В документальной части этой и последующих глав читатель найдет ряд свидетельств о дальнейших действиях Пушкина и о его убежденности, что он знает автора подметных писем. Как бы то ни было, в тот же вечер — 4 ноября — Пушкин по городской почте послал Дантесу вызов на дуэль. Так начался последний акт драмы 1836–1837 гг., которая привела к гибели поэта. Жуковскому, тетке Натальи Николаевны Е. И. Загряжской и другим близким людям удалось лишь отсрочить несчастье почти на три месяца, но не предотвратить его.
Даже и после смерти Пушкин Геккернам мешал: его надо было скомпрометировать. А. А. Ахматова пишет: «От Геккерна же сразу после смерти Пушкина пошли слухи о том, что Пушкин был главой тайной революционной организации. Это делалось, чтобы напугать Николая I и Бенкендорфа, что, по-видимому, было не так трудно и имело следствием тайные похороны, где жандармов было больше, чем друзей».
Как бы ни различны были версии исследователей последних месяцев жизни Пушкина, все сходятся на том, что афера с «дипломами» была устроена не одним человеком, а несколькими. Геккерн-старший мог быть «изобретателем» самой идеи, но на него работали и исполнители. Их имена? Они как будто отыскиваются легко, поскольку известно, какие приятели Дантеса по Кавалергардскому полку могли собраться на Невском проспекте в Нидерландском посольстве. Дополнительное условие поиска: они должны быть хотя бы шапочно знакомы с Пушкиным и со всей занимавшей свет интригой. Полковники Александр Михайлович Полетика, Петр Петрович Ланской, штаб-ротмистр Александр Васильевич Трубецкой, братья Петрово-Соловово Григорий и Михаил Федоровичи. Могли быть там и непосредственно к кавалергардам не принадлежавшие люди: Константин Федорович Опочинин, Павел Александрович Урусов и еще кое-кто. При одном из двух сохранившихся до наших дней конвертов, в который был вложен пасквиль на имя Пушкина, остался сургучный оттиск печати с монограммой «АГ», изображением пальмовой ветви и циркуля. Владелец печати, по мнению Л. А. Черейского, — Андрей Павлович Гагарин. Его родственник, как предполагают исследователи, поневоле ставшие следователями, Григорий Петрово-Соловово мог воспользоваться этой печатью в целях конспирации. В таком случае, он — виновник? Это было бы упрощением проблемы. Нет ясности, каким путем могла оказаться печать на конверте, отправленном М. Ю. Виельгорскому, да и была ли она на других конвертах? Кроме того, семья Петрово-Соловово — старинные знакомые старших Пушкиных, репутация их ничем не замарана. Процент сомнения в виновности Геккерна теперь, после новейших исследований С. Л. Абрамович, Я. Л. Левкович и других стал совсем небольшим. Но как быть с теми, кого пушкиноведческая традиция считает причастными к составлению и рассылке пасквиля? Прежде всего это князья Петр Владимирович Долгоруков и Иван Сергеевич Гагарин. О них необходимо несколько слов сказать.
Собственно, обвинение против них, возникшее еще в ноябре и окрепшее после гибели Пушкина, основывалось на подозрениях, высказанных К. О. Россетом, одним из тех, кто получил анонимное письмо в двойном конверте. Россет считал, что его адрес — он жил с братом и с Н. А. Скалоном на одной квартире — написан настолько подробно («Клементию Осиповичу Россети. В доме Зонфтелебена, на левую руку, в третий этаж»), что здесь мог быть замешан лишь человек, бывавший у него в доме. Подозрение пало на «светских шалунов», частенько общавшихся с Геккернами — Долгорукова и Гагарина. И вот полтора века грязная печать подозрения на них остается, хотя время от времени и появляются веские аргументы в пользу их реабилитации.
