«Поживши в лагерном бараке…»
Поживши в лагерном бараке,
с меня изрядно сбившем спесь,
теперь я знаю: в душном мраке
просветы есть, и воздух есть.
«Ничьих церквей не прихожанин…»
Ничьих церквей не прихожанин,
а в том числе – и синагоги,
я незаметный горожанин,
из лагеря унёсший ноги.
«Чему я мог бы научить?…»
Чему я мог бы научить?
Я сам обучен очень плохо,
а чтобы к жизни приручить,
меня херачила эпоха.
«Чуждаясь вязкой и кипучей…»
Чуждаясь вязкой и кипучей
великой нужности труда,
я уповал в судьбе на случай,
со мной случавшийся всегда.
«Воспитан я довольно хорошо…»
Воспитан я довольно хорошо,
но мысли мои пакостны и едки;
в кого же я характером пошёл?
Смеются в небесах немые предки.
«Очень много в России замученных…»
Очень много в России замученных,
чьи останки неведомо где,
и несчётно количество ссученных,
всю страну содержащих в узде.
«Творец не обещал нам возвращение…»
Творец не обещал нам возвращение
в сей мир, который сильно перегружен,
но у меня окрепло ощущение,
что новые края не будут хуже.
«Мне кажется – порой уверен даже…»
Мне кажется – порой уверен даже,
что делается силой очень грозной
и нету ничего на свете гаже,
чем делавшийся властью жук навозный.
«В той тишине и пустоте…»
В той тишине и пустоте,
откуда мысли и слова,
всё напрочь чуждо суете,
и всё не дважды два.
«Смирившись со всеми потерями…»
Смирившись со всеми потерями,
увидел я с возрастом ясно,
что были простые тетери мы,
и много теряли напрасно.
«Живу я только настоящим…»
Живу я только настоящим
без опасения и дрожи,
умру я пьющим и курящим,
зато прекрасно век я прожил.
«По райскому гуляя парку…»
По райскому гуляя парку,
из ада выгнанный чуть ранее,
скручу я дивную цигарку
из листьев с дерева познания.
«Что судить пытаюсь объективно…»
Что судить пытаюсь объективно —
вся моя гражданская активность;
но когда мне что-нибудь противно,
я свою теряю объективность.
«Всему на белом свете есть предел…»
Всему на белом свете есть предел,
хотя его границы нам не видно;
забвение – наш истинный удел,
и это иногда весьма обидно.
«Я много очень думал этим вечером…»
Я много очень думал этим вечером —
о близких людях, вирусе и риске;
а так как, в общем, делать было нечего,
то я себе плеснул немного виски.
«Хвала приятней, чем хула…»
Хвала приятней, чем хула,
но слышу я довольно тонко,
и мне сомнительна хвала
от несомненного подонка.
«Люблю любой ночной мой сон…»
Люблю любой ночной мой сон,
в нём вовсе нет распутных ню:
дневным раздумьям в унисон
плетёт он бурную херню.
«Блуждая по райскому лугу…»
Блуждая по райскому лугу
меж зарослей дивных растений,
я встречу, быть может, подругу…
Но будем тогда мы лишь тени.
«Из бестолкового придурка…»
Из бестолкового придурка,
дела с которым – смех и горе,
не выйдет даже мелкий урка,
не говоря уже о воре.
«В числе опасных жизненных шагов…»
В числе опасных жизненных шагов —
пишу стихи без фиговых я листиков;
не знаю о количестве врагов,
но множество имеется завистников.
«Умён я менее, чем более…»
Умён я менее, чем более,
но чувство твёрдое не мнимо:
Творцу забавно своеволие,
а вольномыслие – любимо.
«Стихи – занятие несложное…»
Стихи – занятие несложное,
за то и любит их народ;
я из пустого лью в порожнее,
а после лью наоборот.
«Светившийся почти что святостью…»
Светившийся почти что святостью
скопил изрядный капитал,
поскольку веру с вороватостью
весьма успешно сочетал.
«Во мне заложены послойно…»
Во мне заложены послойно
заветы греков и еврейство:
жить неприметно и достойно —
вполне моё эпикурейство.
«Уже я разумом усталым…»
Уже я разумом усталым
не верю в общий путь к добру,
таким вот умственно отсталым
я и помру.
«Весьма печален мой недуг…»
Весьма печален мой недуг:
меня облапил мерзкий хмырь,
склероз явился – подлый друг,
теперь по жизни поводырь.
«Увы, я смертное создание…»
Увы, я смертное создание,
и я терплю годов остуду:
сейчас я хуже, чем я ранее,
но много лучше, чем я буду.
«А думать если трезво и общо…»
А думать если трезво и общо,
то в жизни на последнем рубеже
сужается понятие «ещё»,
и ширится уплывшее «уже».
«Достаточно и выпивки, и хлеба…»
Достаточно и выпивки, и хлеба,
и книжек про любовные соития,
но вечно заволакивают небо
какие-то приблудные события.
«Живу я, крепко затаясь…»
Живу я, крепко затаясь,
моя обитель мной любима,
и времени густая грязь
потоком шумным льётся мимо.
«Во мне заметно одряхление…»
Во мне заметно одряхление —
да, век мой прожит;
но женской задницы явление
меня тревожит.
«С людьми, которыми горжусь…»
С людьми, которыми горжусь,
с кем дружно пил в былые дни,
теперь за стол я не сажусь —
уже давно ушли они.
«Не знаю, стоит ли кичиться…»
Не знаю, стоит ли кичиться,
что не был в общем хороводе;
лежит сомнения горчица
почти на каждом бутерброде.
«Потом ухватят душу черти…»
Потом ухватят душу черти,
но только я ведь жив пока ещё,
ничуть не думаю о смерти
и симпатичен окружающим.
«Надежд у нас в душе – весьма избыточно…»
Надежд у нас в душе – весьма избыточно,
мечтания роятся в нас, как тени,
и все они обычно – о несбыточном,
о том же – кинофильмы сновидений.
«Высоких мыслей гул высокий…»
Высоких мыслей гул высокий
ко мне доносится из книжек,
но жизни низменные соки
пока что мне гораздо ближе.
«Судьба рисует траектории…»
Судьба рисует траектории,
несхожие между собой,
и оставляет след в истории,
кто не смиряется с судьбой.
«На небе – ни одной звезды;…»
На небе – ни одной звезды;
курю, кайфуя;
мне хорошо, что без узды
теперь живу я.
«Есть страны, обречённые судьбой…»
Есть страны, обречённые судьбой,
безжалостной к имеющимся жителям,
на тот организованный разбой,
который учиняется властителем.
«Идёт годов неслышный счёт…»
Идёт годов неслышный счёт,
струится в жилах кровь живая,
и жизнь волнует и влечёт,
весьма к концу ослабевая.
«Усердно слушая и глядя…»
Усердно слушая и глядя,
по мимике, словам и жестам
легко понять, что этот дядя