<…> я, судебный эксперт Алексей Андреевич Сальков, заключаю, что данные мне для экспертизы в подлиннике пасквильные письма об Александре Сергеевиче Пушкине в ноябре 1836 года написаны несомненно собственноручно князем Петром Владимировичем Долгоруковым».
Посчитав эту экспертизу неопровержимой, П. Е. Щеголев попытался все же найти мотивы поступков Долгорукова: «В 1836 году осенью, когда разыгралась семейная история Пушкина, Долгорукову еще не было полных 20 лет. Принял он участие в гнусной игре против Пушкина не по каким-либо личным отношениям к Пушкину (таких отношений мы не знаем), а просто потому, что, вращаясь в специфическом кругу барона Геккерна, не мог не принять участия в общих затеях <…> Отчего не потешиться! Допустимо сделать предположение, что он-то и заострил диплом и направил намек в Николая, ибо никакой любви и преданности он не имел к царю, так жестоко обидевшему его и положившему конец его карьере. «Исторические подробности», которыми изобилует диплом, выдают в авторе любителя истории, а таким и был князь П. В. Долгоруков». Щеголев в своей книге собрал много данных о Долгорукове, однако насчет «исторических» подробностей вполне мог и ошибиться, тем более, когда речь идет о вчерашнем юнце.
Иван Сергеевич Гагарин (1814–1882), которого тоже долгие годы прочили в анонимщики, как и Долгоруков, принадлежал к «окологеккернской» молодежи. После выхода книги Аммосова он, как упоминалось, написал в 1865 г. письмо в Россию, опубликованное в газете «Биржевые ведомости» (№ 13), в котором с достоинством отвел упреки в святотатстве по отношению к гению русской культуры, которого и при жизни его высоко ценил.
Судьба Гагарина еще в 1843 г. сделала резкий поворот — бывший представитель «золотой молодежи» покинул свет и сделался… католиком, членом иезуитского ордена. Опять-таки жизнеописание его еще ждет своего автора. Здесь скажем только, что даже уход князя Гагарина от мира одно время связывали с раскаянием в содеянном им 3 ноября 1836 г. преступлении. Оказывается, еще в Конюшенной церкви 1 февраля 1837 г. при отпевании тела Пушкина друзья поэта пристально следили за выражением лица Гагарина, надеясь прочесть на нем следы причиненного зла, но увидели лишь глубокую грусть. Подозрения против него были серьезные, их разделял даже П. А. Вяземский, писавший А. И. Тургеневу в 1843 г.: «Он был всегда орудием в чьих-нибудь руках, прихвостником чужих мнений и светских знаменитостей, даже некогда и подлеца Геккерна». Однако есть о нем сведения и другого рода. Горячо любил он славу России, своей покинутой родины. В дневнике Гагарин записал: «Тебе, отчизна, посвящаю я мою мысль, мою жизнь. Россия — младшая сестра семьи европейских народов. Твое будущее прекрасно, велико, оно способно заставить биться благородные сердца. Ты сильна и могуча… враги боятся тебя, друзья надеются на тебя, но среди твоих сестер ты еще молода и неопытна. Пора перестать быть малолетнею в семье, пора сравняться с сестрами, пора быть просвещенною, свободною, счастливою. Положение спеленатого ребенка не к лицу уже тебе, твой зрелый ум требует серьезного дела. Ты пережила много веков, но у тебя впереди более длинный путь, и твои верные сыны должны расчистить тебе дорогу, устраняя препятствия, которые могли бы замедлить твой путь». Нет, недаром И. С. Гагарин, как и Пушкин, считал себя духовным учеником Чаадаева (помните брошюру, привезенную им Пушкину из Москвы?). Гагарину мы обязаны тем, что несколько прекрасных стихотворений Тютчева попали в руки Пушкина и были напечатаны в «Современнике». И. С. Аксаков писал об этом: «Русская литература обязана вечной благодарностью И. С. Гагарину. Он не только первый умел оценить поэтический дар Тютчева, но и обратил его в действительное достояние России».
Трудно вообразить, чтобы человек с таким образом мыслей мог решиться на подлость, которую ему приписывают. В 1861 г. с Гагариным беседовал С. А. Соболевский, кровно заинтересованный в открытии истинных обстоятельств гибели Пушкина и ставший в зрелых летах человеком четкой мысли и активного действия. Он твердо был убежден, что в составлении пасквиля новообращенный иезуит не повинен. Соболевский писал: «Я слишком люблю и уважаю Гагарина, чтобы иметь на него хотя бы малейшее подозрение; впрочем, в прошедшем году я самым решительным образом расспрашивал его об этом; отвечая мне, он даже и не думал оправдывать в этом себя, уверенный в своей невинности, но, оправдывая Долгорукова в этом деле, он рассказал мне о многих фактах, которые показались мне скорее доказывающими виновность этого последнего, чем что-либо другое. Во всяком случае оказывается, что Долгоруков жил тогда вместе с Гагариным и он прекрасно мог воспользоваться бумагою последнего, и что поэтому главнейшее основание направленных против него подозрений могло пасть на него, Гагарина». Еще в 1851 г. П. И. Бартенев записал рассказ Павла Воиновича Нащокина о дуэли Пушкина с Дантесом. Там была и такая фраза: «В анонимных письмах участвовал еще и Гагарин, удалившийся после на запад и перешедший в иезуиты». Соболевский просматривал все записи Бартенева, делая замечания к ним. Против этого места он написал: «Твердо уверен, что это клевета» и подписался.
