Я был в смятении, так как вину за это возложил на Ёсиоку.
Изобличения Да Ли были еще страшней. Он не только подробно описывал мое бегство из Тяньцзиня, но и рассказал о нашей договоренности — перед тем, как я начал писать автобиографию, — во всем придерживаться "советской версии".
Однако это было еще не все. Мои домочадцы представили с большими подробностями мою повседневную жизнь в прошлом — как я относился к японцам, членам семьи. Еще ничего, будь таких сообщений одно-два, но они были представлены все вместе, а это было уж совсем другое дело.
Вот что, например, писал Лао Вань:
"Во дворце во время демонстрации кинофильмов при появлении на экране японского императора мы должны были вставать, а при атаках японских войск — аплодировать. Так было потому, что фильмы показывали японцы.
При проведении в 1944 году кампании по экономии угля Пу И дал указание прекратить топить в И Си Лоу (здание во дворце), чтобы этим показать Ёсиоке свою лояльность, однако в своей спальне тайно от Ёсиоки он грелся.
Когда Пу И бежал в Далицзыгоу, он взял с собой в поезд изображение японской богини и портрет матери Хирохито. И всякий раз, когда проходил мимо, он совершал поклон в девяносто градусов и требовал того же от нас".
В сообщении Сяо Жуя был отрывок о том, как я использовал сирот в качестве слуг и как я был жесток с ними, часто незаслуженно их наказывал. Он написал также о смерти одного из них при попытке к бегству.
Строки Да Ли были полны гнева:
"Пу И был человеком жестоким, трусливым и особенно подозрительным. Он был коварен и лицемерен. Своих подчиненных он не считал за людей, а когда был в плохом настроении, проклинал и бил их, даже если они были невиновны. Если он был немного нездоров или утомлен, страдали от этого прежде всего слуги, которые, получая пинки и тумаки, считали, что еще хорошо отделались. При посторонних он держался так, словно был самым добрым человеком на земле.
В Тяньцзине он обычно наказывал людей деревянными палками и плетками, а во времена Маньчжоу-Го к этому добавилось много новых "способов"…
Он заставил всю свою семью действовать с ним заодно. Когда он хотел кого-нибудь наказать, он обвинял в тайном сговоре всех тех, кто отказывался избивать или бил недостаточно сильно. В этом случае такого человека самого наказывали, и в несколько раз строже. Все его племянники и слуги так или иначе ради него избивали людей. Один мальчик-слуга (сирота двенадцати-тринадцати лет) Чжоу Божэнь однажды был избит так, что доктору Хуан Цзычжэню пришлось лечить раны на его ногах в течение двух-трех месяцев. Пока мальчик был на излечении, Пу И велел мне носить ему молоко и другую снедь и говорить: "Как добр к тебе его величество! Разве ты в детском доме ел такие вкусные вещи?""
Прочитав все до конца, я понял, что приготовленные мной доводы для защиты были сильно поколеблены.
Прежде все свои поступки я считал оправданными. Я склонялся под давлением японцев и выполнял их волю, потому что мне не оставалось ничего другого. Мое жестокое обращение с домочадцами, преклонение перед сильными и притеснение слабых были для меня вполне естественны и закономерны. Я верил, что любой на моем месте поступал бы точно так же. Теперь я понял, что не все были такие, как я, и что мои самооправдания ничего не стоили.
Говоря о слабых, никто не может быть более "слабым", чем заключенные, лишенные всяких прав. Однако коммунисты, в руках которых была политическая власть, не били и не ругали заключенных, относились к ним как к людям. Что же касается сильных, то вооруженную до зубов американскую армию можно было считать "сильной", но войска коммунистов ее не испугались, провоевали с ней свыше трех лет и заставили подписать перемирие.
И недавно я был свидетелем новых примеров. Из заявлений и апелляций, представленных народом, я узнал, что многие простые люди отказывались выполнять мои предписания даже при насилии и давлении.
Крестьянин по имени Ли Дяньгуй из уезда Баянь не мог больше выносить оскорблений японцев и китайских предателей и надеялся на приход Объединенной антияпонской армии. На Китайский Новый год в 1941 году он послал антияпонским войскам один доу чумизы, 47 жареных хлебцев, 120 яиц и две пачки сигарет. Об этом узнали полицейские и арестовали его. Его подвешивали вниз головой и били, пропускали через него электричество, и для острастки рядом с ним положили окровавленный труп. Его заставляли выдать тех, через кого он держал связь с антияпонскими силами. Но этот несгибаемый крестьянин не проронил ни слова и страдал от пыток в тюремных застенках вплоть до своего освобождения.
В 1943 году Ли Инхуа из деревни Цзиньшаньдунь был еще ребенком. Как-то он дал несколько яиц проходившим мимо бойцам сопротивления. Об этом узнала полицейская охранка, и его забрали в участок. Сначала ему предлагали сигареты, чай, пельмени, говорили: "Ты еще ребенок и ничего не понимаешь. Скажешь, и мы тебя отпустим!" Ли Инхуа выкурил сигарету, выпил чаю, съел пельмени и затем сказал: "Я всего лишь крестьянин и ничего не знаю!" Его подвесили за ноги и стали избивать, пропускать ток, жечь, сняли с него одежду и кололи гвоздями, но так ничего и не добились.
