оглядываюсь я на тени
давно ушедших и любимых.
«Мировоззрение ища…»
Мировоззрение ища,
чем юность занята обычно,
нельзя со всеми сообща
искать, а можно только лично.
«Я не страдал особым интеллектом…»
Я не страдал особым интеллектом,
к ученью не испытывал влечения,
но дивным обладал зато дефектом:
ленив я был до умопомрачения.
«Вечно ничего не может длиться…»
Вечно ничего не может длиться —
кончится однажды всё равно,
только где положена граница,
людям догадаться не дано.
«С умом ещё пока я дружен…»
С умом ещё пока я дружен
и говорю в несчётный раз:
поскольку дальше будет хуже,
то слава Богу за сейчас.
«Словарь мой жалок понятийный…»
Словарь мой жалок понятийный,
но принял я без колебания:
слой бытовой и слой бытийный
есть у любого прозябания.
«Не слишком верю в жизнь я вечную…»
Не слишком верю в жизнь я вечную,
совсем не верю в Страшный суд,
но всякий день навстречу вечеру
подъемлю я хмельной сосуд.
«Иссякла жизнь моя наружная…»
Иссякла жизнь моя наружная,
но я не чувствую смущение,
что вдруг отпало как ненужное
с людьми привычное общение.
«Я долго был самонадеян…»
Я долго был самонадеян
и полагал, дурак, надменно,
что быть возможно иудеем
и русским быть одновременно.
«В дискуссии, споре, полемике…»
В дискуссии, споре, полемике
на темы, прозрачные начисто,
мы если не все академики,
то э́ксперты высшего качества.
«Между убожеством и гением…»
Между убожеством и гением,
от мускула до жидкой каши,
между животным и растением —
все эпизоды жизни нашей.
«Если всё же Он – не плод репертуара…»
Если всё же Он – не плод репертуара,
то Создатель наш – изысканный злодей:
то и дело постигает чья-то кара
изумительно талантливых людей.
«Не ведая ни срама, ни конфузии…»
Не ведая ни срама, ни конфузии,
опричники смыкаются кольцом…
Кончаются последние иллюзии
о власти с человеческим лицом.
«Всё, что люблю и что любил…»
Всё, что люблю и что любил,
вольётся в дух ничей;
и я задумчив, как дебил,
смотрящийся в ручей.
«Отнюдь я вырос не в розарии…»
Отнюдь я вырос не в розарии,
двор был моя оранжерея,
мои о жизни комментарии —
от часто битого еврея.
«Два больших недостатка несу…»
Два больших недостатка несу,
мне скрывать их – смешно и негоже:
я люблю ковыряться в носу
и в душе моей собственной – тоже.
«Эх, не был я в кругу литературном…»
Эх, не был я в кругу литературном,
хотя он был доступен уже взору:
замашкам подучился бы культурным,
причастен был бы к разному позору.
«Террор сегодня так естественен…»
Террор сегодня так естественен,
что мы и смотрим, не шалея;
никто за это не ответственен,
а просто время стало злее.
«Весьма изрядно я начитан…»
Весьма изрядно я начитан,
уже давным-давно не зелен,
тюрьмой и лагерем испытан,
а в Боге так и не уверен.
«Косматая седая борода…»
Косматая седая борода
относится не к сану и не к чину,
а просто убеждает без труда,
что всё-таки вы видите мужчину.
«Есть у природы некие каноны…»
Есть у природы некие каноны,
отнюдь не закреплённые печатями:
и мёртвых принимает миллионы,
и всячески способствует зачатию.
«Не в том печаль, что время истекло…»
Не в том печаль, что время истекло —
последнего ещё не жду я дня,
но выветрилось ровное тепло,
которое сочилось от меня.
«Напрасно крепкие напитки…»
Напрасно крепкие напитки
я пил с гостями наравне:
мне снились жирные улитки —
мерзавки ползали по мне.
«Небеса не церемонились со мной…»
Небеса не церемонились со мной:
градом падали превратности различные;
но, как принято в юдоли сей земной,
следом сыпались события отличные.
«Я жизненный почувствовал успех…»
Я жизненный почувствовал успех —
и до сих пор я мысленно ликую,
когда ворам на зоне – смех и грех —
я говорил, что краденым торгую.
«Будут зори всходить на закате…»
Будут зори всходить на закате,
станет ночью светлее, чем днём;
мир тогда уже кончится, кстати,
марсиане не вспомнят о нём.
«Я был азартный блудодей…»
Я был азартный блудодей,
гуляка, к выпивке пристрастный;
теперь я дряхлый иудей,
для девок напрочь безопасный.
«Я так погряз в текущем быте…»
Я так погряз в текущем быте,
так запер ход на свой порог,
что гул и жар земных событий
не беспокоят мой мирок.
«Анахорет и эгоист…»
Анахорет и эгоист,
я улыбаюсь только спящий,
и сух я, как осенний лист,
под ветром тихо шелестящий.
«Я в городах люблю их центры…»
Я в городах люблю их центры —
на них годов лежит налёт,
и город все свои акценты
устройством центра выдаёт.
«В России власть уже не в масках…»
В России власть уже не в масках,
она сменила их новинками:
везде явились люди в касках,
вооружённые дубинками.
«Старость – это навыки, щадящие…»
Старость – это навыки, щадящие
от реальной жизни прикасания,
а костры у старости – чадящие
копотью немого угасания.
«Во мне о смерти нету горести…»
Во мне о смерти нету горести,
она редакторша искусная:
ведь есть конец у всякой повести,
а жизнь любая – повесть грустная.
«Мной лично этот факт изучен…»
Мной лично этот факт изучен —
жестоки нравы у природы:
неволя старости – покруче
любой гражданской несвободы.
«И нёс я чепуху, и чушь молол…»
И нёс я чепуху, и чушь молол,
и вздор, бывало, плёл я несусветный;
вдобавок, соблюдая произвол,
я тупо рифмовал мой бред заветный.
«В тёмных сумерках, солнечным днём…»
В тёмных сумерках, солнечным днём,
в разговоре, случайном и пошлом,
вспоминаю всё время о нём —
о былом, об ушедшем и прошлом.
«Последние настали времена…»
Последние настали времена
у некогда весёлых и лихих:
стираются из жизни имена
знакомых и приятелей моих.
«Я не влиял на жизни повороты…»
Я не влиял на жизни повороты,
вождям я не подкидывал мыслишки,
а правили – хотя не идиоты,
но очень недалёкие людишки.
«Мне нашептала жизнь сама…»
Мне нашептала жизнь сама
и суть, и соль простой строки —
что наше горе от ума
несут нам наши мудаки.
«Я так шутил своеобразно…»
Я так шутил своеобразно,
душевно так был чист и светел,
что наступление маразма
никто покуда не заметил.
«Когда ещё я был не стариком…»
Когда ещё я был не стариком,
горячим обладал тогда я нравом