Жуковский начал второй ноябрьский тур переговоров. Нужен был какой-то новый путь, какие-то крайние меры. И Жуковский пошел на них. 22 ноября он все рассказал царю, а 23-го Пушкину была дана личная аудиенция. Николай I, как бы мы теперь ни камуфлировали это различными логическими построениями, не прочь был избавиться от поэта. Независимых людей при дворах не выносят — их иногда только терпят. Однако скандал в случае дуэли с непредсказуемым исходом обещал разразиться настолько серьезный, затрагивающий иностранцев, что император сделал очередной тактический ход. Он успокоил Пушкина, взял с него слово «не драться» и «в случае чего» повелел обратиться прямо к нему. Не исключено: император учитывал и подтекст «диплома», который, окажись он известен, мог бы нанести вред его собственной репутации. Уже в который раз в жизни Пушкина царская милость оказывалась горше наказания. Письма к Геккерну и Бенкендорфу от 21 ноября остались неотосланными.
Началась последняя передышка. Осчастливленная Екатерина Николаевна Гончарова готовилась к свадьбе. 28 ноября Анна Николаевна Вульф писала сестре: «Вот новость, о которой шумит весь город и которая вас заинтересует: мадемуазель Гончарова, фрейлина, выходит замуж за знаменитого Дантеса, о котором Ольга (Павлищева) вам, конечно, рассказывала; и, говорят, этот брак устроился таким образом, что это просто восхитительно».
Сказанное выше не означает, что в ноябре — декабре вовсе не было светлых минут. А. И. Тургенев говорил, что Пушкин «полон идей»; готовилось новое издание стихотворений; поэт увлекся великой загадкой нашей словесности — «Словом о полку Игореве», он сравнивает переводы, изучает текст, сам начинает переводить; 22 декабря появляется IV книжка «Современника»…
Но самым большим подарком был для него под конец всех литературных дел выход в свет в последних числах декабря миниатюрного «Евгения Онегина», изданного книгопродавцем Глазуновым. Изящный мелкий шрифт, красивая обертка, миниатюрный формат, белая рамка-венок по синему полю обложки — все это, как вспоминали потом книжники, чрезвычайно радовало Пушкина. Да и коммерчески издание обещало быть небезвыгодным: 5000 экземпляров ценою по пяти рублей. За вычетом всех расходов Пушкин должен был получить 10–11 тысяч рублей ассигнациями. А поскольку то и дело истекали сроки счетов — от крупных кредиторов до мелочных лавочников, — то подспорье получалось не пустячное. До чего же теперь больно сознавать, что единственный экземпляр миниатюрного «Онегина» с пушкинским автографом был подарен не кому иному, как дочери известного петербургского ростовщика: «Милостивой государыне Людмиле Алексеевне Шишкиной от автора. 1-го января 1837 года».
<…> Мадам (Полетика), по настоянию Геккерна, пригласила Пушкину к себе, а сама уехала из дому. Пушкина рассказывала княгине Вяземской и мужу, что, когда она осталась с глазу на глаз с Геккерном, тот вынул пистолет и грозил застрелиться, если она не отдаст ему себя. Пушкина не знала, куда ей деваться от его настояний; она ломала себе руки и стала говорить как можно громче. По счастию, ничего не подозревавшая дочь хозяйки дома явилась в комнату, и гостья бросилась к ней. <…>
Рассказ В. Ф. Вяземской П. И. Бартеневу.
…Жена моя сообщает мне, что она совершенно уверена в том, что во все это время Геккерн видел вашу мать исключительно в свете и что между ними не было ни встреч, ни переписки.
Но в отношении обоих этих обстоятельств было все же по одному исключению. Старый Геккерн написал вашей матери письмо, чтобы убедить ее оставить своего мужа и выйти за его приемного сына. Александрина вспоминает, что ваша мать отвечала на это решительным отказом, но она уже не помнит, было ли это сделано устно или письменно.
Что же касается свидания, то ваша мать получила однажды от г-жи Полетики приглашение посетить ее, и когда она (Н. Н. Пушкина) прибыла туда, то застала там Геккерна вместо хозяйки дома; бросившись перед ней на колена, он заклинал ее о том же, что и его приемный отец в своем письме. Она сказала жене моей, что это свидание длилось только несколько минут, ибо, отказав немедленно, она тотчас же уехала… (фр.)
Г. Фризенгоф — А. П. Араповой. 1887.
Кавалеры первой степени, командоры и кавалеры светлейшего ордена рогоносцев, собравшись в Великом Капитуле под председательством достопочтенного великого магистра ордена, его превосходительства Д. Л. Нарышкина, единогласно избрали г-на Александра Пушкина коадъютором великого магистра ордена рогоносцев и историографом ордена. Непременный секретарь граф И. Борх. (фр.)
Анонимный пасквиль, полученный Пушкиным
4 ноября 1836.
