Ещё некоторое время назад о том, чтобы возвести на престол Елизавету Петровну, мало кто помышлял, но засилье курляндских, немецких фамилий во власти, выяснение отношений между людьми, с которыми вообще мало себя ассоциировал народ (да и русское дворянство), привело к тому, что образ этой женщины стал преображаться буквально на глазах. Ей словно забыли рождение до брака, нескрываемую вольную личную жизнь, словом, всё то, что делало её раньше если и не маргинальной личностью, то явно недостойной для власти. Теперь её имидж складывался из понимания того, что она дочь великого Петра, русская цесаревна, что сильна характером и доброжелательна ко всем вне зависимости от титулов и происхождения.
В поддержание своего русского образа Елизавета умело использовала и внешнюю сторону: ездила на санях, которые были расписаны в русском народном стиле, на ней были соболья шапочка, из-под которой нарочито виднелась русая коса[102].
Это так контрастировало с тем засильем иностранных имен во властных и околовластных кругах, что не могло не сыграть в пользу Елизаветы. Давайте просто представим, как для русского человека могли восприниматься новости о том, что происходит во Дворце.
«Страной правит младенец – сын принцессы Мекленбургской от Антона Ульриха, герцога Брауншвейгского. Благодаря содействию графа Бурхарда Миниха удалось свергнуть Эрнста Иоганна Бирона, передав регентство Анне Леопольдовне, которая крутит роман с Карлом Морицом Линаром при содействии её фрейлины Юлианы Менгден».
Что интересно, свергнувший Бирона Миних, по бытовавшим тогда слухам, был не прочь свергнуть и Брауншвейгскую фамилию. Он якобы предлагал свои услуги опытного свергателя Елизавете в деле возведения её на трон взамен Брауншвейгской фамилии. Этим предложением он только разозлил дочь Петра. Резко его прервав, она заметила, что корону может получить и без него: «Ты ли тот, кто дает корону, кому хочет?»[103]. Такие соратники ей были ни к чему. И без Миниха было достаточно подталкивающих её к получению власти. Недоставало лишь её личной решимости.
В представлении народа Елизавета превратилась в аутентичную русскую цесаревну. Она дочь великого Петра, а мать… пусть у нее мать и неизвестного точно происхождения, но она была крещена, и была даже нашей императрицей. Значит, она дитя двух законных правителей России.
Недовольства властью фиксировались на разных уровнях, в вину им ставили многое, например, Михайло Алексеев, крестьянин, прилюдно в церкви заявлял, что «как де как государь настал, так и хлеб у нас не стал родитца», за что примерно был наказан кнутом для вразумления[104].
Ну и активно старалась Заграница в деле смены власти в России. Первый министр Франции кардинал де Флери направил в Петербург наставления к послу де ла Шетарди с тем, чтобы способствовал всеми способами низвержению правительницы и главнокомандующего войсками[105]. Глава французского правительства продолжал верить, что смена власти повлечет за собой лояльность со стороны новой императрицы и согласие на выгодный для Швеции мир. Как окажется после, западные политтехнологи просчитались по поводу Елизаветы, тем не менее иностранные государства оказывали влияние на процесс смены власти в стране и политическое, и финансовое, и информационное.
Дела французов не вызывали восторга у английской короны. Британцам, напротив, было важно не допустить смены власти в пользу Франции. Посланник Лондона Финч сообщил Анне Леопольдовне, что известно ему о заговоре Елизаветы против нее. Это были не единственные донесения на сей счет, но великая княгиня предпочитала опасаться не дочь Петра, а его внука, тринадцатилетнего сиротку Карла Петера Ульриха. Известно, что она неоднократно вслух упоминала: «Чертушка в Голштинии живёт»[106]. В частности, она вспоминала о существовании внука Петра, когда в июле 1741 года после начала войны со шведами, граф Линар резонно предложил объявить, что Елизавета находится в сговоре с противником, и тем самым понудить ее к подписанию отказа от любых притязаний на престол. Регент тогда и сказала, что проблем это не решает, так как тот самый «чертушка» живет и в любой момент может объявиться.
Но подтверждений этим опасениям никаких всерьез не было, более того, петровский внук жил уже сиротой при Кильском дворе. Там не ожидали, что когда-либо его жизнь будет связана с Россией. Якоб Штелин, который в будущем будет одним из доверенных лиц императора Петра III сообщал[107] впоследствии, что в 1740 для мальчика воспринималась более вероятной другая корона – его учили шведскому языку, лютеранскому богословию. У Штелина даже хранились образцы упражнений юного герцога в шведском языке. Учил он его, переводя заметки газетные. А в них речь шла о смерти императрицы Анны, о восшествии на престол её племянника Иоанна Антоновича. Видимо, по логике учителей, мальчик, внимая шведскую лексику, должен усваивать и то обстоятельство, что путь на российский трон для него закрыт. В общем-то, даже наведя небольшие справки о жизни и быте Карла Петера Ульриха, можно было немного выдохнуть относительно опасности с его стороны.
