один строго брошенный ему взгляд, за одну презрительную улыбку на его приторные любезности». И далее, очень для нас важное: «Дантес решился отомстить ему (Пушкину), обесславив ее. Подлое средство, достойное оплеухи. — Барон Геккерн написал с этой целью несколько анонимных писем, которые разослал двум-трем знакомым Пушкина (семи или восьми знакомым. — В. К.). Бумага, формат, почерк руки, чернила этих писем были совершенно одинаковы…» Вот как, оказывается, считали два десятилетия спустя люди, даже прикосновенные к III Отделению.
На этом мы оставим тему «дантесо- и геккерноведения» — слишком противно о них говорить — и обратим внимание читателя на то, что подробные сведения об этих мерзавцах можно почерпнуть в переизданной в 1987 г. с примечаниями Я. Л. Левкович знаменитой книге П. Е. Щеголева «Дуэль и смерть Пушкина».
Пушкин был уверен, что грязное письмо исходит от Геккернов. Чем он руководствовался? Прежде всего своими наблюдениями за Дантесом и Геккерном в свете. Состоявшие в безнравственной интимной связи, эти люди готовы были замарать кого угодно, не считаясь с честью и достоинством русских дворян, чтобы скрыть свои личные пороки и взаимоотношения. Жертвой их стала первая красавица Петербурга и поэт — ее муж. Долгие ухаживания и «безумная страсть» Дантеса стоили недорого. Пушкин понимал это, верил жене и, до поры, не подавал вида, что вся история его волнует. Нет сомнения, что после свидания Наталии Николаевны с Дантесом у Полетики она все рассказала мужу. Не утаила и то, что от страстных уговоров Дантес и его «папаша» перешли к угрозам расправиться с нею. Таким образом, 4 ноября поутру, получив пасквиль по почте и узнав, что аналогичные письма пришли на имя шестерых его друзей, завсегдатаев карамзинской гостиной — Вяземских, Карамзиных, Хитрово-Фикельмон, Соллогуба (через его тетушку А. И. Васильчикову), братьев Россет и М. Ю. Виельгорского[304], — Пушкин прежде всего заподозрил Геккернов, мстящих за неудачу в доме Полетики. Сам текст анонимки наводил на мысль о сложной интриге, доступной лишь лицам, близким ко двору. В письме упомянуты, помимо пушкинского, два имени: Д. Л. Нарышкин — муж долголетней любовницы Александра I, а также И. М. Борх — переводчик департамента внешних сношений, муж Л. М. Голынской, родственницы Натальи Николаевны. Чета Борх была известна порочными нравами, о чем хорошо знал Пушкин и рассказал об этом Данзасу, когда они встретили мужа и жену Борх по дороге на Черную речку 27 января 1837 г. Были выбраны имена общеизвестных в свете рогоносцев и не исключено, что сделан намек на связь жены поэта — нет, не с Дантесом, конечно, — а с царем, по аналогии с женой Нарышкина. Здесь существует еще и такая мерзкая подробность. Александр I фактически платил Нарышкину за «пользование» его женой. Племянница Пушкина Ольга Львовна вспоминала слышанный ею будто бы от Марии Александровны Гартунг рассказ: «Александр I оригинально платил Нарышкину за любовь к себе его жены. Нарышкин приносил царю очень красивую книгу в переплете. Царь, развернув книгу, находил там чек в несколько сот тысяч, будто на издание повести, и подписывал этот чек». Получается, по такой логике, что в пасквиле содержался гнуснейший намек на то, что и камер-юнкерство, и ссуды, и звание «историографа» — все это оплачено Пушкиным тою же ценою, что и благоденствие Нарышкина. Большего оскорбления поэту нанести было невозможно, так что последующие разговоры о том, что кто-то попросту хотел «пошутить», «подразнить Пушкина», немногого стоят. Удар был рассчитанный, смертельный. Большей ценности, чем честь и достоинство, для Пушкина никогда не существовало. И за это он готов был принять смерть. С версией «о царственное линии» иногда связывается письмо Пушкина к министру финансов (№ 16), в котором он решается на отчаянный шаг — лишь бы избавиться от царских «милостей».