В печати в первые четверть века после гибели Пушкина и думать нечего было упомянуть о его дуэли и о цепи событий, сделавшей эту дуэль неизбежной. Первое печатное обвинение было высказано только в 1863 г. А. Н. Аммосовым, записавшим воспоминания Данзаса, ставшие главнейшим источником наших сведений о дуэли Пушкина. Совершенно очевидно, что Данзас слышал имена Долгорукова и Гагарина от Клементия Россета и от других своих знакомых в Петербурге в 1837 г. Оба они, Долгоруков и Гагарин, жили тогда уже за границей, но в 1863 г. Долгоруков поместил в «Современнике» возмущенные возражения против распространявшейся версии гибели Пушкина (№ 10). Тогда же, из Лондона, он написал Гагарину, который находился в то время в Сирии: «Дорогой друг, целый век не имею от вас вестей, так что это письмо посылаю заказным ввиду важности его содержания. Русское правительство подкупило некоего Аммосова, штабного офицера, чтобы в книжонке, озаглавленной «Последние дни жизни А. С. Пушкина со слов Константина Карловича Данзаса» он вывел, будто мы с вами были причиной смерти Пушкина. Я знаком с этой гнусностью через помещенный в «Современнике» подробный обзор этой книжонки… Я тотчас же написал письмо редактору «Современника»; это письмо будет включено в 10-й номер моего журнала «Листок», который появится 4 августа. Необходимо, чтобы вы со своей стороны, вы сами, дорогой друг, написали письмо редактору «Современника» (Панаев умер, Некрасов отсутствует, поэтому журнал редактирует Пыпин). Поскольку почти наверняка русская цензура не допустит напечатания вашего письма, пришлите мне как можно скорее копию с него, но не с французским, а с австрийским курьером. Я помещу его в «Листке» и попрошу, чтобы его напечатали и в «Колоколе». Невозможно молчать перед лицом такой подлости… С Герценом и Огаревым у меня добрые отношения… Герцен и Огарев — по-настоящему добрые малые; правда, в политике они ищут вчерашний день, но они — благородные и честные люди. Всякое воскресенье мы обедаем вместе: поочередно — то я у них, то они у меня. Оба были возмущены гнусностью Аммосова».
Не совсем ясно, последовал ли Гагарин сразу же совету Долгорукова. Письмо его (№ 13), вдобавок адресованное частному лицу, появилось лишь через два года — и не в «Современнике», а в «Биржевых ведомостях».
Само собой разумеется, что никакая полиция Аммосова (и тем более — Данзаса!) не нанимала распространять слухи о Долгорукове, как считал мнительный князь. Но разрешить публикацию такого рода соображений власти, действительно, могли, так как беглого князя сильно ненавидели, да и к Гагарину не благоволили. Чуть ли не с детства князь Петр Долгоруков шокировал чопорное общество разного рода выходками[306]. Хромой от рождения, он был зол, ироничен, терпеть не мог всеобщего лицемерия и ханжества. Очень рано за какие-то прегрешения по повелению Николая I его выгнали из камер-пажей. В зрелых летах он занялся генеалогией русских дворянских родов, постигая не только важные исторические события, но и сплетни, окружавшие родовитых князей и графов. Все это вызвало у него еще большее презрение к «потомкам подлостью прославленных отцов». Но и те мстили ему ненавистью за разоблачения. «Я знавал многих стариков, — вспоминал потом Петр Долгоруков, — я всегда любил вызывать их на разговоры, слушать их, записывать их рассказы; воспоминания некоторых из них шли далеко назад и часто основывались на воспоминаниях других стариков, которых они сами знали в отдаленные дни их молодости. Явись к большей части таких людей человек, занимающийся историей, хоть будь Тацитом или Маколеем, ему бумаг этих не сообщат… Но явись человек, хотя бы ума ограниченного, только занимающийся родословными, и ему поспешат всё показать и всё сообщить». Здесь, к сожалению, не место рассказывать удивительную биографию этого человека, люто ненавидевшего Николая I и бывшего одним из самых опасных противников самодержца в среде политических эмигрантов. Н. Я. Эйдельман цитирует еще одно из писем Долгорукова Гагарину: «Мы с тобою, — пишет Долгоруков в начале 1860-х годов, — помним поколение, последовавшее хронологически прямо за исполинами 14 декабря, но вовсе на них непохожее; мы помним юность нашего жалкого поколения, запуганного, дрожащего и пресмыкающегося, для которого аничковские балы составляли цель жизни. Поколение это теперь управляет кормилом дел — и смотри, что за страшная ерунда. Зато следующие поколения постоянно улучшаются, и не взирая на то, что Россия теперь в грязи, а через несколько лет будет, вероятно, в крови, я нимало не унываю, и все-таки гляжу вперед я без боязни». Трудно даже представить себе, чтобы человек, рассуждающий подобным образом и заканчивающий рассуждение словами величайшего из русских поэтов, стал бы по собственной воле косвенным участником убийства этого поэта. Долгоруков окончательно выехал из России в 1859 г., став автором книги «Правда о России» и издателем журнала «Будущность», которые, как на быка красное, действовали на самовластный царский режим.
