тов крови. Пульс соответствовал этому положению больного. Итак, первое старание медиков было унять кровотечение. Опасались, чтобы раненый не изошел кровью. Холодные со льдом примочки на брюхо, холодительное питье и прочее вскоре отвратили опасение это, и 28-го утром, когда боли усилились и показалась значительная опухоль живота, решились поставить промывательное, что с трудом можно было исполнить. Пушкин не мог лечь на бок, и чувствительность воспаленной проходной кишки от раздробленного крестца, — обстоятельство в то время еще неизвестное, — была причиною жестокой боли и страданий после промывательного. Пушкин был так раздражен духовно и телесно, что в это утро отказался вовсе от предлагаемых пособий. Около полудня доктор Арендт дал ему несколько капель опия, что Пушкин принял с жадностию и успокоился. Перед этим принимал он уже extr, hyoscyami с. calomelano без видимого облегчения. После обеда и во всю ночь давали попеременно aq. laurocerasi и opium in pulv. c. calomel. К шести часам вечера, 28-го ч., болезнь приняла иной вид: пульс поднялся значительно, ударял около 120 и сделался жесток; оконечности согрелись, общая теплота тела возвысилась, беспокойство усилилось; поставили 25 пиявок к животу; лихорадка стихла, пульс сделался ровнее, гораздо мягче, кожа обнаружила небольшую испарину. Это была минута надежды. Но уже с полуночи и в особенности к утру общее изнеможение взяло верх; пульс упадал с часу на час, к полудню 29-го исчез вовсе; руки остыли, в ногах сохранилась теплота долее, — больной изнывал тоскою, начинал иногда забываться, ослабевал, и лицо его изменилось. При подобных обстоятельствах нет уже ни пособия, ни надежды. Можно было полагать, что омертвение в кишках начало образовываться. Жизнь угасала видимо, светильник дотлевал последнею искрой.
Вскрытие трупа показало, что рана принадлежала к безусловно смертельным. Раздробления подвздошной, в особенности крестцовой кости неисцелимы; при таких обстоятельствах смерть могла последовать: 1) от истечения кровью; 2) от воспаления брюшных внутренностей обще с поражением необходимых для жизни нервов и самой оконечности становой жилы (cauda equina); 3) самая медленная, томительная от всеобщего изнурения, при переходе пораженных мест в нагноение. Раненый наш перенес первое и потому успел приготовиться к смерти, проститься с женою, детьми и друзьями и, благодаря богу, не дожил до последнего, чем избавил и себя и ближних от напрасных страданий.
<10 час. утра> Вчера в течение вечера как казалось, что Пушкину хотя едва, едва легче; какая-то слабая надежда рождалась в сердце более, нежели в уме. Арендт не надеялся и говорил, что спасение было бы чудом; он мало страдал, ибо ему помогали маслом; сегодня в 4 часа утра послали за Арендтом спросить, поставить ли пиявки еще раз; касторовое масло не действует и на низ не было. Сегодня впустили в комнату жену, но он не знает, что она близ его кушетки, и недавно спросил при ней у Данзаса: думает ли он, что он сегодня умрет, прибавив: «Я думаю, по крайней мере желаю. Сегодня мне спокойнее и я рад, что меня оставляют в покое; вчера мне не давали покоя». Жуковский, к. Вяземский, гр. Мих. Виельгорский провели здесь всю ночь и теперь, здесь: (я пишу в комнатах Пушкина). Мы сбираемся обедать у гр. Виельгорского с новорожденным — ангелом, может быть, в день кончины другого великого поэта.
1 час. Пушкин слабее и слабее. Касторовое масло не действует. Надежды нет. За час начался холод в членах. Смерть быстро приближается; но умирающий сильно не страждет; он покойнее. Жена подле него, он беспрестанно берет ее за руку. Александрина плачет, но еще на ногах. Жена — сила любви дает ей веру — когда уже нет надежды! — Она повторяет ему: Tu vivras!![548]
Я сейчас встретил отца Геккерна: он расспрашивал об умирающем с сильным участием; рассказал содержание, — выражения письма П-а. Ужасно! ужасно! Невыносимо: нечего было делать. При всем том, когда Геккерн упал от полученной контузии и Пушкин на минуту думал, что он убит, доброта сердца в Пушкине взяла верх и он сказал à peu près: Tiens! je croyais que sa mort me ferait plaisir; à présent je crois presque que cela me fait de la peine![549]
Весь город, дамы, дипломаты, авторы, знакомые и незнакомые наполняют комнаты, справляются об умирающем. Сени наполнены не смеющими взойти далее. Приезжает сей час Элиза Хитрово, входит в его кабинет и становится на колена.
Антонов огонь разливается; он все в памяти. Сохраните для меня сии письма и дайте прочесть И. И. Дмитриеву и Свербееву.
