л на неприметного мужчину в штатском, который стоял сбоку от военных. – Думал я, вспоминал и вот что вспомнил: вот этот капитан не наш, не гэрэушник. Это милицейский опер, у них свои были операции, и мы их прикрывали. Вот их трое, в штатском, с тактическими бородами – это как раз оперативники. Как раз, когда мы в плен попались, эти трое с нами были. А этого я запомнил, потому что его в подвале держали в соседней камере. Когда нас выводили во двор, на помывку, мы с ним пару раз говорили. Вадим его звали, фамилию не помню. А потом поглядел на это фото – вот же он! И точно, Вадим Нелюбимов, который давал свои книги про божественный огонь, трудник из Медвежского монастыря, это и был тот опер, который попал в плен под Ачхой-Мартаном! Очевидно, его тоже освободил отец Авраам, но он отправился сюда, в Медвежский монастырь, потому мы и не увиделись.
– Слушайте! – запальчиво воскликнул Миронов, и его глаза загорелись. – Если так, то все сходится! Наверняка он где-то скрылся в лесах и убивает людей. Он же опер, знает, как работает милиция, знает, как прятаться и обманывать оперов, в плену у него поехала крыша, а когда его освободил старец, в монастыре он забил больной разум ветхозаветными муками и пытками!
Раткин, Иван и отец Роман переглянулись. Идея журналиста, конечно, почти ничем не обоснована, но может оказаться правдой. В конце концов, Нелюбимов через такое прошел, что мог одним ПТСРом не отделаться. С его психикой после ужасов войны и плена действительно могли произойти такие трансформации, которые толкнули его на путь кровавого очищения мира от зла и греховности.
Раздался тяжелый вздох, три головы повернулись к Соколову. Тот держал в руках снимок из Ачхой-Мартана и смотрел на него таким взглядом, что остальные начали переглядываться. Миронов уже хотел спросить, что случилось, но тут Святослав положил фото, порылся в куче бумаг и вынул другое. На нем довольно крупно была запечатлена еще одна группа военных. Майор указал на стоящих рядом двоих молодых мужчин в милицейской форме.
Иван, отец Роман и капитан Раткин стали внимательно рассматривать лица указанных людей, и чем дольше они вглядывались в их черты, тем больше удивления, непонимания и ужаса отражалось на их собственных лицах. А когда они перевели взгляд на неподвижно сидящего Соколова, тот кивнул и ничего не выражающим голосом сказал:
– Вадим Нелюбимов – это Вадим Соколов, мой брат. Мы разнояйцевые близнецы.
Раткин застыл с открытым ртом, а Миронов со священником снова вернулись к фото. На их лицах отчетливо читалось неверие. Как такое может быть? Как в реальной жизни может быть нечто подобное? Ведь такие открытия случаются только в книжках и кино. Однако чем дольше они смотрели на двух милиционеров на фотографии, тем отчетливее становилось понятно, что Святослав сказал правду.
Молодые люди между собой имели заметное сходство, хотя и различий было довольно много. Впрочем, такое между братьями – далеко не редкость, а эти близнецы разнояйцевые, по сути, два изначально разных человека, просто родившиеся одновременно. «Как же я этого не заметил?» – спрашивал себя обескураженный журналист, действительно не понимая, как такое могло произойти. Ведь сейчас не увидеть, что перед ним на фото именно Святослав Соколов, нынешний замначальника медвежского УВД – да, на несколько лет моложе, да, пока без шрамов, но совершенно точно он, – умудрился бы только разве что слепой. Да и с братом они были очень похожи.
Хотя во взгляде Вадима чувствовалось что-то неприятное, даже настораживающее. Он вообще производил какое-то неоднозначное впечатление. Но сказать, из-за чего именно, было затруднительно. Может быть, просто играли роль чисто внешние отличия. Если у Святослава волосы были, как и сейчас, пострижены почти под ноль, у Вадима они были настолько длинными, насколько это допускал устав. По большому счету его внешность сильно отдавала стилистикой 70-х. Так в свое время стриглись «Битлз». А длинные вислые усы только усиливали сходство.
Словно прочитав мысли остальных, Соколов снова заговорил:
– Он всегда был не такой, как все, Вадимка. Нравилось выделяться… И он мне звонил, пару месяцев назад. Незадолго до покушения на меня он звонил, приглашал в Сибирь, в монастырь, говорил о своей книге…
– Так вот же! – не выдержал Миронов и ткнул пальцем в изображение. Он смотрел на Святослава широко раскрытыми глазами, в которых бурлили самые противоречивые эмоции. – Это, получается, он! Мне очень жаль, что это брат, но…
– Мне тоже, – не дослушал майор и кивнул, будто разом соглашаясь со всеми обвинениями и доводами, которые могли высказать остальные. – Мы давно с ним перестали общаться, хотя поначалу были всегда вместе: вместе пошли в школу милиции, служили в угрозыске, только в разных райотделах… Но у него стало срывать крышу, и его направили в Чечню после одного неприятного случая, когда он избил задержанного. – Святослав замялся. – Ну, тут отчасти моя была вина… Я не стал скрывать то, что он мне в пьяном угаре выболтал по телефону… Любил братец по синему делу звонить и хвастаться… Была проверка, обнаружили, что одного наркомана он запытал до смерти, а потом сжег тело в кочегарке. А в Чечне он попал в плен под Ачхой-Мартаном и был объявлен пропавшим без вести. Так его и не нашли… Я считал его погибшим, пока он вдруг не нашелся сам…
Снова в кабинете повисла пауза. Никто не знал, что сказать, никто не ждал подобного поворота событий и теперь не знал, что с этим делать.