С 1979 г. издаваемый Славянской библиотекой в Париже журнал «Символ» систематически печатает материалы из хранящегося там архива Гагарина. В 1983 г. в № 10 журнала Л. А. Шуром была осуществлена публикация, озаглавленная «Материалы о дуэли и смерти А. С. Пушкина из архива И. С. Гагарина»[307]. За письмом 1865 г., которое включено в нашу подборку, следует обращение к князю-иезуиту издателя журнала «Русская старина» М. И. Семевского от 20 января 1879 г.: «Пользуюсь настоящим случаем, чтобы обратиться к вам с просьбою: в текущем году я напечатаю в моем издании ряд материалов о Пушкине и будут рассказаны все подробности, коими сопровождалась его безвременная кончина. В русской печати были указания на вас как на одного из авторов анонимных писем к нему; было и ваше опровержение. Дабы положить конец инсинуациям, я бы желал напечатать ваше возможно подробное объяснение — в виде ли воспоминания о событиях 1836–1837 гг. или в какой вам угодно форме. Сделать это я хочу единственно в видах разъяснения истины и рассеяния клеветы, жертвою которой, как предполагаю, сделались вы». Гагарин отвечал 6/18 февраля 1879 г.: «…За предложение ваше написать для вашего издания объяснение насчет моего мнимого участия в деле анонимных писем, имевших последствием смерть нашего любимого поэта, я вам очень благодарен, но, признаюсь, что это предложение меня затрудняет. Когда печатно была возведена на меня эта клевета, я почел своей обязанностью перед русской публикой оправдаться и написал открытое письмо, которое и было напечатано в «Биржевых ведомостях» и оттуда перепечатано в «Русском архиве» (1865). Письмо это, по поводу вашего предложения, я прочел снова и не вижу, что мог бы я к нему прибавить, разве только одно — восстановить собственные имена, которые у меня были означены одними заглавными буквами, но и эти буквы были так понятны, что издатель «Русского архива» (П. И. Бартенев) разгадал их без затруднения. Я знаю, что есть люди, которым мое опровержение не показалось удовлетворительным. Они не верят моему честному слову, бог с ними. И вы не удивитесь, если я вам скажу, что оправдываться перед ними у меня нет охоты. Одно мне кажется возможным. Написать свои воспоминания, но не исключительно о письмах и не исключительно о Пушкине, а о моих сношениях с разными лицами, между которыми Пушкин займет, разумеется, свое место. Но я не знаю, угодно ли будет вам дать место таким воспоминаниям в задуманном вами собрании документов». Место, конечно бы, нашлось. Семевский даже напомнил Гагарину про обещание, но тот так его и не исполнил. Только два листка в его архиве можно определить как начало этих воспоминаний.
Соболевский, как мы видели, указывал на Долгорукова. Такого же мнения придерживались М. Ю. Виельгорский и П. И. Бартенев, который хотя и принадлежал всего лишь к пушкинистам, а не к друзьям Пушкина, но так сроднился с пушкинской средой, как будто был современником и поверенным тайн поэта. Ту же позицию занял Б. Л. Модзалевский, блестящий пушкинист нашего века, впервые опубликовавший упомянутые показания Соболевского. Он сделал, правда, оговорку: «Надо сказать, что Долгоруков, по-видимому, умел ценить Пушкина как поэта».
Совсем недавно[308] И. Сидоров обратил внимание на экземпляр «Воспоминаний» пресловутого Фаддея Венедиктовича Булгарина с чьими-то заметками на полях. Заметки были довольно едкими и остроумными. Так, скажем, Булгарин пишет; что после воцарения Павла I «дела вообще приняли быстрый ход». Владелец книги ставит после этого запятую и добавляет: «то есть шли кубарем». Автор публикации, как догадываетесь, пришел к выводу, что экземпляр принадлежал П. В. Долгорукову. Сама по себе такая находка, хоть и любопытна, не привлекла бы к себе пристального внимания, если бы не важное обстоятельство. Фаддей Бенедиктович и после смерти Пушкина, как известно, не упускал случая уколоть его побольнее, так сказать, в памяти потомства. Скажем, пишет он о драматурге Озерове: «Подобно гениальному Пушкину, Озеров в обществах любил говорить более по-французски, думая этим придерживаться высшего тона, и весьма дорожил вниманием так называемых аристократов и людей высшего круга. Похвала какого-нибудь князя для Озерова была выше похвалы Державина. В этом Озеров и Пушкин совершенно равны».
К началу отрывка П. В. Долгоруков делает примечания на полях: «Вздор и ложь: я знал Пушкина и помню, что он охотно и прекрасно говорил по-русски, но Булгарин не может позабыть и переварить эпиграмм Пушкина». Долгоруков знал только эпиграммы, мы теперь знаем об отношениях Пушкина и Булгарина куда больше. Но вывод князя-изгнанника абсолютно правильный. А к концу булгаринского сравнения Озерова с Пушкиным Долгоруков делает примечание еще более сильное: «Гнусная ложь: нельзя было держать себя благороднее Пушкина, который не имел нужды бегать ни за чьими похвалами, принадлежа сам к древнейшему роду боярскому». Здесь важна не столько защита памяти Пушкина от посягательств Булгарина (Пушкин и в этом нужды не имел), сколько упоминание о боярском роде. Долгоруков не случайно был генеалогом, он, подобно Пушкину, гордился своим происхождением и славою отцов и дедов.