Когда появились анонимные письма, посылать их было очень удобно: в это время только что учреждена была городская почта. Князья Гагарин и Долгоруков посещали иногда братьев Россет, живших вместе с Скалоном на Михайловской площади в доме Занфтлебена. К. О. Россет получил анонимное письмо и по почерку стал догадываться, что это от них. Он, по совету Скалона, не передал Пушкину ни письма, ни своего подозрения…
Осенью 1836 года Пушкин пришел к Клементию Осиповичу Россету и, сказав, что вызвал на дуэль Дантеса, просил его быть секундантом. Тот отказывался, говоря, что дело секундантов вначале стараться о примирении противников, а он этого не может сделать, потому что не терпит Дантеса и будет рад, если Пушкин избавит от него петербургское общество; потом он недостаточно хорошо пишет по-французски, чтобы вести переписку, которая в этом случае должна быть ведена крайне осмотрительно; но быть секундантом на самом месте поединка, когда уже все будет условлено, Россет был готов. После этого разговора Пушкин повел его прямо к себе обедать. За столом подали Пушкину письмо. Прочитав его, он обратился к старшей своей свояченице Екатерине Николаевне: «Поздравляю, вы невеста; Дантес просит вашей руки». Та бросила салфетку и побежала к себе. Наталья Николаевна за нею. «Каков!» — сказал Пушкин Россету про Дантеса.
Рассказы братьев Россет — П. И. Бартеневу
В. А. Соллогуб
Из воспоминаний
Я жил тогда на Большой Морской, у тетки моей (А. И.) Васильчиковой. В первых числах ноября (1836) она велела однажды утром меня позвать к себе и сказала:
— Представь себе, какая странность! Я получила сегодня пакет на мое имя, распечатала и нашла в нем другое запечатанное письмо, с надписью: Александру Сергеевичу Пушкину. Что мне с этим делать?
Говоря так, она вручила мне письмо, на котором было действительно написано кривым, лакейским почерком: «Александру Сергеичу Пушкину». Мне тотчас же пришло в голову, что в этом письме что-нибудь написано о моей прежней личной истории с Пушкиным, что, следовательно, уничтожить я его не должен, а распечатать не вправе. Затем я отправился к Пушкину и, не подозревая нисколько содержания приносимого мною гнусного пасквиля, передал его Пушкину. Пушкин сидел в своем кабинете. Распечатал конверт и тотчас сказал мне:
— Я уж знаю, что такое; я такое письмо получил сегодня же от Елисаветы Михайловны Хитровой: это мерзость против жены моей. Впрочем, понимаете, что безыменным письмом я обижаться не могу. Если кто-нибудь сзади плюнет на мое платье, так это дело моего камердинера вычистить платье, а не мое. Жена моя — ангел, никакое подозрение коснуться ее не может. Послушайте, что я по сему предмету пишу г-же Хитровой.
Тут он прочитал мне письмо, вполне сообразное с его словами. В сочинении присланного ему всем известного диплома он подозревал одну даму, которую мне и назвал. Тут он говорил спокойно, с большим достоинством и, казалось, хотел оставить все дело без внимания. Только две недели спустя узнал я, что в этот же день он послал вызов кавалергардскому поручику Дантесу, усыновленному, как известно, голландским посланником бароном Геккерном. Я продолжал затем гулять, по обыкновению, с Пушкиным и не замечал в нем особой перемены. Однажды спросил я его только, не дознался ли он, кто сочинил подметные письма. Точно такие же письма были получены всеми членами тесного карамзинского кружка, но истреблены ими тотчас по прочтении. Пушкин отвечал мне, что не знает, но подозревает одного человека. «S'il vous faut un troisième, ou un second, — сказал я ему, — disposez de moi»[317]. Эти слова сильно тронули Пушкина, и он мне сказал тут несколько таких лестных слов, что я не смею их повторить; но слова эти остались отраднейшим воспоминанием моей литературной жизни. <…>
— Дуэли никакой не будет; но я, может быть, попрошу вас быть свидетелем одного объяснения, при котором присутствие светского человека (опять-таки светского человека) мне желательно, для надлежащего заявления, в случае надобности.
Все это было говорено по-французски. Мы зашли к оружейнику. Пушкин приценивался к пистолетам, но не купил, по неимению денег. После того мы заходили еще в лавку к Смирдину, где Пушкин написал записку Кукольнику, кажется, с требованием денег. Я между тем оставался у дверей и импровизировал эпиграмму:
Коль ты к Смирдину пойдешь,
Ничего там не найдешь,
Ничего ты там не купишь,
Лишь Сенковского толкнешь.
Эти четыре стиха я сказал выходящему Александру Сергеевичу, который с необыкновенною живостью заключил:
Иль в Булгарина наступишь.
Я был совершенно покоен, таким образом, насчет последствий писем, но через несколько дней должен был разувериться