Первым пришел в себя Раткин. Как человек с менее живым воображением и с меньшим, чем у журналиста и монаха, багажом за плечами, он быстрее смирился с реальностью и стал размышлять над ответом в сложившейся ситуации.
– Что же, надо подавать в розыск? – спросил он и виновато поглядел на начальника. – Жаль, что брат, конечно, но надо.
Майор кивнул, поднялся и подошел к своему письменному столу. Открыв верхний ящик, он достал несколько листов бумаги и передал их капитану. Это был запрос на объявление всероссийского розыска. «Внимание! Розыск!» – такие рассылают в участки милиции, развешивают в городском транспорте и общественных местах.
На объявлении была фотография Вадима – увеличенный вариант со снимка из монастыря, который приносил отец Роман. С нее смотрел худой человек с безумными глазами, длинными до плеч волосами, густыми усами и бородой, тронутыми сединой.
– Надо расклеить по городу и объявить в СМИ. – Раткин кивнул. Миронов взял второй экземпляр объявления, посмотрел на него и тоже кивнул. Третий экземпляр Соколов протянул отцу Роману. – И среди прихожан монастырского храма тоже. – Видно было, что подобная просьба Соколову непривычна, и он не был уверен, что священник возьмет на себя такую инициативу. Но тот кивнул как ни в чем не бывало и взял листок. – В епархию я тоже отправил.
– А брат с вами больше не связывался? – спросил Раткин извиняющимся тоном. Ему было все еще неловко, что подозреваемый убийца, вероятно, родной брат майора, но въевшаяся в подкорку профессиональная ответственность не позволяла делать поблажек. – Ну, после того звонка?
Святослав прекрасно понимал его мотивы, а потому ответил по-деловому, стараясь не проявлять лишних эмоций:
– Нет.
– А вы не боитесь, что следующей жертвой можете оказаться вы? Может, приставить к вам охрану?
В глазах капитана читалась искренняя озабоченность, и Соколов был ему за это благодарен. Однако он отрицательно покачал головой и ответил не терпящим возражений тоном:
– Не верю я, что брат поднимет на меня руку.
Трое его собеседников посмотрели на майора с сомнением, но переубеждать не стали – и так было понятно, что это бесполезно. Однако они переглянулись и как будто приняли свое собственное, общее решение. Какое? Святослав мог только догадываться, но сейчас, похоже, ему не было до этого дела. Он смотрел на фотографию брата в ориентировке и с усилием потирал шрамы.
Глава 46
Ну здравствуй, брат, знаешь, я давно тебя простил за то, что ты меня тогда продал.
Пожалуй, ты был прав – я был виноват. Я нарушил заповедь «Не убий». Но ты предал меня, предал, и это не менее страшный грех. И ты донес судьям, и они не казнили меня, а отправили на войну, где я попал в плен, что было хуже смерти. Но Господь дал мне руку крепкую и вытянул меня из узилища смерти. И пришло время разговора с тобой. Убил ли ты меня? Или, наоборот, спас?
Иуда предал Христа, но я сам – Иуда.
Сжег ли ты меня огнем ненависти или, наоборот, любви?
А я?
Огонь это любви или огонь ненависти?
Что дам я тебе – спасение, жизнь вечную от руки Господа? Или смерть и узилище?
Глава 47
В монастырском дворе, как всегда, было оживленно – иноку сидеть в праздности не пристало. Туда-сюда сновали сосредоточенные братья, выполняя хозяйственные работы, занимаясь мелкой починкой, а если конкретного дела не находилось, помогая другим по мере сил. Погода стояла сырая, не особо солнечная. Те из монахов, чью кровь не горячил тяжелый труд, вроде колки дров или расчистки подворья, были одеты в меховые жилеты, куртки, а кто и в овечьи полушубки. И хотя братия тяжко трудилась и вроде бы к веселью ничего не располагало, тут и там сторонний наблюдатель мог увидеть светлые взгляды, а иногда и улыбки.
Чувствовалось, что дела в обители идут хорошо. Монахи служат Господу с покоем в душе, послушники не тяготятся послушанием, а трудники работают с охотой и рвением. В каждом уголке здешнего маленького мирка царило упокоение, что было даже немного странно для смутного времени, наступившего в Медвежьем… Да и в общем, в стране.
Однако же всякий, кто переступал порог, видел: в обители царит Божий закон, который чтится и блюдется, невзирая на мирские неурядицы.
Уже довольно давно, еще до смерти старого игумена Ионы, монастырь гудел, как пчелиный улей. Над ним кружила черная тень сомнений, неуверенности и нервозности. Атмосфера внутри обители была ничуть не лучше, чем снаружи, в миру. Люди везде остаются людьми. Живут ли они в панельных домах, каменных особняках или в глинобитных кельях. Когда кругом царит беззаконие, а по улицам бродит сумасшедший убийца, страшно всем. Не только тем, кто живет за стенами монастыря. Возможно, монахам даже страшнее, потому что бежать им некуда. И если беда придет в родную обитель, встречать ее придется своими силами.