Остался пьющим.
И счастлив я. Что раздражительно
вокруг живущим.
«Забавно мне, когда в царьки…»
Забавно мне, когда в царьки
лгуны идут площадные, —
они проворны, как хорьки,
и столь же кровожадные.
«Сугубо нечто философское…»
Сугубо нечто философское
всегда мечтал я сочинить,
но легкомыслие бесовское
рвало мне начатую нить.
«Очень ведь была простая схема…»
Очень ведь была простая схема:
врали и в глаза, и за глаза;
только нынче вся эта система
напрочь отменила тормоза.
«Я не являл предубеждение…»
Я не являл предубеждение
ни к одному из лиц двуногих,
а чувство слало упреждение,
что опасаться надо многих.
«Версии, трактовки, варианты…»
Версии, трактовки, варианты,
тяга к непостижным раньше знаниям —
это наши фантики и фанты
в детских наших играх с мирозданием.
«Амбиция, понты и фанаберия…»
Амбиция, понты и фанаберия,
когда ты с настоящим кем-то рядом,
потешны, как порыв высокомерия
у мелкой обезьяны с голым задом.
«Не запах распустившейся фиалки…»
Не запах распустившейся фиалки,
а дивны мне, пока идёт игра,
колеблющийся пламень зажигалки
и первой сигареты вкус с утра.
«Когда умру и стану прахом…»
Когда умру и стану прахом,
когда на Страшный суд явлюсь,
про то, что не был я монахом,
я сразу судьям повинюсь.
«Непостижимый дух могучий…»
Непостижимый дух могучий
все наши судьбы хмуро вертит;
любви загадка – много круче
загадок старости и смерти.
«Подростку, снились мне кошмары…»
Подростку, снились мне кошмары,
потом – окрестные девицы,
на склоне дней мне снятся шмары,
кокотки, гейши и певицы.
«Я не хотел бы встретить гения…»
Я не хотел бы встретить гения
и с ним пить водку или чай,
мне страшно с гением общение:
а вдруг он пукнет невзначай.
«Любое юных лет воспоминание…»
Любое юных лет воспоминание,
когда уже приплыл по жизни к устью,
стесняет стариковское дыхание
и душу обволакивает грустью.
«Различны были сочинения…»
Различны были сочинения,
где глаз мой мысли находил,
их я в порыве вдохновения
на грядках собственных садил.
«Про наше дряхление – враки…»
Про наше дряхление – враки,
зря числимся мы стариками,
мы долго ещё вместо драки
победно сучим кулаками.
«Стеснительный, неловкий, угловатый…»
Стеснительный, неловкий, угловатый,
от робости немного хамоватый,
мечтающий сыскать по жизни путь —
таким я был, чего не жаль ничуть.
«Достоинства мои и недостатки…»
Достоинства мои и недостатки
между собой увязаны так тесно,
что те, кто на грехи людские падки,
печалятся, что им не интересно.
«А спросят – я отвечу попросту…»
А спросят – я отвечу попросту:
что не подвёл я наше племя,
что время я провёл не попусту,
поскольку жил всё это время.
«Цветёт садовая ботаника…»
Цветёт садовая ботаника,
меня укрыв от суеты,
отведал я кнута, и пряника,
и насекомой мерзоты.
«Я никогда не тратил нервы…»
Я никогда не тратил нервы,
чтоб непременно был я первый,
и всё моё существование —
одно сплошное отставание.
«Давно те годы позади…»
Давно те годы позади,
когда, по-юношески тонок,
тянулся к женской я груди,
как новоро́жденный ребёнок.
«Пришли ко мне хандра и меланхолия…»
Пришли ко мне хандра и меланхолия
и в душную меня замкнули клеть,
и пакостного, стыдного безволия
не в силах я теперь преодолеть.
«Как сезон дождей ни назови…»
Как сезон дождей ни назови,
сердцу это вовсе не отрада;
осенью не надо о любви,
осенью о пьянстве думать надо.
«Я засыпал на умных книжках…»
Я засыпал на умных книжках,
я и теперь не эрудит,
а память о былых интрижках
доныне душу бередит.
«Вокруг такая ночью тишина…»
Вокруг такая ночью тишина,
и страшно вдруг нечаянно подумать,
что где-то в этот час идёт война,
где много крови, ярости и шума.
«Опять передо мной бумаги лист…»
Опять передо мной бумаги лист
и ручка моя, полная чернил;
я всё же крепко на руку не чист:
свой давний стих опять я сочинил.
«Сейчас, если присмотришься поближе…»
Сейчас, если присмотришься поближе,
то видно, как расщелина легла:
энергия добра гораздо ниже
накала торжествующего зла.
«Сохранение достоинства и чести…»
Сохранение достоинства и чести —
это вечная душевная задача,
очень важная особенно в том месте,
где за это нас дубинками херачат.
«Прошлое – ушедшее, уплывшее…»
Прошлое – ушедшее, уплывшее,
долгое туманное былое;
и неважно – бывшее, не бывшее,
а в воспоминаниях – живое.
«Уже который год подряд…»
Уже который год подряд
я наблюдаю сгусток плотный:
сполна людьми руководят
и здравый смысл, и страх животный.
«Еврейский дух слезой окрашен…»
Еврейский дух слезой окрашен:
мы помним, скольких нас убили,
мы униженья помним наши,
страшнее сказок наши были.
«Я хуже вижу, плохо слышу…»
Я хуже вижу, плохо слышу,
машину реже я гоняю,
но мной устроенную нишу
я регулярно пополняю.
«А если обсуждать литературно…»
А если обсуждать литературно,
учитывая критиков галдёж,
то часто я писал весьма халтурно —
уж очень это было невтерпёж.
«Забавно мне дружить с мыслишкой вздорной…»
Забавно мне дружить с мыслишкой вздорной,
мне часто приходящей на мгновение,
что всякий труд, усердный и упорный, —
проклятие, а не благословение.
«Когда бурлили страсти моровые…»
Когда бурлили страсти моровые,
гнобить евреев тайный был указ,
у нас кипели драки дворовые,
и гордо я носил подбитый глаз.
«В нас ещё пробудится сердечность…»
В нас ещё пробудится сердечность.
Может, ощутим её не сразу мы,
но вернётся к людям человечность,
накрепко увязанная с разумом.
«Что больше стало зла и фальши…»
Что больше стало зла и фальши —
я мало этим озабочен,
но реже я смеюсь, чем раньше, —
вот это мне печально очень.
«Уходит наше поколение…»
Уходит наше поколение,
и мне обиднее всего,
что будущее население
о нас не вспомнит ничего.
«Тихо совершается история…»
Тихо совершается история…
Пух легко слетает с тополей…
И дымятся трубы крематория…
Словом, по чуть-чуть ещё налей.
«Люблю я побыть в одиночестве;…»
Люблю я побыть в одиночестве;
молчат телефоны, как рыбы;
и даже публичные почести
меня соблазнить не смогли бы.
«Душа моя вот-вот уйдёт в побег…»
Душа моя вот-вот уйдёт в побег,