Однако после прихода нового настоятеля страх и тревоги мало-помалу пошли на убыль. В громадной фигуре отца Романа братия чувствовала не только бесконечную мощь физическую – настоящий русский богатырь стал у них во главе, – но и силу Божескую, духовную. Новый игумен считал незазорным говорить с ними. И говорить не как настоятель и руководитель, а по-человечески, прощая и понимая несовершенство человеческой натуры. К нему шли с горестями, бедами и проблемами, которые нет-нет да и просачивались из-за высоких стен монастыря.
Обращались с сомнениями, душевными смутами и трудностями, которые возникали на пути к Господу. Отец Роман всегда был занят (между братьями шептались, что он даже принимает участие в расследовании тех страшных убийств), но тем не менее у него всегда находилось время для страждущих. Мало-помалу к пастве и братии Медвежского монастыря пришел мир. И его чувствовал всякий, кто переступал порог обители.
Настоятель широким шагом шел через двор, отвечая на приветствия монахов. Земля во дворе хоть и была утоптана множеством ног, отсырела и кое-где превратилась в тягучую слякоть. Но отец Роман и по скользким местам проходил, аки посуху, и ни разу не поскользнулся. Когда он подходил к дверям трапезной, сзади послышались какой-то шум и возня.
– Отче! – завопил кто-то срывающимся голосом.
Гигант обернулся и увидел вырывающегося из рук двух дюжих монахов Кузьму Кузьмича Сковородько. Лицо мэра было пунцовым от натуги, галстук съехал набок, а портфель, который он судорожно сжимал в руке, грозил вот-вот вывалить все свое содержимое в грязь.
Сделав инокам знак отпустить гостя, игумен пошел к воротам. Вся необъятная фигура Сковородько выражала максимальную степень испуга. Казалось, что он сейчас грохнется в обморок, если отец Роман от него отвернется. Ужас исказил лицо мэра почти до неузнаваемости. Когда руки скрутивших его молодцов разжались, он тут же рванул навстречу и, задыхаясь, стал причитать:
– Святой отец, простите, простите меня! Я все понял, простите!
– Я на вас не сержусь, – спокойно ответил отец Роман. – И мне прощать вас не за что. И пожалуйста, не называйте меня «святым», мы же не латиняне.
– Я прошу прощения у Бога! – выдохнул Кузьма Кузьмич, останавливаясь подле священника и глядя на него снизу вверх. – Отпустите мне грехи!
Отец Роман посмотрел на залитое слезами лицо мэра, и в его глазах не отразилось ровным счетом ничего. Не то чтобы он остался равнодушен к мольбам страждущего, но Господь не дарит прощения всем подряд.
– Чтобы отпустить грехи, – произнес он, – надо раскаяться. Просто плакать и бояться кары за свои преступления – мало!
– Я – уже… – засуетился Сковородько и полез в портфель. Он вытащил оттуда стопку бумажных листов и протянул настоятелю. Беглого взгляда было достаточно, чтобы понять, что это подписанные приказы, распоряжения и другие документы.
– Я уже все сделал! Я все понял! Я осознал! Я ничего, ничего не забыл! – Толстяк поднял руку с бумагами вверх, будто показывая свои подписи Всевышнему. – Насильника девочки этой, Семакиной, задержали! Указание, чтобы наркопритон закрыть Багировский, вот, подписано! Чтобы помощь с центром реабилитационным при монастыре оказать – это для вас, – вот, все, и средства выделим! Я все, порвал с прошлым! Мне страшно! Я хочу жить! Я все что угодно сделаю! Скажите, у меня есть шанс?
На белом от страха лице мэра стали проступать красные пятна. Отец Роман подумал, что его, грешным делом, может хватить удар. Шутка ли, такое пузо себе наел, никакое сердце не осилит, а тут еще и со страхами справляться надо. Н-да, неисповедимы пути Твои, Господи. И всякий может прийти в Твое Царство. Даже распоследний обжора и подлец. Дорога открыта всякому, и путь известен.
– Покайся, несчастная душа! Ведь не всегда ты таким был!
Отец Роман осенил Сковородько крестным знамением, и это будто открыло плотину. Мэр стал выплескивать из себя признания, как грязную воду. Он торопился очистить совесть свою от сонмища грехов, которые успел совершить, в надежде, что это принесет ему облегчение.
– Я… Я брал, брал, брал… все ради денег. Я видел, сколько денег у них, и завидовал, хотел еще больше, еще! Я уже понял, что деньги в могилу не утащишь… копил, тратил, а зачем они мне…
На глазах у братии Кузьма Кузьмич грохнулся на колени прямо в грязь, не прекращая излияний:
– Ведь еще не поздно? Брал у Лосева, у диаспор, у Багирова, у ментов и всех заставлял брать и все нести мне… О Боже, мне стыдно! Стыдно! Простите меня! – По толстым щекам водопадом заструились слезы. – Спасите меня! – причитал мэр, кланяясь и целуя край рясы настоятеля, несмотря на сопротивление отца Романа. – Я клянусь, я обещаю, что я теперь другой! Я никогда не буду таким, как раньше!
А отец Роман смотрел вдаль: на голубеющее между сероватыми облаками небо, на почки, начавшие набухать на ветвях, на пробивающуюся сквозь черную, еще не совсем оттаявшую после зимы землю, на первую травку.