Я понял, что не все люди на земле слабые. Единственным объяснением моих прошлых поступков служило то, что я обижал слабых и боялся сильных, жадно цеплялся за жизнь и боялся смерти.
Еще одна причина служила объяснением этому. Я считал, что моя жизнь — самая драгоценная и стоит она гораздо больше, чем чья-либо другая. Теперь же, после стирки одежды и склеивания бумажных коробок, я понял истинную цену себе. Я также увидел ее в тех обличительных материалах, которые присылало население Северо-Востока.
В зеркалах, которые окружали меня, я увидел себя виновным, человеком без ореола, у которого нет никаких доводов в свое оправдание.
Я подписал последний документ и вышел в коридор.
Мои мысли были переполнены раскаянием и печалью.
"Никогда нельзя уйти от ответственности за свои грехи".
Глава девятая. Готов к перевоспитанию
Как стать человеком?
— Наступил новый год. Что ты думаешь по этому поводу? — спросил меня начальник тюрьмы в первый день 1955 года.
Я ответил, что, коль скоро я виновен, мне остается быть сдержанным и ждать решения суда. Выслушав меня, он покачал головой и неодобрительно заметил:
— К чему эти пессимистические настроения? Надо просто активно взяться за свое перевоспитание и постараться стать другим человеком!
В конце 1954 года, подписывая последние документы, которые принес следователь, я уже слышал подобные речи: "Приложи все силы, чтобы стать новым человеком".
Слова начальника в некоторой степени успокоили меня, но в целом не изменили моего пессимистического настроения. Я погрузился в состояние самоуничижения, и на этом фоне беспокойство по поводу предстоящего приговора ушло на второй план.
Однажды, когда я отдыхал во дворе, появился корреспондент и стал на спортплощадке щелкать фотоаппаратом. Замечу, что после того, как мы были "изобличены и признали вину", в тюрьме вернулись к старым порядкам. Мы снова стали отдыхать не по очереди, а все вместе, и на полчаса дольше, чем раньше. Народ оживился, кто-то играл в волейбол, кто-то сражался в настольный теннис; одни просто болтали, другие пели песни, в общем, занимались, чем хотели. И вот корреспондент все это фотографировал. В конце концов он направил объектив на меня. Рядом со мной наблюдал за игрой в мяч бывший чиновник марионеточного маньчжурского правительства. Заметив объектив, он тут же развернулся и отошел в сторону, бросив на ходу: "Вот уж не буду вместе с ним фотографироваться!" Остальные сделали то же самое.
В марте несколько высокопоставленных военных приехали в город Фушунь на предмет инспекции тюрем для военных преступников. Начальник вызвал к себе меня и Пу Цзе. Войдя в комнату, заполненную людьми в золотых погонах, я поначалу решил что это заседание военного трибунала, и только потом понял, что генералы захотели послушать, как я занимаюсь своим перевоспитанием. Они были весьма доброжелательны и с интересом слушали меня. Затем спросили про мое детство, про жизнь во времена марионеточного правительства. В самом конце один усатый начальник сказал: "Давай, усердно занимайся, старайся переделать себя, и в будущем сам сможешь увидеть результаты социалистических преобразований в стране!" На обратном пути я вспомнил, что говоривший вроде бы был маршалом, а Пу Цзе мне сказал, что среди присутствующих были и другие такие же. Меня охватило горестное раздумье. Коммунисты, которые, как прежде казалось, меня просто ненавидели, теперь от надзирателя до маршала относились ко мне как к нормальному человеку. А вот такие же, как и я, преступники не желали стоять со мною рядом, будто я вообще не человек.
Вернувшись в комнату, я рассказал своим сотоварищам о выступлении маршала. Лао Юань — бывший посол марионеточного правительства Маньчжоу-Го в Японии среагировал быстрее всех: "Поздравляю тебя! Маршал сказал, что ты увидишь социализм, значит теперь ты в безопасности!"
При таких словах все оживились. Уж если я — преступник номер один — в безопасности, то они и подавно.
После проведенного расследования и признания своей вины многие стали ощущать явное беспокойство за свое будущее. Лао Сянь с тех пор так ни разу и не улыбнулся. А теперь он расплылся в улыбке, похлопал меня по плечу и сказал: "Поздравляю, старина Пу!"
Теперь во дворе не только не запрещали разговаривать, но перестали запирать камеры даже в дневное время. Эта радостная весть быстро облетела всех. Во время отдыха только об этом и говорили. Я вспомнил своих племянников, а также Да Ли. С тех пор, как началось расследование и последовавшее за этим покаяние, они не стремились со мной общаться. Теперь можно было воспользоваться введенными послаблениями и поболтать с ними. Я услышал голос Сяо Гу, который в это время где-то неподалеку пел популярную в то время песенку "Пастушок". Таких песенок он выучил немало у надсмотрщиков и охранников. Я обнаружил его и Сяо Сю возле огромного дерева. Однако, не дожидаясь, когда я подойду, они ретировались.