- Опять дождь! — устало произносит Хильда, распахивая шторы, отчего пластиковые кольца тихо звенят по металлической трубке карниза. Вальтер любит этот звук. Особенно он любил его тогда, давно, когда вслед за этим мелодичным звоном в комнату вливался свет утреннего солнца, а потом, когда открывалось окно, врывалось пение птиц.
- Разверзлись хляби небесные, — стонет со своей кровати старая Грета. — Бог землю от грехов человеческих омывает.
- Неужели так много грехов у людей накопилось? — спрашивает маленький Вальтер, обнимая Роди — своего любимого игрушечного медведя, с которым спал.
Старая Грета приподнимается на локте; кряхтя потирает больные ноги, которые от застоявшейся сырости стонут и ноют почти непрерывно.
- Ты и сам — грех, — косится она на мальчика.
- Ну что, опять?! — кричит от окна Хильда, гневно уставясь на старуху.
Та недовольно дергает головой, шамкает губами, ворча что–то себе под нос, но сдерживается. Она еще не готова к ссоре, ей надо распалиться, накопить злость.
- А Роди — грех? — спрашивает мальчик, поглаживая курчавый ворс медведя, заглядывая в его задумчиво поблескивающие черным пластиком глаза.
- Вальтер, перестань молоть глупости! — окликает его Хильда из кухни, где уже гремит кастрюлями. — Вставай и пойди умойся, у нас заканчивается рис.
У нее такая манера — сказав одну фразу кому–нибудь, она может тут же прилепить к ней следующую, адресованную уже другому человеку, а то и вовсе никому не предназначенную, а попавшую на язык случайно, обрывком внутреннего монолога. Старая Грета любит повторять, что у Хильды в голове дырка — пустота — между языком и мозгами, так что все, что появляется в ее голове, само собой проваливается в это отверстие и попадает на язык. Она говорит, что эта дырка у Хильды с детства, как бывает у всех детей, но если у других людей она со временем зарастает, как родничок во младенчестве, и забивается недосказанными мыслями, то Хильда — инвалид, потому что у нее в перегородке так и осталась пустота.
Вальтеру неохота вставать. Ему давно уже неохота вставать, уже много–много дней, с тех пор, как начался дождь.
Его не оставляет мысль о грехах, поэтому он повторяет свой вопрос, только тише — так, чтобы Хильда на кухне не услышала.
- Ба, а Роди — тоже грех?
Старая Грета, кряхтя и постанывая, садится в кровати — тяжелая, массивногрудая, в старой ночной рубашке, с давно немытыми и растрепанными серыми волосами, в которые густо вплетена седина. Волосы эти, свисая по сторонам лица неровными нитями, прядями и сосульками, придают ему злобное ведьминское выражение и старят его еще лет на десять в добавок к ее шестидесяти.
Старуха бросает на Вальтера то ли насмешливый, то ли презрительный взгляд и произносит — тоже тихо, чтобы не слышала Хильда, — словно рассуждая сама с собой:
- Говорила я не оставлять тебя дурака… Ох, Господи!
- А меня тоже смоет, раз я грех? — не унимается Вальтер.
- Да уж скорей бы! — распаляется Грета. — Скорей бы нас всех смыло!
Вальтер с ней не согласен, но он знает, что старухе, особенно в ее теперешнем состоянии, лучше не возражать.
- Вода поднялась еще на два пальца! — уныло докладывает Хильда, выглянув из кухни. — Два пальца за ночь, я варю просо.
- Два пальца! — злорадно усмехается Грета. — Скоро вы все узнаете!..
Она не говорит, что они скоро узнают, но Вальтер не сомневается, что это будет нечто ужасное. Ему не хочется узнавать и не хочется, чтобы старуха уточняла, поэтому он торопится встать и шлепает босыми ногами в туалет. Он садится на холодный унитаз и писает, размышляя о том, на сколько еще пальцев поднимется из–за него вода.
- Ма! — не выдерживает он. — Ма, а вода не сильно поднимется оттого, что я писаю?
Грета хохочет на своей кровати. Смех ее больше напоминает сухой и ломкий кашель или собачий лай.
Настоящего собачьего лая уже давно не слышно. Как не слышно и других звуков, которые всегда наполняли собой день: ни мычания коров, ни петушиного крика, ни дальнего стрекота косилок. И даже боя часов на старой башне давно не слыхать. Только бесконечный шум дождя — монотонный, обволакивающий, дремотный.
Умываясь, Вальтер продолжает думать о грехе.
За то время, которое льет этот нескончаемый дождь, уже все грехи должны бы утонуть, даже самые большие. Хотя… Хотя, вот он, Вальтер, он же маленький — совсем еще маленький грех, а его пока не смыло. Это потому, что он высоко сумел забраться. Значит, дождь будет идти еще долго–долго, пока вода не поднимется на тысячу пальцев и не доберется до него. Может быть, Вальтер — это последний грех, который остался еще не смытым, и Бог будет упорно поливать землю из своей лейки, пока наконец вода не подхватит Вальтера и не отхлынет, унося его в сточный колодец, как тот кораблик, который он пускал давно–давно, когда еще ручеек, бегущий по краю Мюллер–штрассе, не превратился в бурную клокочущую реку.
Он отчетливо представляет себе, как вода крутит и уносит его, а за ним перепуганную Хильду и недовольную Грету, которая плюется и ворчит. Хотя, нет. Их–то вода не должна смывать, потому что грех — это он, Вальтер, а значит…
- Эй, ты долго там? — отрывает его от размышлений Хильда. — Хватит лить воду, ее и так слишком много.