Следовало обратить внимание на более близкие признаки грядущей непогоды. Ведь сообщения о планах Елизаветы продолжали поступать. Это были уже не тревожные звоночки – гремел главный набат! Вице-канцлер Андрей Иванович Остерман[108] рассказал Анне, что Елизавета устраивает тайные совещания, сообщил о секретных переговорах между нею, доктором Лестоком и французским послом де ла Шетарди, которые уже вылились в составленный заговор. Остерман просто требовал от регента принятия мер, пока не поздно. Следовало хоть как-то отреагировать, даже если очень не хочется. Тем более, что уж если и воспринимать со страхом далекого Голштинца, то его большой портрет висит как раз в кабинете Елизаветы Петровны[109], а портрет государя Ивана Антоновича там не помещен.
Вариантов развития событий было множество. Анна Леопольдовна выбрала самый глупый из всех. Решила сообщить самой же кузине о том, что стало известно. Конечно, некоторые историки и даже современники оправдывают регента тем, что он старалась действовать аккуратно, дабы не спровоцировать общественное возмущение, которое неминуемо привело бы к расследованию, а то и аресту Елизаветы Петровны. Представьте, «немцы» бы отправили под арест русскую цесаревну.
Это, во‐первых, большой скандал – еще не утихли страсти по Бирону, к тому же нанесение обиды Петровне могло с большей вероятностью спровоцировать мятеж её сторонников.
Но в столь тонком анализе политической жизни и вариантов развития событий Анну Леопольдовну заподозрить сложно. Вероятнее, она предпочла действовать по наименее трудозатратному пути, предпринять то, что она лучше всего умела – побеседовать. И побеседовала.
23 ноября Анна сообщает Елизавете, что планирует выслать из страны Шетарди, а Лестока арестовать[110], а это значило – лишить ее ближайших соратников. При этом, великая княгиня делится информацией, что и про саму Елизавету есть сведения об участии в заговоре.
Можно только лишь представить, к каким последствиям могло привести заявление регента, матери императора, что Елизавета «корреспонденцию имеет с армиею противника», а «вашего высочества доктор ездит ко французскому посланнику»[111].
Но к такому повороту событий дочь Петра была готова, разумеется, как любой обвиненный, вне зависимости от степени реальной вины, она начинает возмущаться, отрицать. Сначала четко отвечает, что никаких дел с неприятелем отечества не имеет, а по поводу того, куда ездит её лейб-медик Лесток уточнит непременно и доложит. Потом впадает в слезы, уже переходя фактически к упрекам Анны Леопольдовны, что она верит таким доносам. Дальше стандартный набор про «разбитое сердце», «не могла никогда подумать», «так вот же какого ты обо мне мнения», «мы же сестры». В итоге уже не допрос устраивает регент, а успокаивает Елизавету, убеждая, что она изначально не верила ни единому слову. И впредь не поверит. На том и расстались.
Что тогда решила для себя Анна мы не знаем, а вот заговорщица решила, что откладывать задуманное больше нет возможности. Перед ней маячила альтернатива быть помещенной в тюрьму или, как компромиссный вариант, в монастырь. Третьего варианта при бездействии не было. Регента убедят, что заговор реален – вопрос лишь времени.
Потому уже в ночь с 24 на 25 ноября 1741 года Елизавета Петровна совершила аккуратнейшую операцию по захвату власти.
В сопровождении Лестока, Воронцова, Шуваловых она призвала гвардейцев, караульных Зимнего дворца, прямо сообщив, что идет добывать трон, который принадлежит ей по праву, как дочери Петра. Отправила гренадеров собирать верных людей, затем объявилась с крестом в руках в казармах Преображенского полка. Присягнули ей здесь, для того крест и нужен был. Далее поклялись на верность и караульные солдаты Семеновского полка. В это время Брауншвейгская семья безмятежно спала.
Совсем недавно для возведения в регентство Анны Леопольдовны арестовывали в спальне Бирона. Теперь нарушен сон был самой мекленбургской принцессы. Интересно, что точно мы знаем лишь о том, что в спальне находилась сама Анна. А вот кто был с ней – источники разнятся. Точно не было Морица Линара, он уехал. Точно не была она одна. По одним рассказам была она в одной постели с нелюбимым, но законным супругом. По другим сообщениям, рядом с ней была Юлиана Менгден. Когда нет четкой уверенности, надо предполагать самое логичное, потому возьмем за базу ситуацию, что была регент с мужем, как никак, надо укреплять свои права – чем больше детей народится в браке, тем спокойнее.