Щербинина 5 февр. едет отсюда; буду писать с ней.
Во многих ожесточение, злоба против Геккерна: но несчастный спасшийся — не несчастнее ли его!
Сейчас сказал он доктору и поэту Далю, автору Курганного казака, который от него не отходит: «Скажи, скоро ли это кончится? Скучно!» — Он — в последних минутах.
Забывается и начинает говорить бессмыслицу. У него предсмертная икота, а жена находит, что сегодня ему лучше, чем вчера! Она у дверей его кабинета, время от времени она заходит к нему; его лицо не говорит о том, что смерть так близка.
«Опустите шторы, я спать хочу» сказал он сейчас. 2 часа пополудни…
А. И. Тургенев — А. И. Нефедьевой.
29 января 1837. Из Петербурга в Москву.
3-й час пополудни. Четверг.
У Геккерна поутру взяли шпагу; т. е. домовый арест. Д'Аршиака, секунданта, посылает Барант курьером в Париж.
Пушкину хуже. Грудь поднимается. Оконечности тела холодеют; но он в памяти.
Сегодня еще не хотел он, чтобы жена видела его страдания; но после захотелось ему морошки и он сказал, чтобы дали жене подать ему морошки.
Сию минуту я входил к нему, видел его, слышал, как он кряхтит; ему надевали рукава на руки; он спросил: Ну что — кончено?» Даль отвечал: «Кончено», но после, подумав, что он себе говорит, Даль спросил его: «Что кончено?» Пушкин отвечал: «Жизнь». Ему сказали, что его перекладывали и что кончали надевание рукава.
3 часа. За десять минут Пушкина не стало. Он не страдал, а желал скорой смерти. Жуковский, гр. Виельгорский, Даль, Спасский, княгиня Вяземская, и я — мы стояли у канапе и видели последний вздох его. Доктор Андреевский закрыл ему глаза.
За минуту прошла к нему жена; ее не впустили. Теперь она видела его умершего. Приехал Арендт; за ней ухаживают. Она рыдает, рвется, но и плачет.
Жуковский послал за художником снять с него маску.
Жена все не верит, что он умер: все не верит. Между тем тишина уже нарушена. Мы говорим вслух — и этот шум ужасен для слуха; ибо он говорит о смерти того, для коего мы молчали.
Он умирал тихо, тихо…
А. И. Тургенев — А. Я. Булгакову,
29 января 1837. Из Петербурга в Москву.
29 генваря. День рождения Жуковского и смерти Пушкина. Мне прислали сказать, что ему хуже да хуже. В 10-м часу я пошел к нему. Жуковский, Велгурский, Вяземский ночевали там. Князь А. Н. Голицын призвал к себе: рассказал ему о Пушкине и просил за Данзаса… Описал весь день и кончину Пушкина в двух письмах для сестрицы.
В 2¾ пополудни поэта не стало: последние слова и последний вздох его. Жуковский, Вяземский, сестра милосердия, Даль, Данзас, доктор закрыл ему глаза.
А. И. Тургенев. Из дневника
Он лежал без движенья, как будто по тяжкой работе
Руки свои опустив. Голову тихо склоня,
Долго стоял я над ним, один, смотря со вниманьем
Мертвому прямо в глаза; были закрыты глаза,
Было лицо его мне так знакомо, и было заметно,
Что выражалось на нем, — в жизни такого
Мы не видали на этом лице. Не горел вдохновенья
Пламень на нем; не сиял острый ум;
Нет! Но какою-то мыслью, глубокой, высокою мыслью
Было объято оно: мнилося мне, что ему
В этот миг предстояло как будто какое виденье,
Что-то сбывалось над ним, и спросить мне хотелось:
что видишь?
А. О. Россет перекладывал тело Пушкина с дивана в гроб. «Я держал его за икры, и мне припоминалось, какого крепкого, мускулистого был он сложения, как развивал он свои силы ходьбою». <…>
Рассказы братьев Россет П. И. Бартеневу
Состоявший в ведомстве Министерства иностранных дел титулярный советник в звании камер-юнкера Александр Пушкин сего числа после кратковременной болезни умер, о чем я долгом моим поставляю донести сему Департаменту.
Рапорт экзекутора Министерства иностранных дел
Департаменту хозяйственных и счетных дел.
29 января 1837.
Солнце нашей Поэзии закатилось! Пушкин скончался, скончался во цвете лет, в средине своего великого поприща!.. Более говорить о сем не имеем силы, да и не нужно; всякое русское сердце знает всю цену этой невозвратимой потери, и всякое русское сердце будет растерзано. Пушкин! наш поэт! наша радость, наша народная слава!.. Неужели в самом деле нет уже у нас Пушкина?.. К этой мысли нельзя привыкнуть!
29 января, 2 ч. 45 м. пополудни.
— Литературные прибавления к
«Русскому инвалиду»,
30 января 1837.