я сочинил немало книжек,
но одержим был вечным страхом
и до сих пор его не выжег.
«Лагерные помню разговоры…»
Лагерные помню разговоры,
словно я там был ещё вчера,
их вели попавшиеся воры,
устных мемуаров мастера.
«Когда выпивка рот обожгла…»
Когда выпивка рот обожгла,
то печаль растворяется тёмная,
и светлеет житейская мгла,
и уходит тоска неуёмная.
«Врагов уже давно имею я…»
Врагов уже давно имею я,
но их имён я не упомяну,
поскольку я подумал: на хуя
такая честь какому-то гавну?
«Встречая в людях эрудицию…»
Встречая в людях эрудицию,
поспорить с ними я боюсь,
легко сдаю свою позицию,
хотя на ней и остаюсь.
«Немолчный звук земного гула…»
Немолчный звук земного гула —
вот удовольствие моё;
а жизнь так быстро промелькнула,
что плохо помню я её.
«Легко по логике скользя…»
Легко по логике скользя
и при уме, изрядно тонком,
яичницу никак нельзя
оборотить живым цыплёнком.
«От позора несусветного…»
От позора несусветного,
что заметно лёг на нас,
образ будущего светлого
окончательно погас.
«Всё реже сдержанная речь…»
Всё реже сдержанная речь
и терпеливей ожидание,
всё чаще хочется прилечь
и явно мыслей увядание.
«По-моему, двадцатый век…»
По-моему, двадцатый век
всем показал, исполнясь дерзости,
насколько всякий человек
способен к самой дикой мерзости.
«Замусорены знанием ненужным…»
Замусорены знанием ненужным
и сведений кошмарным урожаем,
мы все в самозабвении недужном
в себе эти запасы умножаем.
«Читатель мой меня пока что любит…»
Читатель мой меня пока что любит,
в записках отзывается хвалебно;
а выпивка меня, конечно, губит,
но мне зато курение целебно.
«В мечтаниях уже я не парю…»
В мечтаниях уже я не парю,
а мыслю только грустно и практически,
на женские фигуры я смотрю
теперь уже лишь только эстетически.
«Я переношу давно и кротко…»
Я переношу давно и кротко
вожжи рифмовального письма;
муза – очень взбалмошная тётка
и на блядство падкая весьма.
«Меня карьерной суетой…»
Меня карьерной суетой
увлечь в поре исканий юных
не смог бы даже Дух Святой,
не говоря о суках умных.
«В нас подолгу и глупо сохранны…»
В нас подолгу и глупо сохранны,
отзываясь на оклик любой,
все ушибы, невзгоды и раны,
приносимые щедрой судьбой.
«Жил я с увлечением и сочно…»
Жил я с увлечением и сочно,
и мечты сбывались, и желания;
многих женщин я любил заочно
и храню свои переживания.
«Оранжевая роза вянет в вазе…»
Оранжевая роза вянет в вазе.
Пока она жива во всяком случае.
И мне по непонятной, странной связи
привиделось моё благополучие.
«Если жить, никуда не спеша…»
Если жить, никуда не спеша
и довольствуясь благом немногим,
тихой радостью дышит душа
и не смотрится жребий убогим.
«А вот я был – и нет меня…»
А вот я был – и нет меня.
Судьба докатится по спуску.
И, молча голову клоня,
приятель выпьет под закуску.
«Ещё порой мыслишка плещется…»
Ещё порой мыслишка плещется,
пускай какая-никакая,
и что-то мне ещё мерещится,
пустым надеждам потакая.
«Слышать нынче стал я плоховато…»
Слышать нынче стал я плоховато,
словно заложило чем-то уши;
то ли это старость виновата,
то ли свальный трёп устал я слушать.
«Забвения боятся люди…»
Забвения боятся люди,
что для меня – головоломка:
когда меня уже не будет,
то на хер мне слеза потомка?
«И в жару, и в холод, и в ненастье…»
И в жару, и в холод, и в ненастье —
собственно, в любое время года
есть у нас пожизненное счастье:
страшно далеки мы от народа.
«Меня заверил нынче врач…»
Меня заверил нынче врач,
что я вполне пока здоров;
пошли мне, Господи, удач
в лице дальнейших докторов!
«Не был я трибун или глашатай…»
Не был я трибун или глашатай,
не был ничего преподаватель,
я домашних тапок завсегдатай
и с дивана зоркий наблюдатель.
«У книг любил я мысли красть…»
У книг любил я мысли красть —
ума сосредоточие,
но познавательная страсть
угасла, как и прочие.
«Мои печальные коллеги…»
Мои печальные коллеги,
вкушая водку и еду,
влачат судьбы своей телеги
и в рифму стонут на ходу.
«Не всё сбылось, о чём мечталось…»
Не всё сбылось, о чём мечталось,
и хорошо, что не сбылось:
должна всегда остаться малость,
чтоб жить хотелось и моглось.
«Сегодня день ужасно странен…»
Сегодня день ужасно странен:
течёт обычно и невзрачно,
а я – как будто в душу ранен —
мне душно, тягостно и мрачно.
«Гипотезы, догадки и теории…»
Гипотезы, догадки и теории,
которым нет ни меры, ни числа, —
трухлявое сокровище истории,
она в чулан их бережно снесла.
«Поскольку дивным людям был ровесник…»
Поскольку дивным людям был ровесник,
заметил я на пьянках в выходные:
интеллигент поёт блатные песни
чувствительней, чем подлинно блатные.
«Чужих стихов таинственная муть…»
Чужих стихов таинственная муть
меня вчера весьма очаровала:
в них был восторг земного карнавала
и близкой смерти искренняя жуть.
«Когда нельзя сменить правительство…»
Когда нельзя сменить правительство,
еврей меняет место жительства.
«Почувствовав приливы бодрости…»
Почувствовав приливы бодрости,
я застываю в осторожности,
поскольку бодрость в нашем возрасте
влечёт ушибы разной сложности.
«Что на ночь я смотрю кино…»
Что на ночь я смотрю кино —
то не в упрёк моей ментальности:
меня уносит прочь оно
из опостылевшей реальности.
«Конечно, не лишён я чёрных пятен…»
Конечно, не лишён я чёрных пятен,
я просто на себе не вижу их,
но многим я ужасно неприятен
лишь тем, что не похож на них самих.
«Чем сигареты наши крепче…»
Чем сигареты наши крепче,
тем чище выдохи и вдохи:
с табачным дымом – лёгким легче
сносить дыхание эпохи.
«Сейчас подумал вдруг о Боге я…»
Сейчас подумал вдруг о Боге я,
что не берёт меня с Земли —
ужель мои стишки убогие
Ему понравиться могли?
«Я был болтун и краснобай…»
Я был болтун и краснобай,
но чужд уже такому блуду,
а вот житейский разъебай
я был, остался им и буду.
«Увы, на крыльях вдохновения…»
Увы, на крыльях вдохновения
я не летал по Божьей власти,
я шил мои стихотворения
без упоения и страсти.
«Я жизнь мою прочёл как текст…»
Я жизнь мою прочёл как текст: