Биндюжник шел неспешным пружинистым шагом, щурился, усмехался юрким солнечным зайчикам. Взгляд со стороны не приметил бы в нем чего-то странного. Ну, идет себе человек по своим делам, а может, и совсем без дела, почему бы нет? Имеет право. Только в глазах у пересекающего таежные чащи биндюжника, если приглядеться, темно и неуютно. Пусто. А усмешка – это так, для вида. Скорее, по привычке или чтобы не забыть, как это – улыбаться.
Впереди виднелась большая прогалина, намекающая, что там, за ней, может быть какое-то селение. Там живут люди.
Остановившись на краю просеки, человек окинул раскинувшийся перед ним ландшафт внимательным взглядом, недолго постоял, что-то обдумывая, а затем медленно направился к деревне.
Через некоторое время он уже шел по улочке рядом с пожилой женщиной, неся на плечах ее коромысло. Состояла деревенька всего из нескольких домов, и люди здесь, по всему было видно, не особо-то привыкли к чужакам. На биндюжника поглядывали с удивлением: откуда, мол, ты взялся в нашей глуши, парень? Но ни настороженности, ни опаски за этими взглядами не чувствовалось.
– А скажи, бабушка, – произнес биндюжник хрипловатым голосом, какой бывает у людей после очень долгого молчания. – Говорили мне, где-то рядом тут пустынь есть?
Старуха глянула на него искоса и усмехнулась, будто именно этого вопроса только и ждала с того самого момента, как пришлый предложил ей помочь коромысло до двора донести. Чуть замутненные возрастом глаза пожилой женщины смотрели цепко и понимающе. И от этого понимания страннику стало не по себе. Он отвел глаза и привычным жестом потер белесые шрамы. Рука была грязная, в ссадинах и розовых пятнах новой кожи. Бабка кивнула каким-то своим мыслям и отвернулась.
– Есть, вяхирь сизокрылый, – ответила она буднично. – Трое ден пути, если пешком. Вон в ту стороночку.
Морщинистая рука указала в сторону леса на юго-западе, и беглец увидел, что в чащу там уводит тропинка.
– Значит, и впрямь недалеко.
Из груди странника вырвался невольный вздох облегчения, а губы снова сложились в улыбку. Теперь более искреннюю, чем там, на просеке.
Видя неожиданную радость гостя, старуха поспешила предупредить:
– Только ведь там, мил человек, сурово. – Ее глаза округлились. – Там все босиком ходят. Говорить им не разрешают, только знаками показывают, значит, да. Мясо-молоко не едят – постно все. Живут в землянках, значит.
Соколов кивал, и улыбка не сходила с его лица:
– Это хорошо.
– Что ж ты, мил человек, натворил-то? – покачала головой женщина и вздохнула. – Аль с каторги бежал, скрываешься?
В ее голосе не чувствовалось ни опаски, ни подозрительности – только сочувствие. А взгляд старухи стал таким, что Вадиму захотелось плакать. Он поджал губы и отвернулся, как будто испугался, что и правда заплачет. И выложит все, что лежало на его душе неподъемным грузом, прямо этой ни в чем не повинной и ни к чему не причастной женщине. А добрая бабушка успокоит его и простит за все сделанное. И можно будет жить-поживать и добра наживать… Жаль только, что себя не обманешь, да и Его тоже.
Бывший майор снова потер шрам и покачал головой:
– От Бога не скроешься, бабушка.
Старуха кивнула:
– Ну, Христос тебе судья.
Соколов донес коромысло до самого ее дома, поблагодарил за подсказку и, простившись, пошел по тропинке на юго-запад. Рюкзак подпрыгивал на его спине и выглядел очень легким. Он шел, не оглядываясь. А если бы оглянулся, то увидел бы, что пожилая женщина перекрестила его в спину и замерла у забора, глядя вслед, пока он не скрылся за деревьями.