14 января на балу у французского посла происходит та сцена, которую, изобразив себя безукоризненным светским человеком, а Пушкина — русским невежей, живописал позже Дантес (№ 12). Непонятно только в таком случае, почему уязвленный «родственник» барон Геккерн-младший писал Пушкину письма с просьбой о примирении. Правда, Пушкин их не распечатывал, а одно из них даже швырнул в лицо Геккерну-старшему. В те же дни Пушкина видели в книжном магазине — он спрашивал книгу о дуэлях.
Как теперь установлено, 16 января в Петербург приезжает Евпраксия Николаевна Вревская — «Зизи» пушкинской молодости. Считается, что только она, возможно еще Александра Николаевна Гончарова, и в последний вечер Вера Федоровна Вяземская знали о предстоящей дуэли. Но не знали, как ее остановить. Мать Вревской, П. А. Осипова, рассказывала потом в письме к А. И. Тургеневу, что Пушкин «открыл ей (Зизи) все свое сердце… Она знала, что он будет стреляться! и не умела его от этого отвлечь!!» Тургенев спрашивал о подробностях, но так их и не добился (письма П. А. Осиповой помещаем в «Приложении»). Совсем недавно[435] С. Л. Абрамович проанализировала несколько писем Вревской, посланных мужу из Петербурга в январе 1837 г. Из этой публикации выясняется, что убеждение Осиповой, а за ней Тургенева, Вяземского и других в том, будто за несколько дней до дуэли Вревская знала важные подробности, до нас не дошедшие, было ложным. «Сопоставляя все эти письма, — пишет исследователь, — можно с уверенностью сказать, что тот ужасный разговор, который Е. Н. Вревская не могла забыть всю жизнь, до 25 января еще не состоялся. Приехав в Петербург, Зизи, конечно, услышала от своей сестры Аннеты Вульф, а может быть, и от других знакомых, о сплетнях и пересудах, ходивших в то время в обществе по поводу семейной истории Пушкина и женитьбы Дантеса. Но и она не подозревала всего трагизма сложившейся ситуации. Бывая у Вревских, Пушкин, сдержанный даже с самыми близкими людьми, не заговаривал на эти темы». Скорее, напротив, между ними шли вполне домашние беседы о прежних временах и добрых знакомых. Муж ее писал потом Павлищеву: «Александр Сергеевич очень часто говорил с нею про Ольгу Сергеевну и с большой нежностию». Другой предмет обсуждения — возможная продажа Пушкиным Михайловского и желание Вревских купить имение, если уж ему не суждено остаться пушкинским. Это давало надежду как-то спасти положение — может быть, перестав быть хозяевами, Пушкины станут все же жить в Михайловском, или, придет время, выкупят его в рассрочку. Еще в декабре 1836 г. муж Вревской писал Сергею Львовичу: «Правда ли, что Александр Сергеевич на самом деле отказывается от этого имения? Я не могу в это поверить. Он, который весною только и говорил с нами о том, как сохранить эту деревню, чтобы приезжать сюда на лето с семьей! Нет, дорогой Сергей Львович, Михайловское не уйдет из вашей семьи. Александр Сергеевич его купит, потому что его невозможно разделить». Как справедливо предполагает С. Л. Абрамович, именно на сей счет толковал Пушкин с Зизи, когда она приехала в Петербург. Только 25 января характер беседы был совсем иной. Пушкин, как убеждены теперь специалисты, уже написал «смертное» письмо к Геккерну. Вполне вероятно, что осведомленность Зизи о предстоящих событиях была наиболее точная (среди всех друзей Пушкина), но только после вечера 25 января. В ее ли силах было предотвратить беду?
В последний день своей обычной жизни, 26 января, Пушкин обедал у Вревских, появившись у них примерно в шесть вечера. До этого он заходил к Тургеневу; потом не мог отлучиться, ожидая дома секунданта. И только после этого отправился на поздний (обычный петербургский) обед к Зизи…
Но Пушкин и 25-го, и 26-го оставался самим собою — он думал о будущих книгах, искал источники для них (разбирая, например, с Тургеневым привезенные из Европы архивные документы). Близко знавший его Плетнев писал: «Труд, за которым его застала смерть, был выше всего, что мы от него получили. Он готовил нам историю Петра Великого». Это подтверждает и Вяземский: «В последнее время работа, стоявшая у него на очереди, была история Петра Великого. Труд многосложный, многообъемлющий, почти всеобъемлющий. Это целый мир!»
До последнего дня он трудился, да и в последнее утро написал к А. О. Ишимовой о «Современнике». Были попытки как-то связать произведения, которые Пушкин предлагал Ишимовой для перевода, с его семейной драмой, но это уже «от лукавого». Пушкин был естественен: он думал о завтрашнем дне, в глубине души не ожидая смерти.