Попытка пасквилянта отвести внимание в сторону от Дантеса, да еще таким оскорбительным образом, также заставляла Пушкина думать (даже вселяла полную уверенность), что письмо было инспирировано Геккернами. Вдобавок, зайдя вскоре к М. Л. Яковлеву, ведавшему типографией и знавшему толк в бумаге, Пушкин показал ему пасквиль. Яковлев, как он сам вспоминал, сказал, что «бумага гладкая, иностранная», скорее всего ввезенная в Петербург. Это уж потом исследователи уточнили, что такую бумагу в принципе можно было купить и в петербургской лавке, а тогда свидетельство Яковлева для Пушкина много значило. Были и другие обстоятельства, обличавшие в глазах поэта Геккернов. Пасквиль написан как бы на бланке привезенного из-за границы шутовского диплома, который предназначался, так сказать, любому обманутому мужу. Только слово историографом вписано — таким человеком в России был только Пушкин. Как справедливо отмечает С. Л. Абрамович, в этом слове была и ассоциация с кругом семьи покойного историографа Н. М. Карамзина. Чтобы писать так, нужно было хорошо знать этот круг. Дантес там давно уже сделался постоянным гостем.
Существовала и сложная психологическая подоплека. С одной стороны, Геккерн ревновал Дантеса и готов был, видимо, пойти на определенные шаги, чтобы скомпрометировать Пушкиных и побудить их, например, уехать из Петербурга. С другой стороны, Геккерн в определенный момент мог быть заинтересован в ухаживании Жоржа за женщиной замужней — это не могло кончиться женитьбой и не оторвало бы «сына» от «отца». Вскоре, правда, положение резко изменилось. Испугавшийся гомосексуалист задумал как можно скорее женить «сынишку». Тогда и выплыл брак с Екатериной Гончаровой.
Если до дуэли друзья и знакомые Пушкина не были уверены в авторстве Геккерна (даже отвергали такую возможность), то после гибели поэта они вскоре пришли к убеждению, что Пушкин был прав.
Анна Андреевна Ахматова, подходившая к гибели Пушкина не только как поэт, но и как проницательный исследователь, писала: «Голландский дипломат барон Геккерн не был ни Талейраном, ни Меттернихом.
Ни на что большее его, очевидно, не хватило бы, но образовать то, что мы теперь обозначаем изящным словом «склока», Геккерн мог и он, как мы видим, безупречно провел всю задуманную игру. Такого рода игры для потомства, естественно, превращаются в карточный домик. Дунул и нет. Это происходит оттого, что выплывают взаимно друг друга уничтожающие документы, и вообще тайное становится явным. Тем не менее у Пушкиных был опасный и опытный враг. И Пушкин это знал».
Недавно ленинградский пушкинист Л. А. Черейский[305] выдвинул любопытную гипотезу о том, как мог Пушкин с полной определенностью утверждать, что Геккерны причастны непосредственно к анонимному пасквилю. Дело в том, что на оборотной стороне конверта, присланного 4 ноября М. Ю. Виельгорскому и до сих пор хранящегося в Пушкинском доме, имеется цифра «58», написанная чернилами рядом с почтовым штемпелем. Этот номер «почтового отделения», как теперь бы мы сказали, а тогда мелочной лавки, из которых отправляли письма и которым присваивались соответствующие номера. Так вот, пасквиль, изготовленный в нидерландском посольстве целой группой приятелей Дантеса, должны были отправить именно из мелочной лавочки, находившейся в Большой Коломне в Прядильной или Покровской улице, в доме мещанина Фомина. По мнению Л. А. Черейского, Пушкин провел, так сказать, частное расследование и убедился дня через три в виновности Геккернов. Все это выглядит достаточно логично, хотя естественнее предположить, что Пушкин принимал во внимание прежде всего глубинные, психологические причины, а не посылал кого-то узнавать номера почтовых пунктов.