– Весна приходит… – тихо проговорил он, ни к кому не обращаясь.
И правда, если бы в эти дни Господь решил обратить свой взор на маленький сибирский городок со смешным названием Медвежий, он увидел бы, как по улицам несется очистительный поток изменений. Двери притонов и точки наркобарыг закрываются – милиционеры выволакивают их обитателей и заковывают в наручники. Бандюгов, рэкетиров десятками приводят в участки, допрашивают, сажают за решетку. Понаехавших со всех концов страны и ближайшего зарубежья гастарбайтеров высылают назад по домам, освобождая рабочие места для медвежцев. И благодаря всему этому город как будто приходит в себя от дурмана, просыпается после долгого тяжелого сна.
Постепенно на улицах снова стали появляться коляски с детьми, лица молодых мамочек уже не бледнели от тревоги, а взгляд не шнырял по закуткам, высматривая, не вывалится ли оттуда банда малолетних наркоманов. Вечерами в парки стали выходить пожилые люди – прогуляться, почитать, сыграть в шахматы с соседями.
Многое изменилось и в реабилитационном центре, открытом при монастыре отцом Романом. Тяжелый дух безысходности ушел из коридоров и палат. Больные стали выходить погреться под лучами весеннего солнышка. Кого-то даже выводили под руку родители, разговаривая и пытаясь наладить контакт. Отцы и дети снова понемногу сближались, вместе преодолевали трудности, учились заново доверять друг другу.
Глава 48
В УВД работы было последнее время просто невпроворот. Мобилизовали всех сотрудников, кого смогли, и те работали в две смены не покладая рук. Так активно в Медвежьем порядок не наводили никогда. Впрочем, никогда и ситуация в городе не скатывалась так глубоко в пропасть. Но милиционеры не жаловались, наоборот, на их лицах можно было прочесть готовность и даже гордость. Вообще, атмосфера здесь сильно изменилась. Безнадежность ушла, а ее место заняли свежий воздух и надежды на будущее.
В кабинете Соколова шло очередное собрание. Их проводилось сейчас очень много: масса вопросов требовала немедленного решения. Да, совещание шло, только самого хозяина кабинета на нем почему-то не было. Бросалось в глаза, что другие оперативники обеспокоены этим, они то и дело поглядывают на пустующий стул. Раткин, исполняющий обязанности Соколова, тихо говорил с кем-то по телефону, пожимал плечами и все плотнее сжимал губы.
– А я почем знаю? Нет его, и все. Уже неделю как… Будем подавать в розыск.
Пожалуй, только это внезапное исчезновение и омрачало радостные перемены, творящиеся в Медвежьем. И если бы взгляд с небес обратился в один из весенних вечеров на монастырский двор, возможно, он увидел бы там разгадку.
Тогда внезапно пошел холодный, совсем не весенний дождь. Крупные капли барабанили по крышам обители, стучали в окна, заливали утоптанный двор. Завтра снова из-за него повсюду будет слякоть. Погода словно оплакивала что-то или кого-то. Может быть, это были слезы уходящей зимы.
Однако дождь не пугал отца Романа, скорее, даже наоборот. Ледяные неприятные струи, казалось, смывают с мира остатки застарелой грязи. И хоть приятного в этом мало, очищение всегда в конечном итоге радость. Ведь так, Господи? Настоятель стоял под навесом, держал в руках густо исписанный лист и читал. И с каждой строчкой лицо его становилось все печальнее. Сегодня ему радоваться было невыносимо тяжело. Такое в последние годы почти не случалось. Но то, что было написано в письме, вызвало отчетливые отголоски старой жизни. Роман хотел бы навсегда забыть прошлое, но знал, что это лишь тщетная мечта. Искупление будет длиться всю его земную жизнь, до последнего вздоха. А еще эта мучительная боль минувшего… И если не простить, то хотя бы оправдать другого человека. Того, кого благодать Всевышнего еще не коснулась.
Священник дочитал письмо, тяжело вздохнул, перекрестился и посмотрел на опускающееся за горизонт солнце. Его лучи пробивались сквозь свинцовую тяжесть туч, окрашивали черные клубящиеся глыбы дорогим пурпуром. Свет всегда найдет дорогу к тому, кто хочет его увидеть. Нам же остается только молиться, чтоб, несмотря ни на что, это желание в сердце все-таки появилось.
Глава 49
Храни вас Господь, отец Роман. Каюсь перед вами и Господом, что не ходил к вам на исповедь: не хотел лгать. И правду не хотел говорить: не пришло еще время признания. Я уверен, конечно, что вы давно уже обо всем догадались. Но теперь я расскажу все окончательно.
Я был из идейных. Дед, отец, дядя, Царствие им Небесное – все служили в милиции. Все боролись со злом, все, кроме пуль бандитских, ничего не на жили.
И брат, и я с детства слушали рассказы старших и готовили себя исключительно к борьбе со злом.
Но дорожки стали расходиться уже в школе милиции. Я шел на бокс, а брат на волейбол.
В родном городе мы начали служить в разных райотделах, у меня была высокая раскрываемость, куда выше, чем у брата, потому что я не миндальничал. Потом попал в переплет – на допросе ударил ворюгу в челюсть, тот вырубился и упал затылком на пол. Пришлось тащить к знакомому кочегару тело и жечь его в печке. Кочегара я отмазал в свое время, и вот – пригодился.