И здесь мы хотим проститься с читателями, оставив их наедине с первоисточниками. Все позднейшие комментарии, как бы ни были они глубоки и находчивы, отступают перед рассказами и воспоминаниями тех, кто был с Пушкиным в последние часы, пока не покинуло его сознание; кто стоял у смертного ложа поэта и шел за его гробом. Хотелось бы, чтобы люди нашего века, читающие письма, мемуары и все другие документы, увидели скорбные для русского сердца дни 27–29 января 1837 г. во всем их трагизме и во всей их простоте. Пусть не смущает вас, что не обо всём рассказали и не всё одинаково поняли те свидетели, которые в разные годы составляли для нас летопись этих дней. Не ловите их на противоречиях, вспомните, как было им больно и тяжело.
Никто лучше Пушкина не сказал о «младой жизни», которая «будет играть у гробового входа». Но даже и он не мог предвидеть, что это будет не только жизнь внуков и правнуков, но и его собственная живая жизнь, бессмертная в творениях и поступках его.
Я писала вам, мой дорогой Александр Сергеич, в ответ на ваше письмо от 22 декабря прошлого года, которое получила в крещенье. Представляется случай — и я спешу послать вам банку крыжовника, который поджидал вас всю осень. Если бы было достаточно одних пожеланий, чтобы сделать кого-либо счастливым, то вы, конечно, были бы одним из счастливейших смертных на земле. — А себе на этот год я желаю только одного — повидать вас на протяжении этих 365 дней. Привет вам, мой дорогой Пушкин, и доброй ночи, потому что глаза мои устали от писания. (фр.)
П. А. Осипова — Пушкину.
9 января 1837. Из Тригорского в Петербург.
Из конспективных заметок В. А. Жуковского о гибели Пушкина
Сватовство. Приезд братьев.
После свадьбы. Два лица. Мрачность при ней. Веселость за ее спиной.
Les révélations ďAlexandrine[438].
При тетке ласка с женой; при Александрине и других, кои могли бы рассказать, des brusqueries[439]. Дома же веселость и большое согласие.
История кровати.
Le gaillard tire bien[440].
Vous m'avez porté bonheur[441].
<…> еще застали у Катрин Тургенева, Виельгорского <…> и Дантеса со своей невестой, которая завтра станет его женой. Ведь завтра, в воскресенье, состоится эта удивительная свадьба, мы увидим ее в католической церкви; Александр и Вольдемар будут шаферами, а Пушкин проиграет несколько пари, потому что он, изволите видеть, бился об заклад, что эта свадьба — один обман и никогда не состоится. Все это по-прежнему очень странно и необъяснимо; Дантес не мог почувствовать увлечения, и вид у него совсем не влюбленный. Катрин во всяком случае более счастлива, чем он. <…>(фр.)
С. Н. Карамзина — А. Н. Карамзину.
9 января 1837. Из Петербурга в Париж.
<…> Ну, итак, свадьба Дантеса состоялась в воскресенье; я присутствовала при одевании мадемуазель Гончаровой, но когда эти дамы сказали, что я еду вместе с ними в церковь, ее злая тетка Загряжская устроила мне сцену. Из самых лучших побуждений, как говорят, опасаясь излишнего любопытства, тетка излила на меня всю желчь, накопившуюся у нее за целую неделю от нескромных выражений участия; кажется, что в доме ее боятся, никто не поднял голоса в мою пользу, чтобы по крайней мере сказать, что они сами меня пригласили; я начала было защищаться от этого неожиданного нападения, но в конце концов, чувствуя, что голос мой начинает дрожать и глаза наполняются слезами досады, убежала. Ты согласишься, что, помимо доставленной мне неприятности, я должна была еще испытать большое разочарование: невозможно сделать наблюдения и рассказать тебе о том, как выглядели участники этой таинственной драмы в заключительной сцене эпилога. Александр говорит, что все прошло наилучшим образом, но ты ведь знаешь, он по природе своей не наблюдателен. На другой день они были у нас; на следующий день, вчера, я была у них. Ничего не может быть красивее, удобнее и очаровательно изящнее их комнат, нельзя представить себе лиц безмятежнее и веселее, чем их лица у всех троих, потому что отец является совершенно неотъемлемой частью как драмы, так и семейного счастья. Не может быть, чтобы все это было притворством: для этого понадобилась бы нечеловеческая скрытность, и притом такую игру им пришлось бы вести всю жизнь! Непонятно. <…>(фр.)
С. Н. Карамзина — А. Н. Карамзину.
12 января 1837. Из Петербурга в Париж.
<…> Кстати о литературных новостях: они, однако ж, не тощи. Где выберется у нас полугодие, в течение которого явились бы разом две такие вещи, каковы «Полководец» и «Капитанская дочь». Видана ли была где-нибудь такая прелесть! Я рад, что «Капитанская дочь» произвела всеобщий эффект. Даже Иван Григорьевич пишет, что чудная вещь. Когда эта музыкальная душа признала ее достоинство, то что же, я думаю, говорят прочие!