Она приносит мальчику забытое им полотенце. Полотенце влажное, пахнет сыростью и плесенью. Это раньше оно было пушистое, теплое и вкусно пахнущее солнцем, а теперь — вот такое, как будто его должго держали в болоте.
Вальтер неохотно и кое–как проводит ничего не вытирающим полотном по лицу и рукам.
Грета давно уже не заходит есть на кухню, потому что ее больные ноги не хотят сделать и шагу. Хильда утверждает, что это не больные ноги, а — эгоизм. Старухе просто так удобно, ей нравится, что за ней ухаживают, приносят еду в постель, убирают судно, помогают надеть халат.
Вальтер не любит просо. Он уныло давит ложкой плотный желтоватый и неприятно пахнущий ком, в который не добавлено ни капли масла, потому что масло давно закончилось, а всех коров, которые его дают, — смыло.
- Коровы очень много грешили, — говорит мальчик задумчиво.
- Чего ты там? — отзывается Хильда, которая в комнате ухаживает за Гретой и не слышит.
- А когда вернется папа? — спрашивает Вальтер. — Скоро он построит ковчег?
Старая Грета снова разражается лающим хохотом и только громче лает оттого, что Хильда шикает на нее.
- Не знаю, — отвечает мать, входя в кухню с пустой тарелкой.
Тарелка блестит так, будто ее вымыли, потому что Грета выскребла из нее все до последнего зернышка. И при этом она каждый день жалуется на больной желудок и отсутствие аппетита и утверждает, что скоро умрет.
- Но разве так трудно построить ковчег? — недоумевает Вальтер.
Действительно, ведь ему удавалось сделать кораблик из коры за какую–то пару часов.
- Папа не очень хороший плотник, — отвечает Хильда.
- Не скажи! — кричит из комнаты Грета, которая, наверное, напряженно прислушивалась к их разговору. — Буратин–то у него строгать получалось очень хорошо!
- Тварь! — шепчет Хильда.
- Папа был кукольник? — удивляется Вальтер. — Ты никогда не говорила, ма…
- О да! — не унимается старуха. — Он был великий кукольник и волшебник! Умел появиться ниоткуда, выстрогать куклу и исчезнуть никуда!
- Не слушай бабушку, сынок! — отвечает Хильда громко, чтобы старуха ее слышала. — У нее от сырости мозги совсем прокисли и заплесневели!
Вальтер представляет, как из ниоткуда, прямо из воздуха появляется папа в черном плаще, расшитом золотыми звездами и таком же колпаке. Именно такой волшебник был на картинке, которую мальчик когда–то давно собирал из кубиков. В одной руке у волшебника большое полено, в другой — волшебный рубанок. Несколькими быстрыми движениями рубанка он превращает полено в куклу и растворяется в воздухе. А деревянная кукла с тихим «плюх!» падает в воду и плывет от их холма туда, где был городок, а теперь только сиротливо торчит шпиль часовой башни, а бесконечные дождевые капли стучат и стучат по деревянному тельцу.
Вальтер на минуту приходит в себя и слышит ругань. Мама ушла в комнату, и там они с бабушкой сцепились в клокочущей и бурлящей ссоре. Вальтер давно привык к их ссорам и перестал каждый раз огорчаться, когда начинается склока. Теперь он даже рад бывает, что громкие звуки заглушают мерный и заунывный шум дождя.
Раньше они тоже ссорились, но тогда у них было на это гораздо меньше свободного времени, потому что маме приходилось работать и дома она появлялась только к вечеру и такая усталая, что ей не очень хотелось распаляться на бабушкины колкости. Да и старая Грета была тогда посмирнее и поласковей, даже с ним, с Вальтером.
Мальчик снова представляет себе деревянную куклу, которая медленно плывет под дождем. Вот она доплыла до шпиля часовой башни, сделала круг и плывет дальше, туда, где на таком же высоком холме стоит церковь.
А интересно, если он, Вальтер, тоже кукла, которую выстрогал папа, значит он тоже может плавать?.. То есть, он может прыгнуть с холма в воду и поплыть?..
А еще интересно, почему мама и Грета никогда не спрашивают друг у друга про церковь на холме. Ведь могла же Грета сказать:
- Как думаешь, Хильда, наверняка ведь кто–нибудь спасся от дождя и сидит сейчас в церкви?
А Хильда ответила бы:
- Думаю, что уж пастор–то наш точно уцелел, потому что он безгрешный.
А Грета тогда:
- Так ты бы, дочка, взяла бы лодку–то, да сплавала бы туда, что ли.
А Хильда ей:
- И то правда, матушка! Как же это я сама не додумалась до такой простой вещи!
А Грета:
- Да ты сроду сама ни до чего не додумывалась, кроме как ноги раздвигать! Весь Манц только тем и занят был, что считал мужиков, которые через тебя прошли!
- Ах ты ж, надо же! — ярится Хильда. — Тебе ли меня мужчинами–то попрекать, кочережка ты старая! Ты себя вспомни, как ты при живом–то муже…
Вальтер затыкает пальцами уши и идет на крыльцо. Его некому остановить, потому что женщины заняты подсчетом мужчин. Вальтер точно знает, что математику они обе никогда не любили, но всегда охотно и с азартом считали деньги и мужчин друг друга.