В пользу Долгорукова говорят и его, пусть не бесконфликтные, но полные взаимного уважения отношения с замечательными публицистами-революционерами, также оказавшимися в эмиграции. В 1861 г. П. В. Долгоруков писал: «Всем известны высокий ум А. И. Герцена, его блистательное остроумие, его красноречие, своеобразное, колкое и меткое, и замечательные способности Н. П. Огарева, являющего в себе весьма редкое сочетание поэтического дара с познаниями по части политической экономии и с даром обсуждения вопросов финансовых и политических. Мы не разделяем политических мнений г.г. Герцена и Огарева: они принадлежат к партии социалистов, а мы принадлежим к партии приверженцев монархии конституционной, но мы душевно любим и глубоко уважаем Александра Ивановича и Николая Платоновича за их благородный характер, за их отменную благонамеренность, за их высокое бескорыстие, столь редкое в наш корыстолюбивый век».
Когда в 1863 г. уже новый царь потребовал возвращения князя в Россию, тот на имя начальника III Отделения ответил: «…вы требуете меня в Россию, но мне кажется, что, зная меня с детства, вы могли бы догадаться, что я не так глуп, чтобы явиться на это востребование? Впрочем, желая доставить вам удовольствие видеть меня, посылаю вам при сем мою фотографию, очень похожую. Можете фотографию эту сослать в Вятку или в Нерчинск, по вашему выбору, а сам я — уж извините — в руки вашей полиции не попадусь и ей меня не поймать». Словом, неоднозначная, как мы теперь говорим, это была фигура: ненависть к деспотизму, действенное свободолюбие — с одной стороны; желчность и презрение к людям, порой доходящие до человеконенавистничества — с другой. Все же, если подходить к личности Петра Владимировича чисто психологически, напрашивается вывод: он не стал бы писать и отправлять пасквиль Пушкину. Но кроме общих психологических мотиваций есть еще конкретные факты (или домыслы), от которых так просто не отмахнешься: кто-то видел, якобы, как «кривоногий князь» разводил пальцы рожками за спиной у Пушкина на балу; кто-то утверждал, будто князь имел возможность в доме на Миллионной улице, где жил он вместе с И. С. Гагариным, без труда взять со стола такую же бумагу, на которой написан пасквиль, — Гагарин всегда ею пользовался. Но самый страшный, убийственный для П. В. Долгорукова (правда, через 59 лет после его смерти) довод привел П. Е. Щеголев. В 1927 г. он решил провести «следственный эксперимент» — предъявил сотруднику ленинградского губернского уголовного розыска А. А. Салькову два сохранившиеся экземпляра пасквиля, единственный уцелевший конверт с печатью, образцы почерков Геккерна, И. С. Гагарина и П. В. Долгорукова. Заключение было таким: «На основании детального анализа почерков на данных мне анонимных пасквильных письмах об А. С. Пушкине и сличения этих почерков с образцами подлинного почерка князя П. В. Долгорукова в разные годы его жизни